Культурный слой

Пицца тем лучше, чем тоньше в ней тесто. А человек тем хуже, чем тоньше его личный культурный слой.

Тонкий культурный слой – это неспособность и невозможность, а главное – нежелание пускать корни. Не в том, конечно, бытовом смысле, как это часто понимается: пристраивание дома к дому, обрастание связями, поиск влиятельных друзей и проч. В этом смысле человек без корней очень энергичен и часто успешен. Но эта деятельность есть именно то, о чем поется во втором антифоне Литургии, то есть в псалме 145-м. "Изыдет дух его, и возвратится в землю свою, в той день погибнут вся помышления его"

Непоседливая активность требует не памяти о прошлом и не тревоги о будущем (что и есть культура). Она требует жадного внюхивания в воздух момента. По сути, требует звериного чутья и метафизического безразличия ко всему, что не нельзя намазать на хлеб. Я говорю не о ней.

-

Человек глубокий похож на море. Человек неспешный и основательный похож на большое дерево. В море живут рыбы, а в ветвях дерева укрываются птицы.

Человек тонкий; тонкий, как тесто в хорошей пицце, похож на мох. Птицы в нем от непогоды не спрячутся. Его или олень съест, или человек соскоблит ногтем от нечего делать. Его и жалко, но и помнить о нем долго не получается. "Изыдет дух его, и возвратится в землю свою..."

-

Если человек лично глубок, или если он принадлежит к культуре серьезной и основательной, то совершенно невозможно предугадать те ходы и те слова, с которыми надо с ним начинать разговор о Христе. Зацепить такого человека могут слова, которые нам хорошо известны, но нас лично никак не трогают. Так, знакомый рассказывал о друге-мусульманине, уверовавшем во Христа после прочтения длинного родословия в первой главе Евангелия от Матфея. Что он там нашел? Чему поразился? У нас дьякона и священники как наказание читают этот длинный перечень накануне Рождества. А он, воспитанный на уважении к отцу и отцу своего отца, понял, что в Евангелии все очень серьезно и очень не случайно. Имена говорят о том, что эта история долго отслеживалась, записывалась, осмысливалась. Она долго приуготовлялась. Ей можно доверять!

Конечно, родословие – это Ветхий Завет в лицах. За каждым именем – личность, а за каждой личностью – драма греха и покаяния, борьбы и усталости, драма ожидания Мессии. Но даже на уровне начального знакомства ей, оказывается, можно удивиться.

Теперь фразу эту произнесем иначе: удивиться можно, но не каждому. Нужно иметь за душой нечто, чтобы приходить в веру там, где другие просто проходят мимо. Хотя есть и другие пути. Не зря же произнесено святым Павлом предупреждение против родословий и басней бесконечных.

Или вот новелла из "Декамерона", которую цитировал покойный Митрополит Антоний (Блюм). Это же гимн нестандартному мышлению! Там дружат еврей и христианин. Последний склоняет еврея к вере, а тот говорит, что не иначе примет решение, как только посетив Рим. Но тогдашний Рим утопал в том разврате и той роскоши, в ответ на которые пришла Реформация. Христианин, соответственно, друга от поездки отговаривал. Еврей все же поехал. А вернувшись, объявил о желании креститься. Удивлению и радости друга не было предела. Но потом начались расспросы: почему? Как додумался? Еврей честно рассказал, что слышал и видел многое. Многому поразился. Представители духовенства ведут себя часто так, словно они – враги веры. А на главного врага веры похож его величество Папа. "Так почему же ты хочешь креститься?!" – был недоуменный вопрос. "А потому, что если бы с вами не было Бога, то при таких начальниках вы бы давно исчезли. А вы не только не исчезаете, но даже и умножаетесь. Ваша вера не человеческая. Она от Бога". Таков был ответ.

Это ответ человека, для которого прошлое – не пустой звук, а будущее – не синоним густого и непроглядного тумана. Мастера дзен-буддизма после именно таких диалогов достигали своих прозрений и озарений. Они бы не постыдились тому еврею из книги Боккаччо ноги помыть, потому что он мыслил вопреки мелкой логике, сверхлогично. Говорю это нарочно, потому, что к евреям у нас отношение известное, а мудрецов Востока уважают даже очень. При этом дзен-буддисты проходят сложные практики, чтобы расширить сознание и вырваться из мертвой хватки бытовой логики. А этот мелкий торговец никаких практик не проходил. Ему Сверхлогичность досталась в наследство в виде генетической памяти о Непредсказуемом Боге и неисчерпаемости бытия.

-

Кто будет верить, если море обмелеет, а деревья рухнут, поваленные ветрами? Кто будет верить, если останется только мох, который некому есть, поскольку и олени вымерли, а люди не скребут по камням ногтем от нечего делать?

-

Достоевскому было достаточно из всего Евангелия одного рассказа о трех искушениях в пустыне, чтобы глубоко прочувствовать: есть Бог, есть сатана, есть между ними борьба за человека и все в Библии – правда.

Но кто такой Достоевский? Он дерево или море? Нет. Он – лихой бандит из эпохи 90-х или белогвардеец из фильма про Чапаева. Вам об этом любой школьник скажет.

Хотя нет. Какие могут быть белогвардейцы, если Бетховен это – собака, а Моцарт пишет рингтоны для мобилок? Достоевский – это имя одного из ураганов, которым раньше давали только женские имена. Теперь женские имена кончились, ураганы от глобального потепления умножились и одному из них дали имя Достоевского. Я так говорю, потому что один мой друг от этого урагана пострадал. Ему крышу снесло. Пришел ко мне (или я – к нему) с главой "Русский инок" и плачет. "Это что", – говорит, – "здесь все – правда?" Спать перестал, только читает и плачет. Полное несогласие с духом мира, который на всех языках, включая медицинский и матерный, запрещает серьезно относиться к серьезной литературе. Но где он теперь? Я не знаю. Наши пути разошлись. И чего ждать от будущего, если даже его, человека тонкого и глубокого, со временем закрутил и куда-то унес другой ураган. Наверное, с женским именем.

-

Чтобы пицца была тонкая, ее надо вертеть в руках, как клоун делает в цирке, вертя тарелку на кончике пальца. Человека тоже нужно вертеть и крутить, утончая уровень душевной вместимости до такой степени, чтобы события десятилетней давности казались седой древностью.

-

В каком-то фильме тетя, всего лишь на пятнадцать лет старше племянницы, уговаривает ту не связываться с молодым мужчиной, который тоже старше племянницы примерно на столько.

Тетя говорит: Вы из разных эпох. Когда он был маленький, ему нужно было встать с дивана, чтобы переключить программу по телевизору.

Племянница делает круглые глаза и спрашивает: Зачем?

Тетя с видом человека, нашедшего в пустыне пресную воду, выпаливает: Пультов не было!

Племянница продолжает потухшим голосом: Ты откуда знаешь?

Тетя, победным голосом: Мы с ним одного возраста.

-

Вот так. Была эпоха мученичества и эпоха Вселенских соборов. Были эпохи кругосветных путешествий и фундаментальных научных открытий. Были эпохи крушения колониальной системы и освоения космоса. Были.

Теперь остались эпохи мобильной связи, телевизионных пультов и зубных щеток на батарейках. И весь трагический фарс этого обмельчания, в том, что все эти ничтожные отрезки времени действительно воспринимаются как эпохи.

-

Иной раз подумаешь: Вот жили люди и было их мало. Но были они сильны и умны, тверды и могучи, как скалы. Потом они плодились и множились, жили и грешили, и бывшие скалы со временем превратились в горы щебня. Раздробились, изменились в качестве. А теперь каждому камушку щебня предстоит превратиться в каменную крошку, ну а затем в пыль. И уже бывший щебень кажется осколком скалы, настолько много вокруг мелкой крошки. Скоро и крошка покажется камнем, настолько много станет пыли. Но в конце концов пыль заменит собою все, только она останется. Ветер развеет ее. Это и есть конец.

-

Скалу можно взрывать или крушить кайлом. Щебень можно трамбовать и насыпать куда надо. Но что делать с пылью? Она вездесуща. Она набивается в нос при ходьбе и оседает на плечах одежды. Ее можно стряхивать и пылесосить, ничего более. Крайнее измельчание – признак полной бесполезности.

О волах ли печется Бог? Пылью ли мы интересуемся? Человек в поле нашего интереса. И есть у Церкви сегодня особенная задача, особенная миссия, отличающаяся от прямого свидетельства. Это культурная миссия, призванная не дать человеку обмельчать. Не дать ему обмельчать до такого критического состояния, что с ним невозможно будет говорить на темы серьезные, вечные.

И тема эта трудна, почти неподъемна. Особенно, если толком не знаешь что делать, а только ставишь диагнозы эпохе. Вот так, удобно севши напротив окна и, кстати, в пиццерии. Тесто здесь делают тонкое. Оттого и пицца хороша. Она всегда хороша тем более, чем тоньше тесто. А человек – наоборот, в отношении культурного слоя, соответственно.