Осип Мандельштам: "Господи! – сказал я по ошибке…"

Позвонили по телефону или от кого-то услышала, что вышел наконец в Большой серии "Библиотеки поэта" долго скрываемый гений. Элемент случайности был несомненно. Потому что подхватилась, побежала в ближайший к дому книжный магазин, где, конечно, ни-че-го. От людей узнала: ждут завтра утром. И раненько, ещё в промозглой мгле, стояла, как штык, у запертых дверей. В толпе таких же, как сама: нечиновных, неблатных, кому рассчитывать можно только на быстроту реакции и собственные ноги.

Моего отца к тому времени уже не было в живых. Он-то, завзятый книжник, всё ведал наперёд, загодя знакомился с планами издательств (выходили такие брошюры для широкого пользования). Всю жизнь занимался грузовыми перевозками, а за хорошими книгами охотился. Вкус к чтению, видимо, привила дореволюционная классическая гимназия. И обо мне заботился: всё-таки дочка — литератор. Поздняя дочка — значит, и волнений больше, и заботы больше. Выйдя на пенсию, дежурил перед открытием то одного, то другого книжного. На Горького, на Пушкина, на Моховой, на Кировской. Если "выбрасывали" нужную новинку, немедля становился в очередь, ревниво следил за порядком. Книг пускали в продажу всегда меньше, чем число желающих их купить. Стоили они дёшево. Тогда, в конце 50-х — начале 60-х, спекуляция на этом фронте ещё стыдливо пряталась. Да и не было в семье таких денег, чтобы покупать по взвинченным ценам даже шедевры. Книжники всегда были начеку: перезванивались, передавали по цепочке, что где ожидается. Писали от руки списки. Выставляли часовых. Получить два экземпляра было невозможно. В одни руки — только одну книгу!

Дочь своего отца, я терпеливо ждала открытия магазина. Хлынули к прилавку, теснясь и волнуясь: где же он, где? У продавщицы — неприступный вид. От неё — ни словечка. Шум за спиной, разнотолки. Со склада привезли всего десять, нет, тридцать, а может, и все пятьдесят "мандельштамов". А хвост очередюги уже на улице. Достанется ли?.. Достался, достался! Прижимаю взятый с бою том к груди, не очень толстый, — половину, небось, выкинули. Скорей, скорей домой — и погрузиться в синий однотомник, как в синий океан. Как был бы счастлив папа. Он ждал книги О. М. с 59-го года! А на дворе — 1973-й…

Мои сведения о Мандельштаме были отрывочны. Знала, что поэт первого ряда, вровень с моими любимыми. Что петербуржец, учился в Тенишевском училище вместе с моим дядей Виктором Максимовичем Жирмунским, и Виктор Максимович первый написал о нём. Однажды, ночуя на даче в Комарове, попросила у В. М. Ж. разрешения взять в свою комнату первый том американского издания и читала полночи. "Там много ошибок! — предупредил меня хозяин. И поморщился, словно от зубной боли. Хотя, чуждый любой необъективности, тотчас “поправился”: — Но это пока единственный полно изданный Мандельштам".

Мне ошибки не были видны. Лёгкая привилегия невежды. Только теперь, сравнивая то издание с последующими, вижу, какой невольный урон в ряде случаев был нанесён поэту. Издатели Глеб Струве и Борис Филиппов это сознавали. Им же пришлось иметь дело с неканоническими редакциями стихов, с машинописными и самиздатовскими копиями. Сличая их, они стремились установить наиболее "мандельштамовский" текст. И, как правило, это удавалось. Спасибо им от всех тех, кто тогда же прочёл и стихи, и прозу О. М., постарался вникнуть в серьёзный литературоведческий комментарий! Такого поэта надо читать многократно. Издатели-эмигранты проторили к нему дорогу.

Трудный поэт. Непривычный. И внешне не очень располагающий к себе. Это тебе не венецианец эпохи Возрождения — Блок, не златокудрый Лель — Есенин, не вычеканенный, точно на коллекционной монете, Пастернак.

А как его прославляла в стихах Цветаева: "Чьи руки бережные трогали / Твои ресницы, красота? / Когда, и как, и кем, и много ли / Целованы твои уста — / Не спрашиваю. Дух мой алчущий / Переборол сию мечту. / В тебе божественного мальчика / Десятилетнего я чту…" Цитирую так, как издавна помню наизусть. В Интернете — другой вариант, но его пусть запомнят новые поколения. NB текстологам: не всегда последующая авторская редакция совершеннее предыдущей; тут надо думать и думать… Та же Марина Ивановна — в прозе: "У Мандельштама глаза всегда опущены: робость? величие? тяжесть век? веков? Глаза опущены, а голова отброшена. Учитывая длину шеи, головная посадка верблюда…"

Одно из стихотворений О. М., посвящённых Марине, начинается эпатирующей строкой, как будто по нашей теме: "Не веря воскресенья чуду, / На кладбище гуляли мы. / — Ты знаешь, мне земля повсюду / Напоминает те холмы…" Написано в 16-м году, после того, как уже известный поэт, "молодой Державин", по словам щедрой Цветаевой, гостил у неё в "тёмной, деревянной и юродивой слободе".

Мне не раз случалось бывать в бывшей Александровой слободе, теперешнем городе Александрове Владимирской области, где ежегодно проходили летние цветаевские праздники. Посетителей вели в скромный музей, показывали любовно сделанную местными ревнителями экспозицию. Веточка искусственной глицинии переносила в Коктебель, где летом 1915 года Марина познакомилась с Осипом. Плохие по качеству, но бесценные по содержанию фото шестнадцатого года передавали сугубую домашность загородного быта сестёр Цветаевых, впечатывали в память их молодые образы, до всего, что потом случилось с ними и их близкими, лица их мужей и детей: девочки Али и мальчика Андрюши.

Как-то в начале 90-х поехал с нами и сын Анастасии Ивановны Цветаевой, Андрей Борисович Трухачёв, было ему тогда под восемьдесят. Странно было совмещать оба его лица, детское, на музейной фотографии, и стариковское, слышать его ещё бодрый голос, толковавший о том, что где-то здесь схоронена библиотека Ивана Грозного. В гулком коридоре переходивших из одного в другое исторических времён эхом звучал для меня его вопрос, когда-то обращённый к Мандельштаму: "Дядя Ося, кто тебе так голову отвернул?"

Давно известно: "от двух до пяти" все дети талантливы. Все охотно пробуют на вкус слова материнского языка, без всяких понуканий становятся языкознатцами и языкотворцами. Но сохраняют эту способность и проносят её через жизнь единицы. "Дядя Ося" — из их числа.

"Только детские книги читать, / Только детские думы лелеять, / Всё большое далёко развеять, / Из глубокой печали восстать…" — эти строки семнадцатилетнего Осипа я воспринимаю как необременительное, человеческое и поэтическое, кредо, как золотой шов, соединяющий детство и то неумолимое, что наступит потом. Замедлить шаг, задержаться взглядом на этой чудной вазе ("Цветочная проснулась ваза / И выплеснула свой хрусталь"), на этой фарфоровой тарелке с "отточенным и мелким" узором. Именно "мелким", потому что первой поре жизни присущи эта здоровая близорукость, эта неутолимая любознательность: разглядывать микромир как ошеломляющее открытие.

Помню, как ещё в школьные годы меня поразило четверостишие:

Немного красного вина,
Немного солнечного мая —
И, тоненький бисквит ломая,
Тончайших пальцев белизна.

Это тоже было сказано по-детски — грамматически неправильно, но ярко и точно.

Четыре строки про бисквит приводились, сколько мне помнится, как пример художественной вольности в старом "Словаре поэтических терминов". Фамилию поэта, не входившего в школьную программу, я не запомнила, а строки запомнила. С четырнадцати лет они живут во мне…

Кто склонен влюбляться в стихи, едва ли найдёт у других авторов столько подходящих объектов, как у Мандельштама. Я особо не выбирала, но почти все строфы, на которых открылась книга, как марки с водяными знаками: на просвет видно больше, чем мимолетному взгляду. А достоинство такой "марки" как раз в водяных знаках.

Душный сумрак кроет ложе,
Напряжённо дышит грудь.
Может, мне всего дороже
Тонкий крест и тайный путь.
………………………………
…Упасть на древние плиты
И к страстному Богу воззвать,
И знать, что молитвой слиты
Все чувства в одну благодать…
………………………………
Воздух пасмурный влажен и гулок;
Хорошо и не страшно в лесу.
Лёгкий крест одиноких прогулок
Я покорно опять понесу…
…………………………………
О небо, небо, ты мне будешь сниться!
Не может быть, чтоб ты совсем ослепло,
И день сгорел, как белая страница:
Немного дыма и немного пепла!
…………………………………
Образ твой, мучительный и зыбкий,
Я не мог в тумане осязать.
"Господи!" — сказал я по ошибке,
Сам того не думая сказать.
Божье имя, как большая птица,
Вылетело из моей груди.
Впереди густой туман клубится,
И пустая клетка позади.

Третью строку последнего восьмистишия я сочла возможным вынести в название этой главы. "Как же так? — пожмёт плечами ортодоксальный читатель. — Неужели будущий великий поэт, воспитанный в традициях великой русской литературы, таким изящным способом утверждает своё безверие или, во всяком случае, свою неспособность к вере в Бога — основному вопросу человеческой жизни?"

Не нахожу ни того, ни другого в этих волшебных стихах. Давно замечено: между безверием и верой лежит туманное, зыбкое пространство. Немногие его минуют или одолевают в один-два перехода; некоторые застревают посередине навсегда. Поэтом уловлен тот несказанный миг, когда жажда веры, врождённая потребность в вере опережают волевой шаг к вере. Сделать его или не сделать, быть или не быть? Неужели воззвать к Господу — значит, совершить ошибку? Божье имя не просто вылетело из груди автора — оно оставило позади себя пустоту. "Пустая клетка" тут воспринимается и как вместилище "большой птицы" — имени Божьего, и как грудная клетка — вместилище сердца, души.

Есть у раннего О. М. и другие строки о "пустоте" — антиподе веры: "Я вижу месяц бездыханный / И небо мертвенней холста; / Твой мир болезненный и странный / Я принимаю, пустота!"; "Кружевом, камень, будь / И паутиной стань: / Неба пустую грудь / Тонкой иглою рань"; "Паденье — неизменный спутник страха, / И самый страх есть чувство пустоты…"

Заворожённые звучанием стихов, мы не всегда вглядываемся в даль и глубь содержания.

"Чтоб тебе пусто было!" — говорим мы в сердцах, не задумываясь об ужасе такого состояния. Пусто в душе — пусто вокруг; пустота притягивает подобное; всякий вакуум охотно заполняется чернотой. Библия недаром многократно говорит о "пустоте". Несколько примеров. "Земля же была безвидна и пуста" (Быт 1. 2) до начала всех начал, до сотворения. Вышней волей она стала обитаема, и залита светом, и заполнена людьми и другими тварями. За непослушание, за "гордое упорство" Творец грозит человеку карой: "Города ваши сделаю пустынею, и опустошу святилища ваши (…) Опустошу землю вашу, так что изумятся о ней враги ваши, поселившиеся на ней" (Лев 26. 31–32). Изливая ветхозаветную ярость на врагов своих, Псалмопевец обращается к Богу с гневной мольбой: "Жилище их да будет пусто" (Пс 69 [68]. 26)… Потом эти суровые пожелания отзовутся в Новом Завете: "Се, оставляется вам дом ваш пуст" (Мф 23. 38; Лк 13. 35). Последние слова обращены Христом к Иерусалиму, побивающему пророков камнями.

Не хочу логически спрямлять сложный и мучительный, судя по всему, процесс обретения Осипом Мандельштамом христианской веры. В еврейской среде, откуда он вышел, такой шаг считался конформистским, если не предательским. Для нас важно, что это произошло, и сделано было… на сей счёт существуют разные мнения, но мне думается, больше по внутренней потребности, чем из карьерных или любых других внешних побуждений. Иногда О. М. сближают с Генрихом Гейне, тоже принявшим в сознательном возрасте лютеранскую веру. Недавно я слышала такой пассаж: "Вот дедушка Генриха Гейне не крестился, однако ему всё в жизни удалось: путь наверх, уважение окружающих. А внук крестился, но тому даже профессуру в Мюнхенском университете не дали!"

Как там было с Гейне, пусть разбираются немецкие литературоведы. У нас же относительно О. М. есть личное свидетельство его жены Надежды Яковлевны Мандельштам, урождённой Хазиной. Отвечая на вопросы Элизабет де Мони (журнал "Континент", № 3), она коснулась и животрепещущей темы христианства.

Н. М.: Он был христианин, он верил в Христа.

Э. М.: Когда он крестился: в детстве или уже взрослым?

Н. М.: Взрослым. Ему было около 22 лет. Всегда пишут: "для того, чтобы поступить в университет", но это чепуха, блата хватило бы. Он просто верил, и это, конечно, на меня тоже оказало влияние.

Э. М.: Вы верующая?

Н. М.: Да. Хожу в церковь…

Судить о религиозных чувствах ближнего, пытаться проследить его путь к вере и утверждение на этом пути — большой риск и заведомо нецеломудренное действо. У меня не вызывает сомнений, что христианин Мандельштам своё еврейство нёс достойно; однажды на полном серьёзе вызвал на дуэль Велемира Хлебникова, задевшего его национальные чувства. Есть стихи разных лет, которые варьируют иудейские, ветхозаветные мотивы: "Мне стало страшно жизнь отжить…", "Эта ночь непоправима…", "Среди священников левитом молодым…". А разве ранние христиане отрекались от своего происхождения?..

Если разговор идёт о вере поэта, естественно обращение к его стихам — так, пытаясь заглянуть внутрь помещения, приникают снаружи к окошку, не обязательно доверчиво распахнутому навстречу нашему любопытству. Мандельштамовские "окна" почти всегда затенены, почти всегда, чтобы увидеть, что там, в глубине, в святая святых, требуется немалое усилие со стороны читателя…

Предвоенными годами датированы вещи, которые только условно можно назвать религиозными: "Лютеранин", "Айя-София", "Notre Dame", "Encyclica", "Посох", "Аббат". Выбор поэтом объектов "культового назначения", та заинтересованность, с какой он пишет об "архитектуре духа" и его служителях, безусловно, говорят о многом. Но за торжественностью слога, за великолепием образов почти сходит на нет живое чувство веры. Перед нами, безусловно, алчущий всё новых эстетических потрясений паломник, молодой человек с восприимчивой до болезненности душой и прекрасным художественным вкусом. Однако ради чего отправился он в это как будто нескончаемое паломничество? Слишком редко прорывается сквозь торжественный и мерный рокот строк нервный голос его души:

И думал я: витийствовать не надо.
Мы не пророки, даже не предтечи,
Не любим рая, не боимся ада
И в полдень матовый горим, как свечи.

("Лютеранин", 1912)

Все поименованные выше стихи — скорее гимн во славу культуры, "вечное возвращение к единственному творческому акту, положившему начало нашей исторической эре", как писал О. М. в своём докладе "Скрябин и христианство" (другое название "Пушкин и Скрябин"). Доклад был прочитан в Санкт-Петербургском религиозно-философском обществе скорее всего в 1915 году. Рукопись сохранилась не полностью, но мыслей в ней непочатый край. Главная: искусство — "свободное и радостное подражание Христу", перед искусством не стоит задача искупления, ибо мир уже искуплен Христом. Художник — не раб и не проповедник. Божество играет с ним, как с ребёнком, "позволяя блуждать по тропинкам мистерии", "чтобы мы (художники. — Т. Ж.) как бы сами от себя напали на искупление".

Говоря более привычным для нас языком, художник свободно и радостно повторяет в малом масштабе все этапы земной жизни и страстей Христовых: от Рождества через Распятие к Воскресению.

Осип Эмильевич не ошибся в отношении себя самого и ещё многих, слишком многих выдающихся и рядовых современников. Высказанное в мажорном ключе прорицание обернулось для него жизненной трагедией. "Лёгкий крест", "тонкий крест" (повторяю эпитеты из ранней лирики Мандельштама) вырос в символ распятия, в орудие казни…

Молодой Осип Эмильевич, восходящее светило новой русской поэзии, искромётный собеседник, античник, западник, впитавший глубже, чем кто-либо из поэтов-современников, мировую культуру и давший ей свободный доступ в свои стихи, до революционных потрясений 17-го года успел побывать в нескольких европейских странах. Полгода прожил в Париже, увлечённый французскими символистами. Недолго учился в Германии, в Гейдельбергском университете. Город теснил обилием камня: горные гряды, полуразрушенные крепостные стены, каменные дома, камнем мощённые мостовые. Не потому ли первая, самая знаменитая книга Мандельштама называется "Камень"? Университет славился своими преподавателями; учебные аудитории кишели студентами из России, в основном евреями, не уместившимися в прокрустово ложе процентной нормы. Публичные лекции по философии и истории собирали полные залы.

В первые же каникулы гейдельбергский студент отправился в Италию.

До сих пор точно неизвестно, был или не был он в Риме. Судя по чужим мемуарам — не был. Судя по стихам — был. Латинский дух — назвать его католическим было бы неправомочно — вольно дышит в его стихах 10-х годов.

Поговорим о Риме — дивный град!
Он утвердился купола победой.
Послушаем апостольское credo:
Несётся пыль и радуги висят.
На Авентине вечно ждут царя —
Двунадесятых праздников кануны —
И строго-канонические луны
Не могут изменить календаря.
На дольний мир бросает пепел бурый
Над форумом огромная луна,
И голова моя обнажена —
О холод католической тонзуры!

Не забудем, что в Откровении апостола Иоанна радуга видится вокруг престола, стоящего на небе (4. 3), что другого апостола, Павла, спасло от бичевания римское гражданство, а до того его гонители "метали одежды и бросали пыль на воздух" (Деян 22. 23). С другой стороны, римские воины были среди главных отрицательных персонажей при Голгофе, а теперь вот, распяв Царя Иудейского, "на Авентине вечно ждут царя"… те же римляне, может быть, их потомки… "Двунадесятые праздники" — это 12 важнейших православных праздников, включающих и Вход в Иерусалим, и Вознесение, и Троицу…

Как всегда, стих Мандельштама написан так густо, несёт столько информации, что любое толкование остаётся личным риском толкователя. Впрочем, сам автор не любил субъективных интерпретаций стихов и писал в статье "Выпад": "Критики как произвольного истолкования поэзии не должно существовать, она должна уступить объективному научному исследованию, науке о поэзии". Кажется фантазией, но факт: с годами стихи

О. М. под пристальным взором становятся всё голографичнее, открываются, как бутон розы. Не потому ли растёт число мандельштамоведов, выходят всё более пухлые книги о нём, проводятся посвящённые ему симпозиумы и конференции? Сейчас, по словам Павла Нерлера, одного из авторитетных мандельштамоведов, создаётся Мандельштамовская энциклопедия (типа Лермонтовской) — над ней работают влюблённые в материал исследователи, не менее пятидесяти человек.

Для меня было сюрпризом, что и школа занялась "разгадкой" его стихов — значит, востребован юными, ничем ещё не замутнёнными мозгами. Газета для учителей и учеников "Литература" (главный редактор Геннадий Красухин) под рубрикой "Готовимся к сочинению" предлагает старшеклассникам разобрать с поэтической точки зрения восьмистишие 1914 года:

Есть иволги в лесах, и гласных долгота
В тонических стихах единственная мера.
Но только раз в году бывает разлита
В природе длительность, как в метрике Гомера.
Как бы цезурою зияет этот день:
Уже с утра покой и трудные длинноты;
Волы на пастбище, и золотая лень
Из тростника извлечь богатство целой ноты.

Подросткам задаётся десять вопросов, например такой: как можно объяснить строку "Уже с утра покой и трудные длинноты"? Хочу ученицей в эту школу! Хочу с ранних лет приучиться к художественной гимнастике ума, чтобы уже никогда не отходить от балетного станка интеллекта…

Но мы отвлеклись от латинского, читай староевропейского, духа мандельштамовских стихов… В римском цикле самым пророческим и ёмким представляется мне стихотворение "Природа — тот же Рим…". Отдалённая перекличка с Тютчевым ("Не то, что мните вы, природа…" и "Природа — сфинкс…") — только первый слой этого, точно сбитого из одних поэтических электронов, восьмистишия. Девяносто лет прошло с момента его написания, но не стареет его смысл, не ветшает форма. Это, действительно, вечные стихи. Вечные стихи о Вечном городе:

Природа — тот же Рим и отразилась в нём.
Мы видим образы его гражданской мощи
В прозрачном воздухе, как в цирке голубом,
На форуме полей и в колоннаде рощи.
Природа — тот же Рим, и, кажется, опять
Нам незачем богов напрасно беспокоить:
Есть внутренности жертв, чтоб о войне гадать,
Рабы, чтобы молчать, и камни, чтобы строить

У меня лично вызывают содрогание эти "внутренности жертв". Да, был в древности такой способ гадания, но у Мандельштама ударные слова всегда многозначны и многогранны. Развороченные взрывами трупы, то, что сейчас стыдливо именуется "фрагментами человеческих тел", предстают перед взором современного читателя. Не потому ли поэт так ненавидел, по свидетельству жены, всяческие кулинарные потроха? Его преследовали ассоциации…

Под стихотворением стоит: 1914 год. С него-то всё и началось. Точно разверзлись врата ада и сбылось предсказанное евангелистом Матфеем: "…восстанет народ на народ, и царство на царство, и будут глады, моры и землетрясения по местам" (Мф 24. 7).

Сам Осип Эмильевич в Первой мировой войне не участвовал. Был освобождён от мобилизации в связи с "сердечной астенией". Царские законы оказались на стороне человека, а не государства. Больше в России таких милосердных времён не будет.

Продолжение следует