Настойчивая муха
Рассказ мой будет мал, как и главный герой моей истории. А дело было лет двадцать назад на одном аэродроме в Средней Азии. Стояла жара, была пятница, и мы брали штурмом дощатую кассу. Каждый орал о своих правах, протягивал удостоверение, и вот и я у заветного окошка. Но что это? — Резкая боль обожгла мне щёку, и я на миг забыл о билете. Укусила меня муха, я затёр щёку — толпа других командировочных оттёрла меня, и — о, счастливцы.
— Проклятая муха, — выругался я и вновь устремился в самую давку.
Был я молод, надеялся на свои локти, и вот снова заветное окошко.
— Дзын! — на сей раз муха укусила меня прямо в глаз, и я чуть не взвыл от жгучей боли.
— Зараза, знает, что руки заняты.
Меня снова оттёрли, и неужели мне здесь торчать до понедельника? Я ринулся вновь, но новый укус меня внезапно отрезвил. Остановись, одумайся, муха кусает только тебя не случайно.
Не знаю почему, но я отошёл от толпы, с какой-то жалостью посмотрел на орущих. Поразили жёлтые лица, заострившиеся носы, кислый запах. Да это же толпа беснующихся мертвецов!
Я вышел на улицу, сел на выгоревшую траву, задумался. Ещё ничего не произошло, а мне было всё ясно. Ага, муха тоже вылетела со мной; и кто ты, моя спасительница?
А произошло то, о чём и предупреждала меня муха. Самолёт оторвался от земли, опрокинулся на хвост — пламя, дым, шок оставшихся. Кричали все, кроме меня — я один знал о наступившей беде. Знал я от мухи, но откуда знала она, почему выбрала только меня — загадка. Тайна, самая-самая тайна моей жизни.
Телефонный звонок
Самое-самое в моей жизни — это, конечно, мой учитель, Шейх Авизович Джамилёв. Так его, кажется, звали, то ли татарина, то ли таджика. А теперь перейдём ко мне.
Я — еврей, и этим всё сказано. Чужой всем людям, не нужный никому человек. Неприятный уже изначально, и здесь не место искать причины. Пропущу унижение детства, перейду сразу к мукам отрочества. Бывало ли у вас так, что вам совершенно некуда пойти? Ни друзей, ни знакомых, ни приветливой улыбки за целый день? Хождение по улицам, чтение, мокрая от слёз тетрадка… На улице он и подобрал меня — такой же одинокий, никому не нужный старик. Бедность, стихи, книги, странные, такие же неустроенные знакомые. И не только живые, и не только века ХХ — лучшие души всех времён и народов окружали его, и я впервые утёр слёзы. Да, и до меня, да, и после меня людям было и будет плохо, и — о, культура, о, мир знаний, о, мир искусства, о, древние заменители плотских утех…
И вот уже тайны Отца Богов, мумий великанов под Тибетом… Сыны Неба, пророчество вельвы, кали-юга… О, Энки, Фу-си, Кецалькоатль…
Школьная программа мира, шире — хвала человечеству, выше — слава планеты Земля тускнела, мельчала, сходила на нет. Да, удел смертных — "творить бесчестья и проливать кровь", деяния людей — лишь порча планеты…
Я слушал о закате Европы, о вечнозелёном древе Востока, и уже бледнела, смешила школьная программа по литературе. Вьяса, Цюй Юань, Вальмики, Саади… били по щекам и уже отодвигались, забывались данте, гёте, пастернаки…
Под влиянием Шейха Авизовича я тоже начал писать стихи, и — о, сладость замысла, и — о, ничтожество воплощения. Но что, что другое, кроме своих виршей, я мог противопоставить прозе бытия? Мудрый, терпеливый Шейх Авизович, я ему звонил по два раза на день. Моё единственное окошечко в жизни…
Когда он тихо умер, то оказалось, что у него нет ни родных, ни денег. Что это были за похороны? Жалкая кучка несмышлёнышей и безразличный алчный мир взрослых.
И вот вновь наступила ночь, и вот вновь я остался один. Лишь тетрадь, лишь тетрадки поддерживали меня, и кому, кому я мог излить свою душу? Увы, стихи лились бесконечными дождями, но кого они могли оросить?
Перехожу к сути рассказа. И вот однажды на меня нашло затмение — я позвонил Шейху Авизовичу. К моему удивлению, трубку сняли, и более глухой, более старческий, чем обычно, голос предложил почитать стихи. Волосы на голове у меня зашевелились: я вспомнил, что Шейха Авизовича нет в живых.
— Что ты молчишь, Мишенька, почитай что-нибудь из нового, я уже три месяца не слышал тебя.
Я молчал, но телефонная трубка продолжала настаивать, и деревянным голосом я начал читать.
— Спасибо, Мишенька, послушай теперь меня. Ты — не поэт, ты пишешь стихи от одиночества, а не от призвания. Когда к тебе придут житейские радости, ты тут же забудешь поэзию. Но я тебе помогу, от стихов тебя излечит девушка. Сегодня вечером я ей позвоню, завтра вечером ты ей позвонишь сам. Не бойся, в твоей жизни ещё будет много, много хорошего…
Я записал номер телефона, положил трубку, ошалело замер. С кем я говорил, чей голос я слышал, неужели это возможно?
Что скрывать, по телефону, данному Шейхом Авизовичем, я позвонил. Более того, с этой девушкой я встретился — уже двадцать лет она моя жена. Не скрою, что сам я инженер — стихи как-то тихо заслонились семейной жизнью.
Туннель
В 1941 году, когда немцы напали на Советский Союз, мне было двенадцать лет. Жили мы в Москве, были относительно богаты, и я имел свой велосипед. Кстати, немецкий же, "Вандерер", с каучуковыми камерами и великолепной фарой. И вот эвакуация, бесконечные вокзалы, житьё с бабушкой в уральской деревушке. Запомнились комары, каменистые тропинки, собаки с высунутыми языками…
И тут война началась и у меня. Не взрослая, не Отечественная — моя детская война с деревенскими ребятами.
— Москвич, колет ж.... кирпич!
И град камней, неизвестные мне матерные слова, щипки и плевки.
— А нежненький-то, как девочка.
Что ж, удить рыбу я не умел, тайги боялся, а комары и мошка загоняли меня в дом. И было так, пока мать из Москвы не привезла мне велосипед.
— Москвич, дай покататься. На одну ночь.
Эти первые нормальные слова местных меня поразили. Да почему на ночь? За отказом объяснить явно чувствовалась тайна.
— Не дашь — на улицу не выходи.
И я перестал выходить, но, опять же к моему удивлению, деревенские сдались первыми.
— Поклянись, что никогда никому не расскажешь. Ешь землю, что не расскажешь.
Я пожевал горсть земли, с трудом проглотил, и вот мы в тайге, и кругом камень и поваленные деревья. Не знаю, как это место показалось бы мне сегодня, тогда оно выглядело входом в ад. Да-да, я не оговорился, дыра в каком-то ущелье или овраге мне показалась лазом в преисподнюю.
— Что это?
— Стары люди делали. Дальше чисто будет.
Камни и сухие палки постепенно кончились, кончились земля и листва, горящая берёста осветила… туннель. Абсолютно круглый, абсолютно ровный, он манил прокатиться, и я понял, зачем ребятам велосипед. Стоит ли говорить, что на следующее утро мы тащили "Вандерер" через завалы, и единственная мысль — пролезет ли он в дыру?
Эти минуты я не забыл и через полвека: берёста тухнет, мрак, неожиданно жёлтый свет фары. И шуршанье шин, победные крики Сергея, наш бег вдогонку за ним.
— Осторожно, первый скелет.
За первым скелетом и остатками костра были следующие, десятые, и наконец:
— Всё, трещина!
Сергей остановился, чёрный вар тьмы и тишины мгновенно залепил глаза и уши, и неужели где-то есть солнце, жизнь? Хотя кто всё это сделал, зачем? Понял же я другое: дальше трещины ребята не были.
И вот начались отлучки, чуть ли не ежедневные поездки всё дальше и дальше. Бедные, бедные родители, ведь иногда нам не хватало и целой недели. Мечтали мы и о мотоцикле, впрочем, тяжкий, спёртый воздух душил и без газов.
В деревне той я прожил недолго, уже к зиме отец забрал нас в Тагил — и неужели всё? Притихшие друзья долго махали вслед — о нашей общей тайне мы не сказали и слова. Хотя неужели конец, неужели тайна останется тайной, неужели никогда никто не узнает?
Что ж, жизнь моя прошла, я, наверно, и впрямь скоро буду есть землю. Итак, что же мы видели, где катались на велосипеде, куда ведёт подземная дорога? Абсолютно круглый, абсолютно прямой тоннель явно не деяние людей, но кого? Ответом могли бы стать рисунки, труд не меньший, чем сооружение самого туннеля. И поистине километры, десятки километров загадочных рисунков, странных значков — о чём они говорят? Все эти змеи и кошки с человеческими головами — кто всё это нарисовал?
И последнее. Где они, те мальчишки, почему молчали, почему молчат? Неужели тяготы жизни убили в них любопытство, неужели всё уйдёт вместе с нами? Ау, откликнитесь, старики.
Тётя Маня
Самое-самое в моей жизни — тётя моя, только сейчас понимаю, к какому чуду прикасалась. Через меня на тот свет ушла.
Жизнь моя самая обычная: деревня, школа, фабрика, опять деревня. Так к сорока годам городом накушалась, что назад вернулась. Город — он страшный, жестокий, без денег воды не попьёшь. Не зря тётя говорила: на камнях лишь плесень растёт…
Значит, здрасьте опять, мамочка, избушка, соседи дорогие. Здравствуй, коровка, огород, поля-леса родные. Примите блудную, не смогла вас забыть, одной магазинной радостью жить.
Обвыкла, в совхоз наш дохленький устроилась — мать к тёте посылает. К сестре своей, что в лесу жила. Был хутор, был, и вот одна тётка осталась. Взяла творожку, яичек, мёда баночку — поехала. Недалеко, а двумя автобусами добираться.
— Здрасьте, тётя Маня. Узнаёшь?
— Как же, племянница. А говорили, что ты ногу сломала.
— Да ты что, тётя Маня. Здорова.
Огляделась я, и жуть взяла. Избёнка — шалаш полусгнивший, огород — трава по пояс. Ни телевизора, ни радио — часов даже нет. Лес один, медведи-волки.
— Не страшно, тётя Маня?
— Страшен мужик пьяный, лесной зверь не тронет.
— Ну, скучно же.
— А я с травкой разговариваю, с ветром-облаками. Все новости принесут.
Подивилась я и забыла. Не скоро опять приехала.
— Здрасьте, тётя Маня. Узнаёшь?
— Как же, племянница. А говорили, что ты замуж вышла.
— Да ты что, тётя Маня. Кому я нужна?
Посмеялись и год, наверно, не виделись. То да сё, потом ногу сломала. Однако послала меня мать, поехала.
— Здрасьте, тётя Маня. Узнаёшь?
— Не.
— Да ты что? Это же я — племянница!
— Угли вижу, а дрова давно прогорели.
Аж страшно стало.
— Ты о чём, тётя Маня?
Мне бы, дуре, понять, а я обиделась и опять год не навещала. А потом лесник один посватался, замуж вышла. Ну, и лежу беременная, жизнь перебираю — стукнуло. Ведь тётка-то моя — ведунья, наперёд всё знает. Ветры-облака, действительно, все новости приносят, даже что не наступили. И неужели мне умирать?
Сама к тёте помчалась, без мамочкиных напоминаний. Обняла Маню, трясти начала.
— Тётя Маня, скажи честно: я умереть должна?
— А ты и так мертва.
— Да жива я! Вот, стою, говорю. Делать-то что?
Опешила тётка.
— Да как же я тебя спасу, если при родах скончалась. Сама виновата — в сорок пять рожала.
Путает будущее с прошлым, а не до смеха.
— Ты всё можешь, тётенька. Спаси, Манечка.
Задумалась тётка.
— Стара я колесо мира поворачивать, ход вещей менять. Ну, да ладно, одна ты у меня племянница. Только уговор: как родишь внучку, меня приезжай хоронить.
И началось. Дождь, ветер, начальство из области. Перестановки, ремонты — одна я, почему, догадываюсь. А когда рожала, вообще — лишь волхвы не стояли. А тётю Маню достойно похоронили — моей дочке жизнь дала.
Вот какие люди были: и смерть предвидели, и от смерти спасали. Как говорится, один раз вспомнить, два раза вздохнуть.
