Сама жизнь

Целебная радость

Однажды мне пришлось отбирать для Антибукеровской премии то, что называют теперь non fiction. Хороших, даже блестящих статей и книг оказалось намного больше, чем можно было подумать, и отобрать оказалось нелегко. При этом одно явление огорчало, другое — очень радовало: авторы чаще всего не слишком щадили ближних; зато, без всяких сомнений, произошло чудо — ни язык, ни способность к мысли изничтожить не удалось.

Если бы я выбирала в прошлом году, затруднений бы не было: "Риторика повседневности" Елены Георгиевны Рабинович. Трудно передать, какая это хорошая книга, лучше её прочитать. Оказывается, блистательные игры, легко обретающие развязность, — далеко не единственная альтернатива осточертевшим и косноязычным прописям. Собственно, чему тут удивляться? Можно было предвидеть, что филологию, любовь к слову, так просто не убьёшь.

Убивали её прямо на моих глазах, в Ленинградском университете, начиная с 1948 года, хотя летом или осенью 1947-го Ефим Григорьевич Эткинд уже купил для Жирмунских, у которых родилась дочь, гуттаперчевого попугая — мы думали, ещё можно смеяться над тем, что Виктора Максимовича назвали "попугаем Веселовского". В 1948– 1949-м смеяться бы не захотелось, да и действия стали пострашнее. Владимир Яковлевич Пропп, если не ошибаюсь, преподавал немецкий язык, Владимир Фёдорович Шишмарёв, хотя и возглавлял по-прежнему нашу кафедру, в университет старался не ходить; братьев Гуковских посадили, а кафедру классической филологии, где работали Ольга Михайловна Фрейденберг, Яков Маркович Боровский и молодые их ученики, ругали без всякого перерыва, не говоря о том, что её уже не возглавлял Иосиф Моисеевич Тронский.

История (которой филологов учили, словно и не разделился историко-филологический факультет) тоже не процветала, а медиевистику просто отменили. Собственно, по печальным, но в данном случае и промыслительным причинам сохранились одни исследователи Древней Руси; их настолько оставили в покое, что Лёва Дмитриев занимался житием Михаила Клопского (его и называли "Клопский"). Да ещё, совсем уж чудом, Юрий Михайлович Лотман укрылся в Тарту.

Однако события эти для многих — "отдалённей, чем Пушкин". Медиевистика воскресла едва ли не трудами одного человека, Арона Яковлевича Гуревича, и с лёгкостью перекинулась на точно ту романо-германскую филологию, которой начал нас учить Владимир Фёдорович Шишмарёв. Среди классиков появились такой филолог-миссионер, как Сергей Сергеевич Аверинцев, и просто великий филолог, Михаил Леонович Гаспаров.

Прочитав книгу, о которой я сейчас пишу, я сразу подумала именно о нём — и тут же узнала, что Елена Георгиевна его ученица. Вот это именно и важно; человек поразительного таланта может появиться и даже проявиться при самых неудобных обстоятельствах, как появляются святые во время любых гонений. Что говорить, книга о риторике повседневности — очень талантлива, но она спокойна, скромна, нормальна, словно как была филология, так и есть.

Начинает Елена Георгиевна статьёй о советской речи. Зоркость её и тонкость исследования поистине совершенны. Однако чуть ли не важнее то, что она легко сочетает полное, просто рефлекторное неприятие советских дикостей с вежливостью и бесстрастием в лучшем смысле этого слова. Значит, можно не пользоваться тем же оружием, что твой противник. О, если бы это переняли наши журналисты, что там — хоть учёные!

Дальше что ни статья, то открытие, в самом меньшем случае — тончайшее наблюдение [1]. Их много, но книгу оставить невозможно. Последняя статья побудила меня вспомнить притчу (быль, конечно) из первых университетских лет, ещё до "попугаев". Один молодой классик читал доклад, мы слушали, и кто-то из студентов спросил сидящего тут же Виктора Максимовича: "А он сам это открыл?", на что тот удивлённо ответил: "Помилуйте, это было бы эпохально!" Елена Георгиевна с редкой обстоятельностью разбирает, что же имел в виду Аристотель под катарсисом, совершенно изменяет давно сложившиеся представления — но сдержанно, сухо, тихо, словно ничего эпохального здесь нет. Вот это уже не штучные сенсации, а филология, самый её воздух.

Последняя статья называется "Безвредная радость". Можно было бы сказать, что книга о риторике повседневности — радость целительная, или целебная, или, если мы стремимся к полной корректности, хотя бы полезная. Молодым — по одним причинам, старым — по другим хорошо убедиться, что мудрость, скромность, свобода и есть настоящая жизнь, приобщиться к которой мешаем себе только мы сами.

P. S. Почему-то этот невинный очерк не напечатали даже в тех журналах, где я вхожу в редсовет. Действительно почему-то — я не знаю причины. Это не "качество", брали и похуже. Может быть, он слишком хвалебный, точнее — нет в нём животворящего гнева, который теперь так любят.

Честертоновские сюжеты [2]

Над холмами Литвы
Что-то вроде мольбы за весь мир…

Р овно десять лет назад Папа Иоанн Павел II опубликовал энциклику "Centessimus annus". Она означала, что прошло сто лет с очень важной энциклики Льва III "Rerum novarum". Замечу для желающих, что обе они, вместе, опубликованы по-русски с невиданной быстротой летом 1991 года. Издание это — большая жёлтая книжка в мягком переплёте — совпало с концом советской власти. Содержание энциклик очень этому соответствует.

Можно было бы написать о них отдельную статью для "Индекса", вообще-то о них написано очень много, потому что речь в них идёт о социальных делах. Но сейчас я хочу сказать только об одном: у Иоанна Павла II есть кусочек текста, который трудно читать без слёз, хотя, как всегда в энцикликах, там нет ни малейшего пафоса. Римский первосвященник сдержанно вспоминает первую половину 80-х, когда так трудно было в Польше, опасно — во всём мире и (прибавлю от себя) невыносимо здесь, у нас.

Бог милостив, именно эти годы я провела между Россией и Польшей, то есть в Литве. Милость тут значит, что, как ни странно, в Литве было не так невыносимо, как в России, и не так трудно, как в Польше. Помню, из Литвы посылали в Польшу сахар. Граница была закрыта, но однажды появился священник, похожий скорее на бомжа. Совершенно не представляю, каким образом он добрался, но мало того — из Литвы, прихватив одну монахиню (все они тогда были тайные), он поехал в Москву, подбодрить тех, кто уж очень страдал за Польшу. Утешения у него были исключительно те, что Бог не оставит, а Папа всё время молится.

Только что я написала, что в Литве было не так невыносимо, как в России. Но это неверно. Точнее сказать — "на острове Лапута", или, ещё точней, "в городе Китеже". Обычная Литва к этому времени стала наконец довольно советской, научившись не работать, огрызаться и даже приставать на улице с упрёками типа "Что ж это у вас пальто запачкано?". Она пожухла, как ни красили старый Вильнюс в конфетные цвета, и — в отличие от 50-х или 60-х — о Европе почти не напоминала. Усилились и нелюбовь к русским, и сходство с ними, причём похожи стали на советских, а не любили именно русских, даже если в них ничего советского не было. Однако Лапута или Китеж там оставались, а здесь — не знаю. Наверное, тоже (бывает ли без них?), но я бы не заметила, иначе Бог не засунул бы меня в Литву на четыре с половиной года, с осени 79-го до лета 84-го.

Что же происходило в этом Китеже? Описать это нельзя, как вообще ничего нельзя описать — в словесности мало измерений. Можно сказать иначе: как передать бесконечно малое, как передать интегралы? Ну, интегралы ещё туда-сюда, но скорее не словами. Может, музыкой? Или обликом города вместе со всеми изменениями неба? Не знаю.

Однако средство для описания есть, теперь его называют мифом. Расплодились и писатели такого рода — Уильямс, Толкин, Льюис. Средство это опасное, нестойкое, оно очень быстро превращается в муляж, да ещё злобный, "наши" — "ваши". Но некоторые сумели им пользоваться, и лучше всех, по-моему, Честертон.

Именно его я переводила в те годы. Собственно, я его переводила постоянно, но тогда перевела кроме эссе четыре романа, по одному в год. К этому мы ещё вернёмся, а сейчас попытаюсь ему подражать — в смысле сюжета, конечно, не больше.

Жили мы в квадратном дворе, где росли плакучие ивы, в трёхкомнатной квартире. Сын тогда только что женился в Москве, у него родился сын Матвей (Мотеюс), и они иногда приезжали; а жили там мы с дочкой и кот Кеша. Этот кот был председателем Честертоновского общества, избранным в 100-летнюю годовщину с честертоновского рождения, 29 мая 1974 года, когда Сергей Сергеевич Аверинцев, братья Муравьёвы, Юлий Анатольевич Шрейдер и Кястас Янулайтис основали у нас (здесь, в Москве) Честертоновское общество. Много позже я узнала, что тогда же его основали в Англии. Чтобы сильнее было, для этого случая Кешу назвали Инносент Коттон Грей.

Примерно через год после нашего переезда, перед самым началом польских событий (конец лета — начало осени 1980), у нас поселился тайный священник, молодой доминиканец, в миру — инженер-связист. Ещё через год ему предложили работать в милиции — кажется, проверять системы сигнализации, и он согласился. Сам он не понимал, почему, а моя дочь предполагала, что устал бояться: "знают — не знают", и рывком решил проверить. Как права была Ахматова, когда сказала, что боялись всё время (цитирую по памяти). С тех пор в шкафу у него висели рядом форма — и доминиканский хабит, чёрный доминиканский плащ, прозрачная альба, две-три расшитых казулы самых честертоновских цветов. Ходил он в обыкновенном костюме.

Каждое воскресенье мы шли с ним к монашкам, которые, отсидев своё, жили попарно в своих квартирках. Чаще мы ходили в ближнюю квартирку, за вокзалом. Там жила девяностолетняя настоятельница, мать Антонина, и кругленькая, сероватая сестра Маргарита. Две другие и ещё одна, живущие сами по себе, приходили туда — Екатерина, Магдалина, Филумена. Наш отец Доминик служил Мессу. Потом обедали и непременно на сладкое ели крем-брюле или конфеты "Коровка". На балконе росли незабудки и маргаритки. Мать Антонина вспоминала со мной любимые детские книжки — "Маленькую принцессу", "Леди Джейн".

Знаете ли вы, что такое интенция? Вот что: когда о чём-то очень молишься, можно что-то сделать или от чего-то отказаться или, на самый худой конец, посвятить свои тяготы — скажем, болезнь. Собственно, это обет, но, сколько я их видела, слышала, ничего самонадеянного в них нет, всё препоручается Богу. Сёстры и матушка давали их непрерывно. Особенно заволновались они, когда 13 мая 1981 года был ранен Иоанн Павел II. Стали перезваниваться: "А ты что посвятишь?", "А ты?". Я посвятила перевод "Четверга", там как раз про анархистов и террор, и перевела его месяца за два. Каждый роман Честертона посвящался чему-нибудь, и все они были как описание нашей жизни — "Шар и крест", "Перелётный кабак", даже "Возвращение Дон Кихота". Однако совсем уж точно совпадал с ней роман Льюиса "Мерзейшая мощь". Не верите — прочитайте.

Нельзя это описывать, разве что иронически, и было действительно много смешного, однако эта детская, смешная правда сокрушала горы. Об этом, собственно, Папа и пишет, хотя и суховато. А как иначе? Поистине, тут подошли бы только музыка или — ну, хотя бы фреска.

Расскажу лучше факты. Почему-то в Москве решили издать эссе Честертона "Писатель в газете". Раньше ни за что не хотели, а в мерзком 1983 году стали торопить! Многое перепечатывалось, но было и новое, в частности, эссе "Великан". Представьте сами, как я сидела летом, перед окном с зеленью, и писала собственной рукой: "Не странно ли, что в великих битвах всегда побеждали побеждённые? Те, кого побеждали в конце боя, торжествовали к концу дела. <…> побеждённый побеждает почти всегда. <…> Вот и всё, что мы можем сделать, когда сражаемся с сильнейшим. Он убьёт нас; мы нанесём ему незаживающую рану, словно камушек, попавший под колёса поезда, мы сотрясём и поразим хоть на миг невиданную силу и бездумную невинность зла".

Задолго до того, как сборник прошёл разные издательские стадии, это пошло по рукам, самое актуальное, сиюминутное — из честертоновского самиздата. Нет, было ещё сиюминутней — "О Польше". К именинам нашего отца Доминика, когда в Польше стало совсем тяжко (в 1982-м? Да, наверное), я перевела не для издательств, ему в подарок, эссе 1927 года. Честертон описывает там, как на скачках один поляк "вызывал особенную жалость". "Во всяком случае, так я думал; однако, извернувшись каким-то непостижимым образом, он буквально повис на лошадином ухе и, уж совсем неведомо как, оказался в седле. Словом, он пришёл первым. А рядом со мной кто-то сказал: “Поляк!..”"

Если кажется, что это очень хорошо — так страдать и так надеяться, как было со мной, когда я выводила эти слова и заключительную строчку из Беллока о Деве Марии: "Надежда почти обречённых, дом золотой…" Если кажется, то пусть не кажется. Не дай Господь никому из нынешних детей (чуть не написала "из моих внуков", но правильней — вообще никому).

Третье послание от Честертона перевела не я. Его ещё в 1969 году перевёл Тоша Якобсон, потому что мы надеялись издать "Перелётный кабак" (оно оттуда), но не разрешили. Постоянно повторяя, что в Бога он не верит, Тоша Честертона полюбил и перевёл два стишка для "Кабака". Они напечатаны неоднократно — в романе и в Тошином двухтомнике. Сейчас повторю одну строчку:

Ибо жалеет наш Господь
Свою больную страну.

(Послание скорее — просто от Тоши; у Честертона — "большую" или даже "великую", но Т., видимо, не разобрал моего подстрочника.)

Однако эти стихи почему-то больше читали тут, в первые, нищие годы освобождения.

Перед самыми этими годами, осенью 1983-го, мне стало совсем плохо. Я отказалась от очередной работы — не самиздатской, издательской, почти не вставала; всё это было и непозволительно, и невыносимо. Несколько лет я знала, что на севере Литвы живёт и служит алтарником архиепископ Винцентас Сладкявичюс, молитвенник и экзорцист. Тогда, буквально только что, ему дали кафедру в Кайшядоряй, между Вильнюсом и Каунасом; говорят, что тогда же он тайно стал кардиналом. Мне посоветовали поехать к нему. Я поехала; и он сказал: "Потерпите, это кончается". Была осень 1983-го, день Терезы, 15 октября. Прибавил он и очень важные слова: после, когда оно кончится, не гневите Бога. Будет не рай, будет жизнь, а сейчас её нет. (Конечно, пишу не буквально, но смысл этот.)

В одной нынешней английской статье сказано, что "против течения истории" встали, среди прочих, "бывший актёр преклонных лет, дочь бакалейщика, портовый электрик и польский Папа — поразительное, истинно честертоновское содружество". Было это именно тогда, в первой половине 80-х. Но, вот видите, то ли весь мир, то ли — особенные, решающие его кусочки были испещрены честертоновскими сюжетами, персонажами, чудесами.

После поездки к Сладкявичюсу я очень тяжело заболела. Это он, кстати, предполагал заранее — "Сейчас надо болеть, надо страдать и посвящать всё это". Вот они, интенции. Ближе к весне, уже передвигаясь, я пересказывала его слова молодому литовскому диссиденту, который пришёл и плакал, больше не было сил. Когда я пересказала и дала ему папский розарий, он встал на колени и поцеловал крест. Стыдно это писать? Да, немножко. Надо? Наверное, надо. Позже, в начале 91-го, именно этому человеку запертые в сенате литовцы поручили составить эмигрантское правительство (он случайно был, кажется, в Дании), но, слава Богу, это не понадобилось.

Сами цифры "1984" перечёркивали возможность жить. Мы вернулись в Москву из-за семейных дел. Стояла жара, время остановилось. Сотни раз я пересказывала начало "Наполеона Ноттингхильского" — Честертон заверяет там, что через 80 лет после того года, когда он писал, 1904-го, будет вполне человеческая жизнь, и три клерка будут спокойно идти через парк, зайдут в кафе. Взял Оруэлл саму цифру отсюда или нет, англичане спорят. Но тот, кто её выдумал, что-то видел — прямо (посмотрите, как развивается "Наполеон" дальше) или почти наоборот. Видел перелом времени, ничего не скажешь.

Ровно год назад, в мае 2000 года, кардинал Сладкявичюс умер. Живёт маленькая Литва, похожая на утопии Честертона своей красотой и беззащитностью. Заодно она, как и мы, показывает, чего Честертон в упор не видел: религиозный человек и просто "обычный человек", его любимый common man, бывает (часто ли, не знает никто) ещё хуже нерелигиозного. Казалось бы, так ясно в Писании, ещё у пророков, а он — не знал. Однако в отвратительный муляж теократии она не превратилась.

Живём и мы, гневим Бога. Почему-то совсем не common people, а скорее те, кого он относил к prigs, видят что-то хорошее не в Лапутах, не в Китежах тех времён, а в земном, очевидном их слое. Однако Бог очень терпелив да к тому же знает, как мы глупы.

P. S.

Стихи из "Перелётного кабака"

В городе, огороженном
непроходимой тьмой,
Спрашивают в парламенте:
"Кто собрался домой?"
Никто не отвечает, дом не по пути,
Да все перемёрли, и домой некому идти.

Но люди ещё проснутся,
они искупят вину,
Ибо жалеет наш Господь
Свою больную страну.
Умерший и воскресший, хочешь домой?
Душу свою вознесший, хочешь домой?
Ноги изранишь, силы истратишь,
сердце разобьёшь,
И тело твоё будет в крови,
когда до дома дойдёшь,
Но голос зовёт сквозь годы:
"Кто ещё хочет свободы?
Кто ещё хочет победы? Идите домой!"

Перевод А. Якобсона. Когда мы жили в Литве, он уже умер. Замечу, что переехали мы точно в первую годовщину его смерти, 27 сентября.