Солнечный

Район, откуда я родом, за прекрасные виды природы, чистый воздух и чистую воду называют "Самарской Швейцарией". Забавно. Но оправдываем!

Официально район, в который входят несколько разрозненных городков и дачных массивов, включен в состав города. Но в представлении горожан черта города уверенно прошла где-то на уровне знаменитой улицы Ташкентской (там находится психдиспансер, так что выражение "сходить на Ташкентскую" имеет вполне определенный смысл) и сбежавшей в дорогие новостройки Демократической, а то, куда едет на почетный отдых старейший автобусный маршрут номер один, – это дремучие леса и высокие горы. Маршрут номер один как бы нехотя проедет сквозь особняком вставший поселок Мехзавод, минует дачи и кладбища, долго будет ехать то вверх, то вниз через красивейший лиственный лес и наконец-то вывезет вас в наши края. Остановка "Управленческий"! Почему Управленческий? Хотели там управление для ГЭС разместить. В те годы многое хотели.

Самара

Итак, Управленческий. "Лагуну"-минералку пили? Так вот, это наша водица из-под крана. Да, из скважины пьем. Улица Ветвистая, – видите, написано на баклажке? Это у нас на "горке". В пяти минутах от знаменитой на все Поволжье видовой площадки. С которой, как с небес, видишь и город, и изгибы и острова Волги, и Жигулевские горы.

Если ехать тем же маршрутом номер один дальше, то можно попасть в поселок Южный. Это там – знаменитая вода "Красноглинская" и санаторий. Дальше по курсу – "Красная Глинка", автобус там подремлет, а вы окажетесь фактически в горах. А если ехать не в горы на Глинку, а прямо, то попадете в Царевщину. Слыхали про "Воду Из Царевщины"? Этот источник, кстати, освящен в честь иконы Божией Матери "Неупиваемая Чаша".

Вот как далеко я вас завезла. Но вернусь все-таки на "Управку", ибо там разворачивается моя история.

Есть парк на Управленческом. Когда-то это был просто лес. Но потом там сделали площадки, дорожки и скамейки. В детстве я любила лазить. Поэтому знаю каждую ржавую лестницу и каждое дерево как в парке, так и вокруг замечательного кирпичного 4-этажного дома, от которого до ворот парка можно добежать меньше чем за минуту. Как вы догадались, там я и жила.

Девицею я была бойкою. Если не вишу кверх ногами на горке – значит, стою не держась на самом верху трехметровой лестницы-"ракеты". Если не там – значит, уже лезу на крышу большой скамейки за улетевшим туда мячом или воланчиком. А по возвращении на землю меня ловит за длиннющие иссиня-черные косы крепкая рука, а визгливый голос поет прямо в ухо: "Ты же девочка, тебе нельзя! Ты же девочка, тебе нельзя!"

Баба Вера, кто ж еще. Она жила на первом этаже. Целый Божий день она сидела у окна, и каждый должен был остановиться и рассказать ей все новости. Кто женился, кто родился, у кого чего болит. "Оля, чем ты занималась сегодня утром?" – тоненько кричит она соседке, только вышедшей замуж. Бедная Оля краснеет как рак... Сейчас Ольгина старшая дочь уже совершеннолетняя, а мама до сих пор, бедная, помнит, как баба Вера, довольная эффектом, лояльно пояснила: "Я хотела спросить, что ты, может быть, готовила..."

Нас, ребятишек, баба Вера недолюбливала. И она, и куча домовых бабусь искренне считали, что площадка – для того, "чтобы бабушки сидели и голубочков кормили". Да, так нам и объясняли. А так как ребенком я была гиперактивным, то ни голубочкам, ни бабушкам от меня спасения не было, и иначе как "гадкой девчонкой" меня мало кто называл.

Мою компанию составляли только те, кто умел лазить по деревьям и убегать от бабы Веры. Таковых было немного. Надо ли говорить, как я обрадовалась, когда, выйдя из дома, я увидела во дворе незнакомого мальчишку. Белые, как платиновые, волосы, пронзительные серые глаза. Лет, как и мне, не больше семи, сидит себе на горке и думает о жизни. Только сидит на поручне горки. И не держится.

Тут выглянула баба Вера.

– Ах ты, гад! – закричала она. – Ты чего приперся в наш двор! Иди в свой!

– Ну что вы ругаетесь? – удивился отрок. – Я же тихо сижу!

– Ты еще смеешь перечить, щенок! – заголосила баба Вера.

Мальчик пожал плечами и ...побарабанил ногами по горке. Так, что на грохот высунулись из окон баба Клава, баба Люба и соседка Ольга. А у тети Маргариты дико залаяли две собаки – болонка и пинчер. Им подбрехнул тети-Людин лабрадор.

– Ах ты... – вновь закричала баба Вера. Но остальных слов, которые она произнесла, я пока еще не знала, единственно понятным оказалось "я ща выйду". Зато мальчик, видимо, знал эти слова и покраснел.

– Бежим! – зашипела я. Он спрыгнул с двухметровой высоты, и мы рванули за дом. Там плюхнулись на свежепокрашенный забор...

– Ты кто?

– Я Антон.

– Ты лазишь, как обезьяна. Я, кстати, тоже. Правда, не так хорошо, как ты.

– Да? А по стенке лезть сумеешь?

– Нет...

Антон разбежался и, к моему дикому удивлению, залез прямо по гладкой стене почти до второго этажа, работая руками и ногами. И рухнул обратно, умело сгруппировавшись у самой земли.

А когда он взобрался по водосточной трубе на карниз и показал язык поливавшей цветочки тете Вике, мой восторг достиг предела.

Он стал часто появляться у нас во дворе. Мы помирали от хохота, когда видели, как баба Вера гоняется за Антоном с выбивалкой, а он с ленивым выражением лица сигает от нее спиной через полутораметровый забор. Когда кто-то из нас забрасывал воланчик на трансформаторную будку, по высоте метра четыре, откуда ни возьмись появлялся Антон, в два счета по дереву забирался на будку и сбрасывал нам все воланчики, что накопились за это время на крыше.

Лето кончилось. Оказалось, что Антон учится в параллельном классе, в одной школе со мной.

А потом он куда-то пропал.

А ребята во дворе рассказали страшную вещь. Что у Антона открылась страшная болезнь – эпилепсия. Что недавно он упал при всех на площадке, изо рта шла пена...

Я не хотела верить. Но вот во дворе столкнулась с ним. Он настороженно смотрел на меня.

– Давай поиграем в бадминтон? – предложила я. – Ты куда пропал?

– Юль, я болею...

Вот он подкинул воланчик, вот замахнулся ракеткой. И вдруг лицо его исказилось, он издал страшный нечеловеческий вопль и упал. Страх сковал меня, ноги меня куда-то несли, но я видела, как он трясется на земле... Как-то скомкав и заперев панику, я заставила себя вернуться. Ведь надо позвать на помощь, что-то там еще говорили про западающий язык...

Но он уже стоял на ногах. Криво усмехнувшись, он попытался пойти.

И я сказала:

– Идем, доиграем.

В этом году ему сделали первую операцию на мозге. Следующую назначили на 15 лет. Он рассказывал, как его, обритого, везли домой, а из одной машины высунулись две девчонки и завизжали: "Смотрите: зэк! Ой, боюсь!" Он так комично изображал их, что мы хохотали всем двором.

Мы росли и все меньше виделись. Потом я перешла в гимназию, стала ездить в город. "Мам, вон Антон идет, я сбегаю вниз?" – "Я те сбегаю! Не сметь к нему подходить! А если узнаю, что он к тебе подошел..." – "Не смей так про него говорить!" Пока суд да дело, Антон куда-то исчезал. Когда было тепло, он ходил без майки, на груди поблескивал простой крестик, висящий на грубой веревке.

...Мне исполнилось пятнадцать. Я вся такая дама, вся в телевизорах и телефонных разговорах с подружками... Позвоню-ка Оксанке. Она занимается каратэ и живет в одном подъезде с Антоном.

– Оксан, здорово, что новенького?

– Ничего, хи-хи... Вот, Антон соседский умер!

– Не глупи. Хихикала бы ты. Глупая шутка.

– Я не шучу, хи-хи...

Это был наш, наверное, последний с ней разговор. Кто подсказал мне броситься к окну?

Метель. Метель. Метель.

К подъезду Антона подъехал пустой катафалк. Он высадил двоих человек. Маму Антошки, седую, со сбившимся платком. И брата, без шапки, с белой перевязью на руке.

И по-другому зазвучали его слова: "Мне в пятнадцать сделают операцию, еще одну, и все будет хорошо!"

Я ничего не сделала для него. Они продали квартиру и уехали, я не успела даже спросить, где он похоронен.

Метель, метель. Число, если я не ошибаюсь, – восемнадцатое. Ноября.

Царствие тебе Небесное, Антошка.

Нет в живых и старушек из моего рассказа. Баба Вера умерла от инсульта. Одна за другой ушли "домовые бабушки", и у подъездов часто появлялись крышки гробов, обитые бархатом и с массивными блестящими крестами. Площадку полностью сломали во время очередных ремонтных работ. Искореженную горку долго не могли вывезти... Я громко плакала, когда за домом пилили огромные тополя. И бесстыдно злорадствовала, когда упавший от грозы последний тополь повредил серебряный заборчик за домом – гордость и достижение тех же, кто дал отмашку пилить мои любимые деревья.

Парк потихоньку пришел в запустение. Так что, Антошка, ты бы сейчас наш городок не узнал. А вот за парком построили красивейшее кафе с фонтаном и рыбками, там мамы с детками гуляют.

Антон-второй – помнишь, вместе в ножички играли и я его обыгрывала? – он каким-то компьютерным гением оказался. Работает. Маргаритин внук Сашка – в Москве. А Борьку помнишь, он нам всё мешал и дразнился? У Борьки сын четырех месяцев от роду умер, Борька не пережил – остановилось сердце.

А вот что хорошо, то хорошо: вместо рухнувшего летнего кинотеатра храм строят. Строят, правда, давно, в нашем призаводском коммунистическом поселке это трудная задача. Но – строят. И когда я туда впервые зашла, меня спросили, не хочу ли я записать кого за упокой. Конечно, хочу. Пусть тебе, Антошка, у Бога будет тепло и хорошо. Когда ты умер, я стих написала, неумный, детский. Про якобы Божию несправедливость, что ты умер. Это теперь все встало на свои места. Каждый из нас умрет, рано или поздно. А ты ушел таким светлым и солнечным. Сказочным. Еще увидимся. Когда Господь даст.