Когда уходит из жизни выдающийся человек, многие годы занимавшийся литературой, переводами, публицистикой, то люди, как правило, обращаются к его творческому наследию, к созданному им миру вторичной, книжной культуры. С Натальей Леонидовной Трауберг, мне кажется, происходит иначе. Остались ее многочисленные переводы Гилберта К. Честертона, Клайва С. Льюиса, Дороти Л. Сейерс, Пэлема Г. Вудхауза, опубликованы статьи, интервью, размышления – несомненно, их будут изучать. И все же, я думаю, – не это главное.
На вечере памяти Натальи Леонидовны 11 мая 2009 года ее старинный друг, известный математик Владимир Успенский говорил, что Татя была очень добрым человеком. "Звонишь ей, спрашиваешь, придет ли она, как мы договаривались, в гости, а в ответ слышишь: "Успенский, вы же в порядке, а тут сидит расстроенная Анечка, простите ради Бога, но я побуду с ней"". Мои заметки – со стороны такой вот "Анечки".
Сейчас я многое понимаю иначе, но шесть лет назад искренне удивилась, когда мне передали, что, услышав мою личную историю и робкую просьбу о помощи, Наталья Леонидовна согласилась встретиться со мной, с неверующей, некрещеной.
Я была наивна, шла к ней пожаловаться, рассказать, какие мои обидчики плохие. По ходу упомянула их умершую родственницу: "Вы, наверное, ее помните...". "Да", – тихо вздохнула НЛ и сказала о той женщине несколько простых добрых слов. Тут что-то вздрогнуло во мне, какой-то внутренний укол, и я устыдилась своего намерения осуждать, а затем и ужаснулась, вдруг обнаружив, сколь привычно мы судим других.
В следующий раз, когда мы обе уже знали, с чем я хожу, но не говорили, а скорее молчали об этом, произошла удивительная метаморфоза. Пришла я ожесточенная. Мы пили чай и неторопливо беседовали. Говорили о замечательном украинском поэте Михайло Семенко – выяснилось, что Наталья Леонидовна долгое время дружила с его дочерью Ириной Михайловной, об опере Сергея Прокофьева "Огненный ангел" – Наталья Леонидовна упомянула о своем знакомстве с сыном Сергея Прокофьева Олегом Сергеевичем, еще о разном. То, что я знала по книжкам, к чему относилась, скажем так, с академическим интересом, удивительным образом превращалось в беседе с ней в живое прошлое, в жизнь, меняя мое восприятие и отношение к этому.
И вот, спустя час с лишним, спустившись от Натальи Леонидовны на безлюдный старомосковский Чистый переулок, я обнаружила, что нахожусь в незнакомом мне ранее спокойном ничем не замутненном состоянии любви, и – самое поразительное! – прежде всего, к тем и к тому, кого совсем недавно готова была возненавидеть. Это удивительное состояние продлилось несколько дней...
Такое же чувство тихой любви возникло еще раз, после камерно отмечавшегося у Натальи Леонидовны одного дня рождения. Это было уже на последней ее квартире, на Фортунатовской улице, недалеко от метро "Семеновская". Я уже догадывалась, что в доме у нее гости получают драгоценное отношение любви и полного приятия и откликаются ответной любовью.
Самый значительный опыт, который я вынесла из общения с Натальей Леонидовной: человек, история с которым привела меня к ней, неожиданно скончался. Я позвонила. "Приезжайте..." – тут же отозвалась она.
Мы сидели на Фортунатовской, на кухне. С какой-то неловкостью, почти со стыдом, я ощущала, что Наталья Леонидовна переживает произошедшее глубже, серьезнее меня. Она, конечно же, видела и понимала мой во многом малодушный страх идти на похороны. "Не бойтесь, я с утра стану молиться о вас и буду с вами весь день". Тут я обомлела! Никогда я не знала такого самоотречения из-за не очень-то и трагических обстоятельств не близкого человека. Но, действительно, весь день похорон чувствовала непередаваемую словами ее молитвенную поддержку. Это было откровением!
А между описанными событиями Наталья Леонидовна дарила мне книжки, и я их читала или не читала, слушала ее выступления на радио "София", иногда заходила проведать. Но когда она ушла из этой жизни, многое из написанного, сказанного, переведенного ею, зазвучало иначе – тексты стали ложиться на живой опыт, становясь его продолжением.
Читаю самое начало переведенной ей "Томасины" Пола Гэллико и умаляюсь до мирного бесхитростного духа зверюшек – в таком настроении мы чаевничали у нее, в компании трех ее кошек, блуждавших тут же, по общему нашему столу.
Читаю у Наталь Леонидовны про Александра Меня, про Георгия Чистякова и понимаю, что и она общалась с людьми так же, как они – полностью обращаясь душой к собеседнику. И каждый естественно чувствовал себя самым ей близким ("Сама жизнь", с. 239).
Читаю притчу Натальи Леонидовны о молодом человеке, невзлюбившем отца Георгия Чистякова, слезно просившем ее не ходить на службу отца, и она не пошла ("Я послушалась, потому что отец мог обойтись без меня, а он – нет", – пишет Наталья Леонидовна, "Сама жизнь", с. 319–220) – и задумываюсь о смысле и ценности милосердия. Вспоминаю ее, навевающее грусть, наблюдение, что люди часто жалеют других, но редко умеют утешить. Она – умела, эта способность была каким-то естественным свойством ее души. Отец Владимир Лапшин признал, что много раз ездил к ней, чтобы утешить ее, а возвращался утешенным сам...
Можно только догадываться, как много было в жизни Натальи Леонидовны разных людей, с которыми она разделила их сложные, трагические обстоятельства. Думаю, что после ее ухода во многих не прекратилось, а, скорее, стало явственнее ощущаться внутреннее движение по тому направлению, которое своим кротким, христианским строем души она невольно открывала.
Эта живая традиция, мне кажется, и остается главным. Вспоминаются слова Натальи Леонидовны об отце Александре Мене. "Насколько я знаю, иногда – пусть и очень редко – кое-кто из несчастных, одиноких и отчаявшихся людей все же поворачивал на путь покаяния и любви. Отец пожертвовал многим ради этого. Это был настоящий подвиг смирения" ("Сама жизнь", с. 240). Мне кажется, что и Наталья Леонидовна, матушка Иоанна, многим жертвовала ради этого.
На уже упомянутом вечере памяти близко знавшая Наталью Леонидовну служительница храма Успенья Пресвятой Богородицы в Газетном переулке Наталья Романова, заметила, что все, что делала Наталья Леонидовна, все, чем она жила – было молитвой и проповедью.
Источник: Фома
