Продолжение. Начало в N 3/2005
Рассуждая со знаком плюс или со знаком минус о главной русской революции в октябре 1917 года, мы всё-таки не умеем встать на место её современников. Не говорю — организаторов, активных участников, они-то ведали, что творят, или думали, что ведают. Но ведь и остальные люди, миллионы людей, живших на бывшей территории России, кроме разве, скажем, старообрядцев посреди непроходимой тайги, вольно или невольно оказались её участниками, быстро обнаружили себя втянутыми в её воронку или мясорубку — этот "кухонный" образ кажется мне точнее. Как встретили они судный час своей судьбы?
Надежда Яковлевна Мандельштам вспоминает, что само слово "революция" гипнотизировало культурных людей. "Такие стихии не совершают ошибок!" — уверенно писала Лариса Рейснер; в молодости О. М. дружил с красавицей Ларисой, печатался в её журнальчике "Рудин"… Октябрь — третья вершина исторического похода к звёздам, самая высокая и неприступная, — был обречён на победу.
Тональность стихов Мандельштама меняется. Он больше не паломник по святым местам. Он — свидетель затмения солнца и попятного движения Земли, как будто изменившей наклон своей оси.
Прославим, братья,
сумерки свободы,
Великий сумеречный год!
В кипящие ночные воды
Опущен грузный лес тенёт.
Восходишь ты в глухие годы —
О солнце, судия, народ!
Прославим роковое бремя,
Которое в слезах народный вождь берёт.
Прославим власти сумрачное бремя,
Её невыносимый гнёт.
В ком сердце есть —
тот должен слышать, время,
Как твой корабль ко дну идёт.
Мы в легионы боевые
Связали ласточек — и вот
Не видно солнца; вся стихия
Щебечет, движется, живёт;
Сквозь сети — сумерки густые —
Не видно солнца, и земля плывёт.
Ну что ж, попробуем:
огромный, неуклюжий,
Скрипучий поворот руля.
Земля плывёт. Мужайтесь, мужи.
Как плугом океан деля,
Мы будем помнить и в летейской стуже,
Что десяти небес нам стоила земля.
1919
Стихи, известные многим, но от этого не менее загадочные. Сам автор указывал, что в процессе создания "Сумерек свободы" у него были "какие-то ассоциации с “Варягом”". Что можно понять так: "корабль времени", государство, не сдаётся, хотя идёт ко дну. Или поменяем порядок слов: идёт ко дну, но не сдаётся.
А что это за "народный вождь", который "в слезах" берёт на себя "роковое бремя"? Очень много сделавший для бессмертия Мандельштама в русской и мировой литературе Никита Струве склонен был считать, что это — Ленин. Но для меня, как, думаю, и для многих других российских читателей, Ленин и "слёзы" не сочетаются. Убедительнее мне кажется комментарий А. Г. Меца (О. Мандельштам. Полное собрание стихотворений. С.-Петербург. 1995). К тому же он — прямо по теме нашей книги: "…образ исчерпывает мотивы двух библейских цитат из краткой речи Патриарха Тихона, сказанной им 5(18) нояб. 1917 г.: “Ваша весть об избрании меня в Патриархи является для меня тем свитком, на котором было написано: “Плач и стон и горе” (Иез 2. 10)… Сколько и мне придётся глотать слёз и испускать стонов в настоящую тяжёлую годину! Подобно древнему вождю еврейского народа — пророку Моисею, и мне придётся говорить ко Господу: “И почему я не нашёл милости пред очами Твоими, что Ты возложил на меня бремя всего народа сего?..” (Числ 11. 11)".
Знал ли поэт, что бремя этого народного вождя придётся в той или иной степени разделить всем гражданам России, всем мужам и жёнам, в том числе и ему самому? Знал, не сомневаюсь. Ещё в ноябре 1917-го он твёрдым пером, точно обмакнув его не в чернила, а в собственную кровь, писал:
Кто знает, может быть, не хватит мне свечи,
И среди бела дня останусь я в ночи,
И, зёрнами дыша рассыпанного мака,
На голову надену митру мрака.
Как поздний патриарх в разрушенной Москве,
Неосвящённый мир неся на голове,
Чреватый слепотой и муками раздора,
Как Тихон — ставленник последнего собора!
Тремя годами позже у него рождается откровенно библейское, а значит, противное новому режиму стихотворение, которое, однако, некоторые исследователи считают нацеленным на… Белое движение. В прижизненные сборники не входило.
Где ночь бросает якоря
В глухих созвездьях Зодиака,
Сухие листья октября,
Глухие вскормленники мрака,
Куда летите вы? Зачем
От древа жизни вы отпали?
Вам чужд и странен Вифлеем,
И яслей вы не увидали.
Для вас потомства нет — увы,
Бесполая владеет вами злоба,
Бездетными сойдёте вы
В свои повапленные гробы.
И на пороге тишины,
Среди беспамятства природы,
Не вам, не вам обречены,
А звёздам вечные народы.
Справки требуют лишь церковно-славянские "повапленные гробы". Согласно словарю Даля, "вапить" — "красить". В русском переводе Евангелия находим слова Христа: "Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что уподобляетесь окрашенным гробам, которые снаружи кажутся красивыми, а внутри полны костей мёртвых и всякой нечистоты. Так и вы по наружности кажетесь людям праведными, а внутри исполнены лицемерия и беззакония" (Мф 23. 27–28).
В остальном "Где ночь бросает якоря…" — даже слишком понятное для Мандельштама стихотворение! По-моему, нападками на Белое движение тут и не пахнет. За такие стихи можно было принять пулю в лоб на год раньше Гумилёва. Расстрел Николая Степановича, единомышленника и друга, Осип Эмильевич переживал тяжело. Роковым двадцать первым годом помечено как будто невинное стихотворение О. М. "Умывался ночью на дворе…". Присоединяюсь к тем в корень смотрящим исследователям, кто связывает его с насильственной смертью Гумилёва:
Умывался ночью на дворе —
Твердь сияла грубыми звездами.
Звёздный луч — как соль на топоре,
Стынет бочка с полными краями.
На замок закрыты ворота,
И земля по совести сурова,
Чище правды свежего холста
Вряд ли где отыщется основа.
Тает в бочке, словно соль, звезда,
И вода студёная чернее,
Чище смерть, солёнее беда,
И земля правдивей и страшнее.
Это двенадцатистишие, конечно же, выламывается из лирической зарисовки. И "грубые" звёзды, и "соль на топоре", и соль-звезда, и беда, что "солёнее" предыдущих, и, наконец, суровая итоговая строка передают авторское потрясение от чего-то недавно пережитого. Какой нюх был у цензоров эпохи военного коммунизма! Один такой, просматривая гранки харьковского журнала с мандельштамовскими стихами, возопил: "Какая соль? При чём здесь топор? Ничего не понимаю! Что Ленин скажет?" Но тогда отвергнутое в одном месте стихотворение могло ещё быть напечатано в другом — например, в русском немецком "Накануне". Вскоре и это кончилось…
В двадцать первом году пишется и стихотворение "Люблю под сводами седыя тишины…" Сокровенно-религиозное по сути, почти державинское по форме. Необычна предыстория этих стихов. В феврале 1921 года петроградцы отмечали годовщину смерти Пушкина. Как известно, отпевать его в Исаакиевском соборе Петербурга было в своё время запрещено. Выражаясь словами Мандельштама, "Мраморный Исакий — великолепный саркофаг — так и не дождался солнечного тела поэта". Мандельштам захотел исправить эту несправедливость. Заказал панихиду, собрал в Исаакиевском соборе друзей и знакомых, раздал свечки. Он благоговел перед Пушкиным. Гордился некоторым внешним сходством с поэтом. Так что за кимвальным державинско-боратынским, но более всего мандельштамовским стихом стоит многое (подробнее см. в статье Ирины Сурат "Смерть поэта. Мандельштам и Пушкин", "Новый мир" №3, 2003).
Люблю под сводами седыя тишины
Молебнов, панихид блужданье
И трогательный чин — ему же все должны —
У Исаака отпеванье.
Люблю священника неторопливый шаг,
Широкий вынос плащаницы
И в ветхом неводе генисаретский мрак
Великопостныя седмицы.
Ветхозаветный дым на тёплых алтарях
И иерея голос сирый,
Смиренник царственный — снег чистый на плечах
И одичалые порфиры.
Соборы вечные Софии и Петра,
Амбары воздуха и света,
Зернохранилища вселенского добра
И риги Нового Завета.
Не к вам влечётся дух в годины тяжких бед,
Сюда влачится по ступеням
Широкопасмурным несчастья волчий след,
Ему ж вовеки не изменим.
Зане свободен раб, преодолевший страх,
И сохранилось свыше меры
В прохладных житницах, в глубоких закромах
Зерно глубокой, полной веры.
Я целиком привела это стихотворение не только потому, что оно — по нашей теме, но и потому, что считаю его одним из лучших у поэта. Горькое пророчество о "волчьем следе", которому "вовеки не изменим", и теперь остаётся в силе. У О. М. со временем появился целый "волчий цикл" стихов, и "век-волкодав" в конце концов нашёл на него управу. Как будто не нужно доказывать, что такие стихи могли родиться только у горячо верующего христианина (Никита Струве называет его иудеохристианином). Но, представьте себе, приходится.
— Что-что? Мандельштам был верующим? Никогда не поверю! Он же поэт. Говорят, великий. А вера — это шоры на глазах. Поэтам противопоказана.
— Вы говорите, он был христианин? Бросьте! Он же — еврей! А что крестился, это, знаете, ни о чём не говорит. Сколько иудея святой водичкой ни поливай, еврейства с него не смоешь…
Это только две реплики из услышанных мной после лекции.
Бог им судья, оппонентам! Я о другом думаю. Какой опыт надо произвести над человеком, каким жёстким излучением воздействовать на него, чтобы он неуклонно отходил и однажды отошёл от живой веры? Не отрёкся, нет, не изменил явно своим прежним убеждениям. А вот так: продолжал жить, отброшенный "отборной собачиной" нелюдей на обочину, видел себя окольцованным волчьими следами и вдруг осознал, что веры больше нет, а если и осталось что-то на дне души, то это не помогает. Может быть, я ошибаюсь. Но так, похоже, случилось с Мандельштамом.
Он отнюдь не был завзятым диссидентом и тем, что уже в моё время одни — с презрением, другие — с пугливым придыханием называли "антисоветчик". Он был не выше этого, он был
вне этого. Его поэтический гений взлетал над липучей паутиной границ, политических, национальных, конфессиональных, где застревают даже сильные умы, вязнут свободные по духу натуры. Он любил жизнь, людей, Россию. Он хотел, а временами жаждал вписаться в новую действительность: "Пора вам знать: я тоже современник, / Я человек эпохи Москвошвея, / Смотрите, как на мне топорщится пиджак, / Как я ступать и говорить умею! / Попробуйте меня от века оторвать, / Ручаюсь вам — себе свернёте шею!" Сначала вроде бы получалось. Переводил прозу и стихи с иностранных языков, ходил на службу, работал в "Московском комсомольце" с литературной молодёжью. Меня тронули воспоминания полузабытых ныне литераторов "от сохи": Н. Кочина, автора романа "Девки", А. Глухова-Щуринского. "Оказывать молодым людям добро, благодетельствовать им он считал как бы своим кровным делом", — пишет последний. "У вас на трамвай есть? Вы обедали сегодня? Вот возьмите — осталась мелочь…" Такое людьми никогда не забывается.
А сам-то?.. Глубокое разочарование во всём, камень на сердце: "Всё думаешь: к чему бы приохотиться / Посереди хлопушек и шутих; / Перекипишь — а там, гляди, останется / Одна сумятица и безработица — / Пожалуйста, прикуривай у них!"
Безнадёжный жест рукой: в такой-то строфе нет рифмы? И не надо! Разве дело в рифме?! Пусть так и остаётся: "Нет, не спрятаться мне от великой муры / За извозчичью спину Москвы. / Я — трамвайная вишенка страшной поры / И не знаю, зачем я живу…"
И обращённое к жене (так она считала), но и к себе тоже — исповедническое: "Куда как страшно нам с тобой, / Товарищ большеротый мой! / Ох, как крошится наш табак, / Щелкунчик, дружок, дурак! / А мог бы жизнь просвистать скворцом, / Заесть ореховым пирогом — / Да, видно, нельзя никак…"
Если был у него перед замедленной и оттого ещё более отвратительной государственной расправой глубокий вдох, освободивший от кислородного голодания кору больших полушарий, больное сердце, никогда не дремлющий дух, то это вдох протяжённостью в двести дней, проведённых вместе с женой в Армении. Армения — страна древнего христианства, но, видимо, само это слово — христианство, без низвергающего эпитета, как и другие крамольные слова такого рода, сделали бы стихи непроходимыми. И появляется, возможно, подсознательно, "звериное и басенное" христианство (см. стихотворение №7). А удачный зачин цикла ("В год тридцать первый от рожденья века / Я возвратился, нет — читай: насильно / был возвращён в буддийскую Москву. / А перед тем я всё-таки увидел / Библейской скатертью богатый Арарат…") оказывается среди "Отрывков уничтоженных стихов".
Но всё равно цикл стихов об Армении прекрасен. Спасибо кавказской земле, последней "загранице", приютившей поэта. После стихов и прозы об Армении его перестают печатать.
Из буддийской Москвы он теперь вырывался только стихами. Германия, Италия снова возникают в его работе начала тридцатых годов.
Как всё лучшее у поэта, стихотворение "К немецкой речи" писано страстно, безоглядно, — есть в нём что-то от последнего слова осуждённого на смертную казнь. В автографе первоначально стояло четверостишие немецкого поэта XVIII века Эвальда-Христиана фон Клейста (не путать с Генрихом Клейстом, автором комедии "Разбитый кувшин"!), но потом автор убрал его сам. В переводе эпиграф звучит так: "Друг! Не упусти в суете самоё жизнь! / Ибо годы летят, / И сок винограда / Недолго ещё будет нас горячить". Э.-Х. фон Клейст погиб в Семилетней войне, в бою с русскими войсками. Судьба немецкого собрата-офицера ранила Мандельштама. Это ему, вернее, его романтизированному образу, отдана третья, может быть, самая вдохновенная строфа:
Поэзия, тебе полезны грозы!
Я вспоминаю немца-офицера:
И за эфес его цеплялись розы,
И на губах его была Церера.
Церера — античная богиня плодородия.
Думаю, правы авторы книги "Миры и столкновения Осипа Мандельштама", когда убедительно и остроумно доказывают, что ещё один поэт-офицер стоит за сценой этого стихотворения: Николай Гумилёв (Г. Г. Амелин и В. Я. Мордерер. Языки русской культуры. М.—С.-Пб., 2000). В то время отец акмеизма был персоной нон грата, но ученики и сподвижники хранили ему благодарную верность.
…Скажите мне, друзья, в какой Валгалле
Мы вместе с вами щёлкали орехи,
Какой свободой вы располагали,
Какие вы поставили мне вехи?
Чужая речь мне будет оболочкой,
И много прежде, чем я смел родиться,
Я буквой был, был виноградной строчкой,
Я книгой был, которая вам снится.
Когда я спал без облика и склада,
Я дружбой был, как выстрелом, разбужен.
Бог Нахтигаль, дай мне судьбу Пилада
Иль вырви мне язык — он мне не нужен.
"Бог Нахтигаль" — не какой-то языческий бог. По-немецки Нахтигаль — соловей. Образ вызывает из небытия ещё одного поэта — Гейне, чьё стихотворение "В начале был соловей…" повествует о соловье — искупителе лесных птиц. Итак, автор присягает на верность сразу трём поэтам: одному русскому и двум немецким. Присягает на верность дружбе (стихи посвящены биологу Б. С. Кузину; Пилад в греческой мифологии — верный друг). Присягает на верность "чужой речи": поднятая иноязычными собратьями до поэзии, она становится всемирной. И, как тот офицер, павший на поле сражения, как Николай Гумилёв, расстрелянный по обвинению в контрреволюционной деятельности, Мандельштам готов принести себя в жертву неизбежному. Об этом — последняя строфа:
Бог Нахтигаль, меня ещё вербуют
Для новых чум, для семилетних боен.
Звук сузился. Слова шипят, бунтуют.
Но ты живёшь, и я с тобой спокоен.
Не буду настаивать на своём, но тончайший намёк на соловья-искупителя делает для меня это стихотворение религиозным. По-мандельштамовски причудливое, многослойное, оно несёт в себе согласие на крест. Именно на свободное и радостное принятие креста, о чём поэт писал когда-то…
Он изучает итальянский язык, пишет стихи о русских и итальянских поэтах, воскрешает в прозе Данте, в стихах — Ариосто, переводит сонеты Петрарки. О Риме напишет позже, в воронежской ссылке, но это будет уже другой Рим, где правят бал "италийские чернорубашечники — / Мёртвых цезарей злые щенки".
Выше, говоря о Риме мандельштамовской молодости, я дважды упомянула прилагательное "вечный". Кто-то назовёт его эпитетом и будет прав. "Вечные стихи", "вечный город", "вечное перо"… На этом свете нет ничего вечного; так что, в самом деле, это — троп, скрытый образ, выдающий желаемое за действительное.
Окончание следует
