В 1648 г. закончилась всеевропейская тридцатилетняя война и в Европе воцарился долгожданный мир. В этот период, как считается, были созданы новые нормы международной политики: если ранее поводом к войне могла стать и оскорблённая честь, и династическая гордость, и стремление к величию, то теперь повод к войне стал признаваться один – "государственный интерес". В интересах каждого государства охранять свои границы, усиливать влияние на международной арене и ослаблять соседние государства – поэтому поведение каждого государства, заявляли философы и дипломаты, рационально и предсказуемо, и столкновение государств можно предвидеть и в некоторых случаях предупредить.
Афганец держит раненого мальчика перед домом. 2007 год,провинция Кунар, Восточный Афганистан. Мальчик получил осколочные ранения от ракеты в ходе авиаудара США
Как только государственный интерес был признан основным фактором международной политики, Европа, а впоследствии и весь мир, поверил в то, что на международную политику должен быть распространён тот же принцип "общего блага", что действует и во внутренней политике. Принцип "общего блага", который можно назвать основным принципом социального регулирования, состоит в том, что все граждане, независимо от их мировоззрения, от их политических и религиозных убеждений, не хотят казаться перед другими хуже, чем они есть на самом деле. Они не будут вести себя непорядочно по отношению к своим согражданам, потому что такие действия будут восприняты как угроза всему обществу и опознаны как чуждое обществу поведение.
Этот принцип, особенно в том выражении, которое придали ему просветители XVIII в., был отчетливо секулярным: с точки зрения его сторонников, вне зависимости от религиозности или атеизма граждан, общество само может отрегулировать отношения внутри себя и заставить всех следовать высоконравственным правилам совместного существования.
А для того, чтобы отдельные испорченные граждане не поступали безнравственно, нужны не исповедь и проповедь, а своевременный полицейский надзор, способный пресечь не только дурные поступки, но и дурные наклонности.
Но вся история международной политики в новое и новейшее время – это история того, каким образом полицейские меры, будучи проведены в международных отношениях, приводили не к ослаблению, но к усилению конфликтов. Когда полицейский арестовывает нарушителя, он малыми средствами предотвращает большие беспорядки.
Но достижение целей малой ценой в международной политике оказалось невозможным – все стороны военного конфликта рассчитывают на быстрое окончание войны, но война становится затяжной и кровавой.
"Полицейская" идеология нападения на другое государство как на нарушителя прав человека, которую мы видим во всех военных кампаниях США и НАТО последних лет, имеет одну немаловажную особенность: это явное или скрытое отрицание государственности той страны, на которое направлена атака международных сил.
С одной стороны, само отношение местного правительства к населению описывается в терминах оккупации и периодического грубого насилия, а с другой стороны – объявляется, что данное государство само отказалось от идеи границ, скажем, спровоцировав миграцию населения.
Так, например, оправдывая агрессию против Югославии, сторонники операции войск НАТО обращали внимание прежде всего на "акты насилия", а на "исход албанцев", то есть разрушение государственных границ на уровне размещения населения и соответствующих экономических ресурсов. Тем более, когда формальные границы Югославии не были вполне ясны в связи со странным автономным статусом Черногории, то и явное нарушение суверенных границ перестало трактоваться как нарушение международного права.
Действия США и НАТО, причинившие многочисленные страдания жителям и бывшей Югославии, и Афганистана, и Ирака, трактовались не как агрессия по отношению к суверенным государствам, а как полицейская операция в условиях неясных или недостаточно определённых границ (а к этой неопределённости границ относится "поддержка международного терроризма" и может относиться и скажем "отмывание денег", "наркоторговля" или "большие счета диктаторов в иностранных банках"), нарушенных многочисленными нерациональными и вызывающими действиями атакуемой стороны.
Но этот мнимый триумф полицейского рационализма над хаотичностью бытия и действий "страны-изгоя", который мы видим и в теперешней операции против действующего правительства Ливии, чреват неожиданными потрясениями, которые могут положить конец секулярному видению политики – представлению о том, что механизмы согласования интересов действуют "объективно", независимо от господствующих в каждом обществе мировоззренческих установок.
Атакуя "нарушителей прав человека", войска западных государств поневоле атакуют и собственное прошлое и настоящее. Ведь если преступления правительств вместе с неопределённостью границ служат достаточным оправданием агрессии, то как быть с теми политическими образованиями на самом Западе, границы которых до конца ещё неизвестны, как например, границы Европейского Союза, территориальные и экономические?
Будут ли преступления, совершённые внутри данных образований, скажем, финансовые махинации, если в них окажутся замешаны власти, достаточным оправданием для агрессии? А кроме финансовых махинаций есть и преступления, совершаемые в виртуальном мире, скажем, размещение недолжных материалов или взлом сетей – и трудно будет доказать, что конкретное правительство к этому не причастно.
И в ближайшей перспективе: если Ирак, Афганистан и даже Югославию можно было изобразить как "очаги напряжённости", угрожающие окружающему миру неопределённостью своих границ, то к Ливии это определение не подходит. Все её границы – и территориальные, и финансовые считались в последние годы незыблемыми: перед началом войны никто не обвинял правительство Ливии ни в получении денег преступным путём, ни в провоцировании миграций, ни в попытке подорвать или ослабить политический авторитет и суверенитет соседей.
Следовательно, никак нельзя говорить и о том, что данная агрессия – полицейская мера, направленная на сохранение стабильного международного порядка как "объективной" нормы. Скорее, нужно говорить о суде над всей историей правления полковника Каддафи (включая его старые "террористические досье"), вне зависимости от того, что в последние годы его уже не хотели считать изгоем мировой политики.
Само по себе чрезмерное применение силы со стороны Каддафи против племенных окраин государства могло бы быть объявлено внутренним делом государства, если бы не одна оговорка. Решение Каддафи о применении военной силы не было решением спонтанным, никак не вытекающим из его предыдущей политики. Оно не было реакцией на опасность, которая всегда приводит к временной или постоянной трансформации политических институтов (например, установлению чрезвычайного положения), равно как и не было автоматизированным применением механизмов "подавления сепаратистов".
Действия полковника напрямую следовали из его мировоззрения, из допущения лукавой и двусмысленной политики, в которой можно поддерживать видимость мира, а потом под видом небольшой войны развернуть мощную наступательную операцию, или же напротив, выдать желаемое за действительное, и заявить о своей победе там, где никакой победы ещё нет.
Так в политику неожиданно возвращается вопрос о мировоззрении, который, казалось, был объявлен нелепым, в сравнении с объективными законами международной политики. Глобальные объяснительные схемы, вроде "конфликта цивилизаций", страдали не меньшим объективизмом, чем традиционная политика прав человека – они также превращали мировоззрение в придаток текущей политики. Причём, рассуждения о "конфликте цивилизаций" и оставляли от политики только "большую политику", не замечая сложного переплетения самых разных факторов в международных отношений, от правовых до культурных.
Теперь мы видим, что якобы "конфликт цивилизаций" оказывается конфликтом мировоззрений, и что в информационную эпоху личное мировоззрение оказывается столь же важным, сколь в политике до 1648 года.
Источник: Православие и мир
