Искусство: откровение Высшего

…Но что нам делать с розовой зарёй
Над холодеющими небесами,
Где тишина и неземной покой,
Что делать нам с бессмертными стихами?
Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать…

Н. Гумилёв. "Шестое чувство"

Мы живём в эпоху искусствопочитания. Людям свойственно забывать, что все дары, данные нам Богом, даны взаймы и их надо отдать, и отдать с процентами. В наше время часто приходится слышать, что искусство — это религия, вышедшая из-под влияния и контроля Церкви, а потому религия нашего времени — это искусство. Эта подмена произошла незаметно. Людям древности было свойственно куда более благоговейное, чем сейчас, отношение к изображениям. Они создавали своих богов и не приписывали их своей творческой фантазии. А видели в них именно богов. Конечно, это было язычество. Но и две тысячи лет христианства не излечили нас от болезни язычества, только теперь мы видим богами самих себя.

Сейчас в христианстве есть две взаимоисключающие точки зрения на искусство. Первая: всё, что талантливо, а тем более гениально, — от Бога. Вторая: искусство — это духовная деятельность душевного человека и, следовательно, заражено грехом; посему право на существование имеет лишь церковная форма искусства. Сторонники первой точки зрения странным образом пересекаются с приверженцами вполне атеистической позиции, утверждающими, что смысл развития человечества состоит в том, чтобы произвести на свет гения, выдающуюся личность. Массы могут жить, страдать и умирать лишь для того, чтобы время от времени на земле появлялись Гомер, Данте, Рафаэль и освятили своим гением смысл их существования.

Художников называют пророками, сейсмографами грядущих катастроф. Это в известной степени верно, но не менее верно и то, что своим искусством художники могут эти катастрофы приближать, призывать.

Талант, гений — нечто человеку неподвластное, и если душа не обращена к Богу, этими дарами может воспользоваться и управлять дьявол. Свидетельства этому есть и в русской поэзии. Например, у Лермонтова в стихотворении "Молитва":

Не осуждай меня, Всесильный,
Не укоряй меня, молю,
За то, что мрак земли могильный
С его страстями я люблю,
За то, что мир земной мне тесен,
К Тебе ж приникнуть я боюсь,
И часто звуком грешных песен
Я, Боже, не Тебе молюсь…

Или у Блока в известном стихотворении "К Музе":

Есть в напевах твоих сокровенных
Роковая о гибели весть,
Есть попранье заветов священных,
Поругание счастия есть…

Откровение красоты было дано язычеству. Античный мир бессознательно почувствовал, что человек есть образ и подобие Бога, ему пока ещё неведомого; что мир сотворён по законам гармонии, красоты и порядка. Поэтому, наверное, человечество всё время обращается к античности и ищет и находит в её шедеврах бессмертный эталон прекрасного.

Средние века были эпохой покаяния, эпохой встречи с Богом, сошедшим на землю, вочеловечившимся. Этому времени присущи детская вера и детская радость, детский страх и детская дерзость. Человек осмысляет Благую Весть и старается вчувствоваться в неё. Искусство создаёт свой уникальный язык, создаёт его, безусловно, с Божьей помощью и по Божьей воле, и творит бесчисленные шедевры. Хотя и в этой культуре есть противостояние — противоречие духа и тела.

В эпоху Ренессанса личность чувствует себя самодостаточной. Давно замечено, что Возрождение — не просто поворот к язычеству, но в известной степени бунт против Бога. Отступничество даром не проходит. Герои Микеланджело — могучие атлеты, но кажется, что их мускулы наполнены пустотой. Им тяжко в полусне-полуяви. Косная материя камня как бы вновь поглощает, затягивает их. Кажется, что становой их хребет переломлен, — нарушена связь с Богом. Знаменитая "Дама с горностаем" Леонардо да Винчи воспринимается как пародия на Богородицу, где вместо Младенца — хищный зверёк, а его Иоанн Креститель скорее похож на Вакха, изнеженного и загадочного, чем на аскета, ангела пустыни. Человек эпохи Возрождения открыл самого себя и, как Нарцисс, загляделся на своё отражение. Этот долгий и соблазнительный путь исследования своего облика, своей души, быта, секса и т. д., начатый в эпоху Возрождения, продолжается до наших дней. Искусство, как океан, являет приливы и отливы, то уходя от Бога, то пытаясь вновь приблизиться к Нему.

Изгнанное из протестантских церквей в эпоху Реформации, искусство XVII века не умирает, но живёт в новом, светском обличии. Очень интересны в этом смысле голландский и фламандский натюрморты. Знаменитые голландские "Завтраки" или "Десерты" — это, по сути, воспоминания о Тайной Вечере, о таинстве Евхаристии. В них мир как бы раздваивается: Тайная Вечеря — трапеза, дающая жизнь, и Валтасаров пир, несущий смерть. Есть "Десерты", совершенно евхаристические по духу: простой стол, хлеб и вино, нож как символ жертвы. Но человек жаждет валтасаровой роскоши, и в натюрмортах появляются ковровые скатерти, изящная утварь, серебро, перламутр, экзотические яства…

Принято считать, что человек незримо присутствует в этих "Stilleben", как они назывались, в этой "тихой жизни". Но на деле он явственно отсутствует. Бог приготовил трапезу и пригласил человека, но человек не пришёл. Есть натюрморты, где бокал упал, вино пролилось — мир побеждает. Голландские натюрморты — это не "тихая жизнь", а суровая духовная битва. И жизнь быстротечна — напоминают часы, которые есть почти во всех натюрмортах.

Фламандский натюрморт поражает жизнерадостностью красок. Не сразу осознаёшь, что на самом деле тут грандиозная бойня, горы трупов, убитых прекрасных животных. Человек, призванный хранить всё живое, всё живое убил.

XVIII век — век Просвещения и гуманизма. Вся художественная система пересматривается. Для искусства характерны ноты скептицизма, иронии, культ наслаждения, куртуазность. Это век откровенного атеизма. Но всё искусство пронизывает тайный страх, горечь, ощущение хрупкости жизни, предчувствие грядущей катастрофы. И катастрофа не замедлила свершиться.

XIX век поражает разнообразием направлений. Если раньше стили в искусстве сохранялись в течение тысячелетий, потом столетий, то теперь они сменяют друг друга через десятилетия. Время ускоряется. Классицизм и романтизм пытаются сочетать беспредельную фантазию и строгую форму. Новая эпоха хочет "знать" и "понимать". Белинский писал: "Нам мало наслаждаться искусством, мы хотим знать, без знания для нас нет наслаждения" — хотя знанием нельзя постичь всё, что даёт вера. Но добро и зло ещё не равноценны, как это будет в ХХ веке. Искусство как бы заземляется, взор художника всё ближе "к земле". Шпенглер замечательно выразил это, сказав: "Ландшафты Рембрандта лежат где-то в мировом пространстве, а ландшафты Мане поблизости от железнодорожной станции". Импрессионизм, открыв красоту "мгновенного", непрерывно изменяющегося мира, приковал глаз к сиюминутному. Художники этого направления гонятся за ускользающей красотой, стремясь остановить прекрасное мгновение. В искусстве конца XIX века есть и ноты страха, тоски по уходящему, поиски тихого приюта, обители, где можно переждать грядущие бури. В русском искусстве это особенно видно в творчестве Левитана ("Вечерний звон", "Золотой плёс", "Тихая обитель"). Есть эти мотивы и у раннего Нестерова ("Видение отроку Варфоломею").

Постепенно тема приюта вполне реального — скита, монастыря преображается в мечты о приюте несуществующем, увиденном скорее во сне, пригрезившемся. Таковы работы Борисова-Мусатова "Весенняя сказка", "Водоём", "Минувшее" и другие. Художникам хочется уйти мечтами в прошлое, улететь от действительности и ещё более — от ужаса грядущего, хотя и неосознанного. В блистательном "Мире искусства" такие мотивы отчётливо видны в устремлении многих художников этого направления к темам и персонажам XVIII века, к театру, игре, маскам. Мир видится как сцена, на которой живут куклы или актёры, изображающие жизнь.

Предчувствия оправдались. Гроза разразилась. ХХ век — век небывалых катастроф и катаклизмов. Всё изменилось: театр обернулся страшными буднями, красота и гармония обратились в хаос и безумие. Новое время породило новые формы. Не сразу человек нового столетия расстаётся с иллюзиями. Сначала было провозглашено право конструкции на образ; затем разлагается форма — так ребёнок ломает игрушку, чтобы узнать, что там внутри. Сюжет, фабула отбрасываются, рождается абстракция — язык символов, позволяющий зашифровывать любые тексты, которые будет бессознательно потреблять зритель. Сновидения, фрейдизм, порнография, снятие всех моральных табу, попытка отменить все заповеди.

Концептуальное искусство вообще отказывается от изображения, довольствуясь изложенной от руки или на машинке концепцией художника. Мир развеществляется, дематериализуется. Как реакция на это рождается поп-арт, искусство толпы. Сама вещь, предмет заменяет своё изображение. Искусство демонстративно братается с рекламой. Художники провозглашают, что мятеж и есть Бог, а смысл бытия — в потреблении. Даже членовредительство возводится в ранг искусства. "Преступник как художник и художник как преступник" — вот тема доклада на одной конференции, посвящённой современному искусству (так называемая "Венская школа акционизма").

Околоцерковное искусство не отстаёт от жизни. Бесчисленные лавки торгуют предметами религиозного культа: бумажными иконками, скульптурами, крестиками и т. д. Слащавые красавицы, именуемые богородицей, не менее слащавые картинки на темы Св. Писания испещряют платки, скатерти, перечницы, солонки…

… Господи, — сказал я по ошибке,
Сам того не думая сказать,
Божье имя, как большая птица,
Вылетело из моей груди.
Впереди густой туман клубится
И пустая клетка позади…

Этими словами гениального Мандельштама, мученика ХХ века (этот век расправлялся с непокорными художниками), я и закончу свой беглый и поверхностный обзор. Он лишь напоминает: нам вверен этот мир, чтобы мы надеялись, и верили, и хранили его. И мы знаем, что Господь будет говорить с нами через новые шедевры, так как третья точка зрения на искусство заключается в том, что искусство — это язык, данный нам Богом для общения с Ним и друг с другом через Него, а Бог поругаем не бывает.

И ещё хочется напомнить хасидскую притчу. Раввин спросил учеников: "Где находится Бог?" "Как где, везде, вся земля полна Его присутствием", — ответили ученики. "Нет, — сказал раввин. — Бог там, куда Его пускают".