Мюд Мечёв, один из самых ярких и талантливых наших художников-графиков, уже с 60-х годов был хорошо известен своими иллюстрациями к карело-финскому эпосу "Калевала", на редкость соответствующими духу древних легенд, их образности и национальному строю, как соответствуют духу времени и места его более поздние иллюстрации к "Повести временных лет" Нестора-летописца.
Это качество, свойственное вообще русской школе иллюстрации, присуще Мечёву в высшей степени. Каждый народ, к литературе которого он обращается, становится ему родным; работая над эпосом — самым национальным, что только есть в литературе, он уходит в тему с головой, не оставляет её десятилетиями, возвращается к ней вновь и вновь. Книга становится частью его жизни; он обретает сходство со своими героями, живёт их чувствами, смотрит на мир их глазами…
Казалось, так прочесть национальный эпос, как прочёл "Калевалу" Мечёв, мог только человек либо родом из Карелии, либо сам карел или финн по национальности. Не совсем обычное имя — Мюд Мариевич — и впрямь звучало "по-фински". А это имя — всего лишь память о комсомольской юности его родителей, дань увлечениям двадцатых годов, когда имел такое важное значение Международный Юношеский день и эмансипированная мама Мария дала сыну в качестве отчества материнское, а не отцовское имя.
Видимо, Мюду на роду было написано стать "интернационалистом". За 40 лет увлечения Карелией, не только её эпосом, но и её суровой природой, неповторимыми пейзажами, Мюд Мечёв, по происхождению сибиряк, и в самом деле стал немножко "карело-финном". Его красивое светлое лицо, весь его облик и впрямь близки северному, прибалтийскому типу, а точнее — славянскому домонгольской поры. На Севере сохранился этот тип: тонкие правильные черты, большие глаза цвета северного неба, северного моря…
От Карелии, заповедного края лесов и озёр, узорчатых деревянных церквей, колдовских белых летних ночей и белых снежных зим, не так уж трудно было добраться художнику до русской "Повести временных лет", летописи драматических и трудных лет истории Древней Руси. Христианская тема, проходящая лейтмотивом через всю летопись и связанная с крещением Руси, с Киево-Печерской лаврой, в лоне которой и была создана в XII веке монахом Нестором "Повесть временных лет", явилась предвестием евангельской серии, последнего по времени творческого подвига Мюда Мечёва. Возможно, сказалось и то, что в роду художника Мечёва был русский православный священник, подвижник и праведник Алексей Мечёв.
Работая над иллюстрациями к Евангелию, Мюд Мечёв остался верен себе, своему чувству национального — его евангельские работы насквозь пронизаны духом Палестины, его герои — евреи с их характерными семитскими лицами — предстают истинными сынами Израиля, Святой Земли, малого родника, откуда мощными потоками разлились реки мировой истории.
Каждую последующую эпоху люди христианской культуры вновь и вновь с настойчивой потребностью перечитывают Евангелие, обретают его для себя, воспринимают так, как если бы великая эта книга была написана в их дни. Каждая эпоха запечатлевает своё прочтение в искусстве — оставляет грядущим поколениям зримое свидетельство своего понимания, своего ощущения Иисуса Христа.
Каким же воспринимаем Его мы, дети самого трагического, самого далёкого от Христа, поистине апокалиптического ХХ века, переступившие уже и рубеж третьего тысячелетия? Каким обретает Его Россия по прошествии, по существу, двух веков атеизма — ироничного и лукавого "вольтерьянства" ХVIII — начала ХIХ веков, горделивого интеллигентского "самообожения" рубежа ХIХ–ХХ столетий, беснующегося богоборчества советского времени?
Может быть, наиболее точный ответ на это даёт современное русское искусство на религиозные темы — очень разное у разных художников, но всякий раз отражающее одну из сторон нашего "христианского возрождения", противоречивого, трудного, мучительно пробивающегося из-под засохшей коросты безверия.
В творчестве Мюда Мечёва евангельская тема прошла через два последних десятилетия как важнейшая — стала для мастера делом жизни. Возможно, Мечёв и не признаётся себе в этом, но его труд по созданию более 300 рисунков ко всем четырём книгам Евангелия воспринимается как истинное подвижничество, как подвиг покаяния за всех нас, советских людей, в течение семи десятилетий обходившихся (или воображающих, что можем обходиться) без Библии, без Нового Завета, без Христа. В лучшем случае мы интересовались Евангелием как собранием древних мифов, которые, конечно, нужно знать образованному человеку хотя бы для того, чтобы разбираться в сюжетах великого искусства прошлого, но не более того. Нам настойчиво внушали, что евангельские тексты были написаны чуть ли не во втором или даже третьем веке от Рождества Христова и не имеют ничего общего с действительной историей.
Мюд Мечёв отразил в своих иллюстрациях важнейшую, до конца не осознанную нами потребность: ощутить Евангелие как подлинную реальность, подобную реальности нашей сегодняшней жизни; Иисуса — как Человека и Сына Человеческого, Чей земной путь прошёл в гуще народа, среди обыкновенных простых людей, таких же, как мы, с похожими бедами, тревогами, страданиями. Лёгкие, обобщённые, сделанные тонким штрихом, струящимися прозрачно-серебристыми контурами рисунки предстают удивительно живыми, приближают к нам, заставляют пережить с заинтересованностью непосредственных свидетелей события двухтысячелетней давности. Мы видим закутанных в покрывала "жён иерусалимских" — старух с морщинистыми натруженными руками и суровыми скорбными лицами, юных матерей, приносящих к Иисусу своих младенцев с просьбой о благословении. Мы буквально слышим вопли нищих, которыми кишит Иерусалим, — иссохших от голода, изуродованных болезнями, покрытых проказой, простирающих к Иисусу руки в надежде на исцеление.
Мы узнаём "в лицо" и исполненного сомнений Никодима, погружённого в трудные философские раздумья, и высокомерных старцев, членов синедриона, чем-то и похожих друг на друга, и очень разных — надменных, злорадных, смущённых. Мы видим прокуратора Иудеи Понтия Пилата, истинного римлянина, вальяжного и бесстрастного, и пытающегося изобразить из себя римлянина Ирода, правителя Галилеи, худого, с горящими злобой и страхом глазами, мелкого иудейского царька в лавровом венке римского императора.
Мы узнаём — и это важнее всего — Иисуса, Иешуа га Ноцри, живого Человека, изящного, тонкого, с усталым немолодым лицом. Погружённый в Свои думы, Он медленно преломляет мацу тонкими худыми пальцами, и кажется, мы слышим, как шепчут Его губы пасхальную еврейскую молитву. Ласковым движением, исполненным бережной нежности, благословляет ребёнка. С просветлённым, удивительно добрым лицом наставляет Никодима… Ничего мистического, "потустороннего" нет в Нём — только мудрость Учителя, величавое благородство античного философа, бесконечная душевная щедрость целителя. Мечёв максимально "вочеловечил", приблизил к нам Иисуса Христа. Ему, несомненно, удалось заставить зрителей так же полюбить своего героя, как полюбил Его он сам, погрузить нас в атмосферу Его мира, Его народа, той живой, многоликой, неповторимо национальной толпы, что так зримо бурлит, шумит, стонет, восклицает — сегодня "осанна", завтра "распни его" — на трёхстах страницах созданной художником книги иллюстраций. Великим счастьем для множества людей стало бы издание Евангелий с рисунками Мюда Мечёва.
Но при вдумчивом чтении Евангелия, видимо, неизбежно возникает и всё более овладевает читателем чувство сокровенной тайны, космической значительности и непреходящей важности событий, совершившихся однажды, два тысячелетия назад, в маленькой стране, у одного маленького народа — и ставших смыслом жизни миллиардов людей разных национальностей, стержнем всемирной Истории.
Евангельская тема не отпускает Мечёва, она поворачивается к нему новыми гранями — и возникает ещё один цикл, уже не рисунков, не иллюстраций к тексту, а больших цветных станковых листов, и связанных с теми, предыдущими работами, и отличных по настроению, по образному звучанию.
Мы словно бы погружаемся в некое "четвёртое измерение" — иную, отделённую от нас таинственной дымкой реальность, где всё пребывает и в движении, и в постоянстве. Кажется, вот так всегда, в каждое мгновение минувших тысячелетий шли чередой по пустынной чёрно-бурой, взрытой волнами земле, под непроглядным чёрно-сизым небосводом закутанные в белые покрывала Христовы апостолы. Упорно, непреклонно двигались и движутся до скончания веков навстречу ослепительному божественному свету, снопом низвергающемуся с Неба.
Кажется, всегда, неизменно стояли и будут стоять на коленях перед милосердным Иисусом толпы страждущих — неизлечимо больное, изуродованное, покрытое кровавой коростой человечество. Вечно будет склоняться перед Ним в благодарном порыве исцелённая женщина, а Он с сыновней нежностью бережно её поднимать, мягко прикасаясь к её руке.
И будет сиять над горой Преображения небесный костёр, в котором, как в неопалимой купине, возникают три мистические фигуры. Ученики, что в изумлении и ужасе пали на колени в созерцании Чуда, узнали в этих фигурах рядом с Учителем великих иудейских пророков Моисея и Илию… А мы? Быть может, это только моё субъективное ощущение, но я вижу в них, навсегда вознёсшихся над миром, Святую Троицу.
И вечно будут пригибать к земле смятенные людские толпы три креста, на которых смутно, силуэтами, неразличимыми серыми тенями на фоне грозного и лучезарного зарева предстают два разбойника — люди в самом низком, позорном своём обличии и сопричтённый к ним, сопричастивший Себя Бог…
Мечёву удалось то, что удаётся далеко не каждому художнику, искренне и благоговейно прикасающемуся к великой теме — событиям земной жизни Иисуса Христа. Более того, ему удалось то, что не всегда удаётся и богословам: представить Иисуса в полной мере Богом и в полной мере Человеком. Показать всю конкретность однажды совершившихся событий в их исторической, национальной, этнографической достоверности, нарисовать живой узнаваемый портрет живого Человека — и передать непреходящее, вечное, длящееся века и тысячелетия пребывание Бога на Земле.
И се, Я с вами во все дни до скончания века…
