На последнем заседании Священного Синода тюремные храмы были подчинены новому Синодальному отделу. О том, какая картина сложилась в России "за решёткой" и как Церковь может её изменить, размышляет протоиерей Сергий Киселёв – благочинный Троицкого округа Москвы, член Епархиальной комиссии по социальной деятельности в местах лишения свободы.
– Отец Сергий, 5 марта был создан Синодальный отдел по тюремному служению. Какие задачи, на ваш взгляд, будут стоять перед ним?
– Мне трудно отвечать на этот вопрос от имени нашей Епархиальной комиссии, а тем более – от имени Синода. Но на современном этапе жизни Церкви это очень важное решение. Тот сектор, который существовал в Отделе по взаимодействию с вооружёнными силами, недостаточно выполнял роль, которая на него возлагалась. Вопрос об отношениях с армией доминировал в этом отделе над всеми остальными направлениями. То, что там делал, например, священник Александр Добродеев, – это очень важная, большая работа, но она недостаточна для того, чтобы координировать деятельность Русской Церкви по всем епархиям и добиваться эффективных результатов.
Задачи будут стоять прежние: духовное окормление заключённых, находящихся во всех колониях, тюрьмах, изоляторах. Но, думаю, новый отдел повысит результативность работы, которая велась раньше.
– Существуют разные мнения о статусе тюремных священников. Как вы думаете, должны ли они стать штатными сотрудниками Федеральной службы исполнения наказаний по аналогии с военным духовенством, или правильнее сохранить их независимость?
– Это сложный вопрос. Исторически сложилось так, что военное духовенство было в подчинении епархиальному начальству, но при этом выполняло приказы командира, в распоряжении которого находилось. Духовная роль священника при выполнении им военных поручений не уменьшалась. Когда же мы говорим о системе исполнения наказаний, здесь есть спорные моменты. Например, я слышал мнение, что если священнослужитель будет кадровым сотрудником изолятора, колонии или тюрьмы, к нему может вырабатываться отношение как к чиновнику. А отсюда – и недоверие со стороны заключённых. Я не так долго работаю в изоляторах Москвы (мне приходилось служить в "Матросской тишине", четвёртом изоляторе в Медведкове, Бутырском замке, третьем изоляторе на Красной Пресне), но могу сказать, что разделяю такие опасения.
С другой стороны, если человек благословлён на это служение, он должен находиться на каком-то содержании. Поэтому возникает вопрос, каким образом мы построим отношения с ФСИН. Здесь необходимо оценить все нюансы и, может быть, найти третий путь.
– В идеале священник тюремного храма должен быть освобождён от служения на приходе?
– Конечно, он может совмещать одно и другое, как совмещаем все мы до сегодняшнего дня. Но если говорить о работе, которая сегодня нужна, целесообразно поручить священнику это послушание от начала и до конца. Работы много, потребность заключённых или подследственных в духовном окормлении, Таинствах, общении со священнослужителем очень высока. Сколько бы мы ни проводили времени в изоляторе (иногда приходит по несколько клириков), его всё равно недостаточно. Список просьб к нам большой, и мы очень медленно его исполняем.
Людям важно общение с Церковью, с Евангелием, с Крестом
– Людям на свободе трудно понять жизнь за решёткой. Но видно, что это своеобразный параллельный мир, "другая Россия". Насколько священнику трудно и страшно туда входить? Как приходится встраиваться в тюремную жизнь?
– Конечно, первый раз переступить порог изолятора для меня было непросто, и это осталось в памяти. Это тяжело психологически по многим причинам: эстетическим, гигиеническим, культурным. С 1996 года я ходил в СИЗО "Матросская тишина", в котором находится единственная тюремная больница Москвы. Там очень много больных туберкулёзом, СПИДом, венерическими заболеваниями – мир страшен не только из-за несвободы, но ещё из-за физической болезни. Но я очень быстро перешагнул эту ступень и сейчас не задумываясь вхожу в стены изоляторов и колоний. Доминирует, прежде всего, необходимость твоего пребывания там, жажда людей получить от тебя ответ, благословение или прикоснуться к Таинствам. И это – самое важное, самое ценное. Я никогда не задумывался, что могу подхватить заразу, потому что если мы выполняем свой долг, Господь всегда помогает. Я жду этих встреч, потому что вижу, как важно людям это общение через священника с Церковью, с Евангелием, с Крестом.
Момент их взаимоотношений между собой и законов, которые они используют в своей внутренней жизни, я никогда не рассматривал и никогда в это не вникал. Если человек страдает от условий, в которых находится, встреча со священнослужителем ему всегда помогает. И мы его настраиваем таким образом, чтобы он не терял своего первородства, своего образа и подобия Божия, своей человечности; чтобы если к нему кто-то несправедливо относится, он бы отвечал по-христиански. Нужно поддержать людей в том, чтобы, находясь в волчьей стае, они могли не выть по-волчьи, но остаться людьми и не нанести себе личный вред.
Церковь реально влияет на то, чтобы отношения и между служащими и заключёнными, и среди самих заключённых были, насколько это возможно, человеческими. Конкретные результаты есть.
– Кто те заключённые, которые к вам приходят?
– Это совершенно разные люди в смысле, возраста, культуры, национальности и религиозной принадлежности. Я лично имел опыт общения не только с верующими или слабо верующими православными людьми, но и с принадлежащими к другим конфессиям и даже другим религиям. Они очень хотели не просто психологической разгрузки, а серьёзной духовной беседы, чтобы духовно укрепиться, не впасть в уныние и отчаяние, найти поддержку.
Конечно, среди них есть "игроки", которым просто нужно разнообразить свои дни. Такие люди, как и безразличные к священнослужителям, тоже встречаются. Но когда мы устраиваем встречи в праздники Пасхи, Рождества, Крещения, освящаем все камеры, устраиваем внутри изолятора Крестный ход из храма с участием заключённых и персонала, то при всём напряжении, которое человек там испытывает, всё равно видишь радость и неформальное отношение к нам.
Бывали случаи, когда человек с несколькими сроками просил у Бога
помощи,чтобы больше никогда сюда не попасть
– Какой процент заключённых обращается к священнику? Кто эти люди в тюремной иерархии: случайно оступившиеся или, в том числе, рецидивисты?
– Конечно, оступившихся людей действительно много. Насколько случайно или не случайно, может определить гражданский суд, но часто по внешнему виду, образованию, интеллекту видишь, что они – не свои в этой среде. Но когда люди уже по несколько сроков проходят эту "школу", с ними, конечно, сложнее общаться: меньше искренности, меньше усилий, которые направлены на исправление. Хотя у меня бывали очень интересные встречи, когда человек с несколькими сроками молился, каялся перед крестом и Евангелием, просил у Бога помощи, чтобы больше никогда сюда не попасть. Не думаю, что это была наигранность. Может быть, слабость воли будет присутствовать и дальше в их жизни, когда они выйдут на свободу, но эти моменты видишь как серьёзное покаяние, готовность изменить жизнь.
Когда я начинал это служение, мы приходили в изолятор по пять-семь человек; ещё не было храма, и мы исповедовали и причащали в коридорах или в служебных помещениях. Ко мне подходили некоторые заключённые и говорили: "Отец Сергий, я прошу, этого батюшку больше не присылайте, мы с ним не хотим разговаривать. Очень формальный подход, мы не чувствуем поддержки, которую ищем от священнослужителя". Было очень много священников, которые писали Святейшему Патриарху с просьбой не давать им такого послушания. Но те батюшки, которые не то что бы полюбили, но смирились с этим служением и видят от него пользу – таких у нас всё-таки большинство, и они действительно выполняют свою миссию.
– Руководство тюрем иногда просит священников не приносить в камеры Священные книги, потому что заключённые могут их пустить на курево? Правда ли это? Приносите ли вы с собой молитвословы, иконки, крестики?
– Да, мы приносим книги, иконы, крестики – всегда в большом количестве. У нас лет восемь-десять назад была такая акция: мы в каждую камеру передали "Закон Божий" и Библию и оснастили камеры связью, чтобы ставить церковную музыку и беседы. Это не всегда срабатывает. У меня никогда не было информации ни от заключённых, ни от сотрудников изолятора, чтобы страницы книг использовались не по назначению. Известно, что люди уходят на этап и забирают книги с собой, поэтому мы приносим их заново.
Когда сначала мы носили в камеры свечи, руководство ФСИН по городу Москве не рекомендовало этого делать, потому что может быть пожар и в замкнутом пространстве сгорает кислород. Но книги, иконы и крестики мы носим до сегодняшнего дня. У нас есть библиотека, которой пользуются очень многие заключённые. О глумлении над святыней я не слышал никогда. Это, наверно, характерная черта: серьёзность отношения заключённых, независимо от религиозной принадлежности и национальности, к нашей православной вере.
Своим служением Церковь в корне меняет влияние тюрьмы на человека
– Много ли равнодушных к вере?
– Я бы сказал, меньшинство – десять, максимум двадцать процентов.
– В идеале тюрьма должна перевоспитывать человека, возвращать его к нормальной жизни, а не просто изолировать от общества. Но в современной России это утопия: человек, попавший за решётку, тут же получает "прописку" в блатном мире, и включаются механизмы, которые не дают из него выйти. Как может Церковь изменить эту ситуацию, помочь людям удержаться?
– Ставить задачу сломать это явление, наверное, не стоит. Но своим миссионерским служением Церковь влияет на это фактор, меняет его в корне – я обращаюсь здесь к своему личному опыту. Конечно, эта система действительно ломает человека, даже вышедшего на свободу, заставляет там остаться уже навсегда. Мне приходилось бывать в детской колонии, которая сильно отличается от взрослой. Там сидят заключённые от четырнадцати до восемнадцати лет – парни, которые уже прошли насилие, убийства. Там есть такие явления, которые очень сложно себе представить. Но жажда понять ошибку и приложить все усилия, чтобы порвать с преступным миром, всё равно у человека появляется. И Церковь не только даёт благословение и "путёвку в жизнь" – она может сопровождать и дальше, если он сохраняет с ней связь, оберегать человека и физически, и духовно.
Тут мы уже переходим к другому вопросу: взаимоотношениям Церкви со школой. Это то, за что борется Церковь последние двадцать лет. Нам очень важно не только думать о том, чтобы исправить человека, попавшего в преступный мир, но и создать условия, чтобы он не попал туда, и когда у него будет выбор – ушёл бы от того, чтобы бросить себя в страшную яму.
– Освободившиеся люди часто неспособны адаптироваться в обществе: не ходят возвращаться домой, не могут устроиться на работу, даже если им дают такую возможность. Что для них можно реально сделать?
– Это очень сложный вопрос, который пока, насколько я знаю, нашей Церковью не рассматривался. Ко мне иногда приходили люди, вышедшие на свободу, чтобы отслужить благодарственный молебен, помолиться и заверить меня в том, что хотят дальше опираться на Церковь, на молитву, на помощь Бога. Но такой человек имеет определённые привычки, зависимости: он хочет не согрешить, но слабость его толкает.
С другой стороны, есть люди, которые окончательно сделали выбор, но общество не всегда готово их принять. Может быть, новый отдел будет рассматривать эту проблему, чтобы не только духовно окормлять таких людей после заключения, но и помогать им устроиться на работу, дать рекомендацию, наблюдать за их дальнейшей жизнью.
Некоторые монастыри и приходы пытаются создать рабочие места для бывших заключённых. Здесь тоже бывает разный опыт, в том числе и отрицательный. Например, архимандрит Никодим – насельник Троице-Сергиевой Лавры, который окормляет изолятор Сергиева Посада – рассказал мне такую историю. Зная о монастыре, бывшие заключённые – группа из пяти-семи человек – пришли туда, их взяли на работу. В один прекрасный день один из них обошёл братию и занял очень большую сумму денег, воспользовавшись авторитетом отца Трифона и отца Никодима. Затем "рабочие" взяли монастырский КамАЗ и уехали из Лавры – ОМОН ловил их уже за Пушкином. И тогда было решение наместника, чтобы бывшим заключённым не давать возможности жить в монастыре; оставаться, может быть, в хозяйствах, на подворьях, но не в Лавре.
Ещё одна болезненная проблема – судьба детей, родившихся в неволе. В Можайской женской колонии есть свой детский приют: до трёх лет они живут с мамами, а если у тех большие сроки, то после потом детей отсылают в детдома. В дальнейшем, насколько нам удавалось проследить, их судьбы бывали очень сложными.
В подмосковном приходе, где я являюсь настоятелем, есть хозяйство, и мы строим детский приют, чтобы взять этих ребят для их воспитания, окормления, содержания при храме. Больше двух лет я вёл работу с юристами, мы прошли очень многие исследования, переговоры для того, чтобы осуществить этот проект, но закон нам не позволил этого сделать. С нашей точки зрения, мы нашли юридическую основу, но нам не пошли навстречу.
– Приходилось ли вам ориентироваться на опыт священников, которые возрождали тюремное служение в начале 90-х годов – протоиерея Глеба Каледы, протоиерея Феодора Соколова?
– В какой-то степени. Их опыт я учитывал в своей работе, читал их статьи и общался с ними напрямую.
– Какими качествами должен обладать священник, который служит в тюрьме?
– Наверно, как и каждый священник: молитвенностью, мудростью, терпением, готовностью пожертвовать собой в широком смысле слова – самоотдачей.
Источник: Татьянин день
