Каждый день популярная радиостанция крутит уже ставшую привычной заставку — свою же рекламу. "Что для вас означает “свобода”?" — вопрошает ведущий. Голоса улицы выдают, как говорил классик, "лёгкость в мыслях необыкновенную". Большинство ответов, насколько помнится, сводимо к формуле: "Это когда делаешь что хочешь и никто над тобой не стоит". Некоторые граждане утверждают, что никакой свободы нет вообще, только мотивируют её отсутствие по-разному: кому-то "работать не дают совершенно", а у кого-то "в кармане пусто". Один из респондентов удовлетворился энгельсовой "осознанной необходимостью" — как бы вольной неволей. Нашлась и вполне свободная пенсионерка — "сама себе командир". И это, за малым исключением, всё.
Получается, что значительная часть наших сограждан мыслит свободу как… зависимость (или независимость, что по сути одно и то же, как атеист — теист навыворот) от хорошего или дурного правительства, начальства, семейства, погоды ("Свобода — это лето, природа, наша река…"), тощего или толстого кошелька и тому подобного. Разумеется, всё это в немалой степени обуславливает нашу жизнь, и когда человек заявляет, что ему нет ровно никакого дела до денег или, скажем, права выбирать место жительства, мы вправе заподозрить его в позёрстве, если не в глупости.
Однако за свободу — обидно: неужто она и впрямь такая маленькая, узкая, серенькая, как её малюют? За этого ли мышонка жертвовали жизнью герои всех времён и народов? И за осознанную ли необходимость на нашей с вами памяти в августе 1991-го защитники Белого дома преграждали собою дорогу танкам? Что-то тут не сходится.
Поняв, что без учёной помощи не обойтись, заглядываю в словарь Василенко*. Там сказано, что определить свободу философски невозможно, что у неё много видов: свобода выбора и самореализации, свобода мысли и совести, гражданские свободы и прочее, и прочее. Остаётся только понять, без какой из них человек действительно неполон.
Мы как-то подзабыли сейчас глухонемую брежневскую пору, больше того: избирательная наша память, склонная сберегать только приятное, услужливо подсовывает отощавшему населению колбасу по рубль пятнадцать и метро за пятачок, запрятав в дальний угол всё остальное. Но стоит в этот угол заглянуть — и поплывут кадры твоей личной кинохроники, забвению не подлежащие.
Вот общее собрание факультета выгоняет из комсомола Аллу Александрову, вместе с мужем подписавшую одно из писем протеста. Ты не пойдёшь на это сборище (а надо было пойти и сказать слово в её защиту, ведь ты прекрасно знаешь, что за этим автоматически последует отчисление беременной "антисоветчицы" из института). И хотя вскоре вдвоём с неблагонадёжным Эдиком Брандесом навестишь их — Аллу, её новорождённого младенчика, старенькую маму и уволенного с работы мужа, ещё долго будешь краснеть при мысли о своей трусости, прикинувшейся смелостью… Вот на вполне уютной кухонной посиделке друзья всерьёз рассуждают о том, что рожать детей "в этой стране" безответственно, ибо "Дания — тюрьма"… Вот, запершись дома, впервые читаешь переснятые фотоаппаратом страницы солженицынского "Архипелага" — и с неделю ходишь по улицам, не поднимая глаз, не зная, как жить и что делать с этой правдой… Вот приглашённый студентами Высоцкий потерянно стоит с гитарой перед дверями Ленинской аудитории, ключ от которой намертво замурован в парткомовском сейфе…
А вот Окуджава, такой же потерянный, на юбилейном вечере литобъединения "Магистраль" хотя и стоит на сцене, но без гитары: "украли" прямо за кулисами; телекамеры же при его появлении демонстративно отключили…
Лейтмотивом тех лет стало для меня пушкинское "Не дай мне Бог сойти с ума…":
… Когда б оставили меня
На воле, как бы резво я
Пустился в тёмный лес!
…………………………………
И силен, волен был бы я,
Как вихорь, роющий поля,
Ломающий леса.
Да вот беда: сойди с ума,
И страшен будешь, как чума,
Как раз тебя запрут,
Посадят на цепь дурака
И сквозь решётку, как зверька,
Дразнить тебя придут.
А ночью слышать буду я
Не голос яркий соловья,
Не шум глухой дубров —
А крик товарищей моих,
Да брань смотрителей ночных,
Да визг, да звон оков.
Можно ли жить в условиях внешней несвободы? Очень трудно, но всё-таки можно: ведь жили же люди. Жизнь эта ущербна, как у тяжёлого астматика, которого то и дело настигают приступы удушья. Однако наша природа парадоксальна. Поток художественных и документальных свидетельств о периоде репрессий, ошеломивший страну в пору "гласности", явил высочайшие, хотя отнюдь не массовые, взлёты человеческого духа, не свойственные безмятежным временам. Мандельштам уместил описание механизма внутреннего раскрепощения в одну строку: "Свободен раб, преодолевший страх". Преодолевший сам, силою своего (а христиане скажут — вложенного в него) духа.
Но чаще бывает другое. Тот же Высоцкий безошибочно назвал уязвимое место тех, чьё удушье затянулось надолго: "Мне вчера дали свободу. Что я с ней делать буду?" Для меня здесь самое значимое слово — дали. В готовом виде. Разве это не о нас сегодняшних? Отпущенный кем-то на свободу раб опасен, им зачастую движет жажда реванша, ненависти, мщения, оборачивающаяся новой формой рабства. Менее травматичный для окружающих, но не для самого освобождённого вариант — завистливое, не знающее утоления обжорство: едой, вещами, удовольствиями, да чем угодно.
Похоже, из сказанного следует простой вывод: даже при самом разумном устройстве общества абсолютной свободы в социальной сфере не бывает, и в идеале человек должен добровольно подвинуться там, где он наступает на ноги другому. Положим, тебе, рождённому свободным, очень хочется разговаривать матом в общественном транспорте, но сидящие рядом пассажиры имеют полное право быть свободными от лезущей в их уши мерзости. И тут возникает любопытный вопрос: почему же это их право предпочтительнее твоего?
Вот размышления философа Леонида Василенко, из того же словаря: "Левые круги (мне-то кажется, и правые, и всякие, если речь о политике. — А. К.) постоянно насаждали и продолжают насаждать представление о свободе как об устранении нравственных принципов и религиозной веры. Для христианства это неприемлемо, но оно может вести конструктивный диалог со светской культурой в русле понимания свободы как права и возможности жить и действовать в согласии с достоинством человека…"
Итак, должна быть некая отправная точка, истина, определяющая, что есть достоинство человека, что есть благо для него; без этого принципиально невозможно разрешить конфликт двух свободных воль. Современное релятивистское сознание упорствует в том, что нравственные нормы изменчивы, что у всякого времени они свои. Размыванию этих дамб и плотин, сдерживающих необузданное человеческое своеволие, противостоит только вера. Как тут не вспомнить почившего Папу Иоанна Павла II, неколебимо отстаивавшего право зачатых детей на жизнь и другие основополагающие ценности, попрание которых есть не что иное, как измена Христу и Его заповедям.
"Христианские мыслители, — читаем дальше в словаре, — различают свободу, присущую природе человека и не утраченную им после грехопадения, и свободу, достигаемую им при обращении к Богу и в духовных усилиях по осуществлению Его воли и реализации в жизни Его замысла, а также благодатную “свободу во Христе”. Существует свобода как условие духовной жизни, но есть и свобода как плод духовных усилий. Истинная свобода — когда “правое дело совершается с радостью” (Августин), когда человек действительно может следовать Слову Божию, следовать за Христом. Для достижения высшей свободы необходимо искупление человека".
Очевидно, что та свобода, о которой здесь идёт речь и к которой мы незаметно перешли, оставив в стороне политику и прочие внешние обстоятельства, от последних совершенно не зависит. А зависит она от нас самих, от нашего выбора и Божьего "благодатного дара в ответ на наши усилия в познании истины и в христианском подвижничестве".
Свобода, как Сам Господь, "посреде нас есть", и подлинное место её обитания — сердце человеческое. Замечательно пишет о свободе во Христе Ханс Урс фон Бальтазар: "Слуга подчинён закону, но сын Бога может свободно говорить с Отцом, как ему подсказывает сердце. Он может прислушиваться к советам, может опираться на опыт тех, кто в молитве свободнее его. Но прежде всего он свободен сам. В его сердце — Дух Божий, Который молится в нём (…) Этот Дух — свобода".
Бальтазар здесь перефразирует апостола Павла, его знаменитое "где Дух Господень, там свобода" (2 Кор 3. 17), и продолжает ещё определённее: "Ничто не свободно в той мере, в какой свободна любовь; любая свобода вне любви не есть свобода" ("Созерцательная молитва").
У апостола любви Иоанна указан кратчайший путь к обретению свободы: "И познаете истину, и истина сделает вас свободными" (Ин 8. 32). Истина же есть Христос.
Итак, любовь к Истине и следование за Господом. Труд, самоограничение, молитва. "Будьте же исполнители слова, а не слушатели только… Ибо, кто слушает слово и не исполняет, тот подобен человеку, рассматривающему природные черты лица своего в зеркале. Он посмотрел на себя, отошёл — и тотчас забыл, каков он. Но кто вникнет в закон совершенный, закон свободы, и пребудет в нём, тот, будучи не слушателем забывчивым, но исполнителем дела, блажен будет в своём действовании" (Иак 1. 22–25). То есть счастлив, какие бы на дворе ни стояли времена.
Остаётся перечитать Послание к Галатам, 4-ю и 5-ю главы, и — задышать глубоко и свободно.
* Василенко Л. И. Краткий религиозно-философский словарь. М., 2000.
