М. Ямпольский. Физиология символического. Книга 1. Возвращение Левиафана: Политическая теология, репрезентация власти и конец Старого режима. - М.: Новое литературное обозрение, 2004. - 800 с.
Одним из решающих моментов в истории европейской политической мысли стала публикация в двадцатых годах прошлого века пионерских работ замечательного немецкого правоведа и философа Карла Шмитта, обратившего внимание на факт, кажущийся теперь почти очевидным и вполне осознанный еще Лейбницем в его "Nova Methodus". С точки зрения Шмитта, "все точные понятия современного учения о государстве представляют собой секуляризированные теологические понятия" (К.Шмитт. Политическая теология. М., 2000).
В данной перспективе, подвергаясь обмирщению, Бог превращается в законодателя, доктрина чуда становится учением о чрезвычайном положении и т.д. и т.п. Подобная политизация теологии, несомненно, связана с важнейшим философским и общественным процессом семнадцатого века, с секуляризацией Разума, как бы отрывающего государство от его традиционной религиозной легитимации и пытающегося стать законодателем нового общества, фундаментом новой политической конструкции. Однако рационализация государства и власти постоянно наталкивается на казалось бы вытесненное сверхъестественное, возвращающееся в виде самых причудливых политических "монстров" - неуничтожимых "превращенных символических форм", возникающих в пустых местах, из которых Разум изгнал теологию и которые с трудом пытается заполнить собой.
Рациональная философия государства оказывается неразрывно связанной с хроническим, непроходящим кризисом самого ratio, неустанно стремящегося ухватить и утвердить свои собственные основания и уничтожить раз и навсегда символических "чудовищ". На самом деле, выстраивая рациональную структуру власти и государства, Разум постоянно порождает, как бы выделяет иррациональное, которое оборачивается политическими катастрофами, не оставляющими сомнений у зрителя, участника и жертвы событий, что он присутствует при настоящем Страшном Суде или конце света. Союз и борьба политики и религии точнее и ярче всего представлены в монументальном "Левиафане" Томаса Гоббса, где покоящееся на Разуме политическое устройство неожиданно и неслучайно дополняется библейским символом, страшным чудовищем, чей агрегатный, композитный, составной облик, не срастающийся в привычную органическую форму, словно бросает вызов возможностям рационального понимания. Иначе говоря, побежденный, уничтоженный, сметенный с лица земли Левиафан все время возвращается назад.
Именно об этом неустанном возвращении библейского символического чудища, вечной борьбе и неизбежном единстве автономной политики и теологии и написана новая книга Михаила Ямпольского. Попробуем хотя бы вкратце, схематично и неизбежно огрубляя весьма рафинированный ход рассуждений автора, очертить основные положения этой очень важной, как мне кажется, работы.
Ямпольский начинает со средневековой концепции власти, в которой само тело монарха приобретает сакральное измерение. Церковный ритуал помазания как бы наделяет тело государя особым качеством, "харизмой", которая и легитимирует его власть. В такой ситуации исключительную важность приобретает момент физической смежности, присутствия монарха, отчетливо представленный, например, в знаменитом французском обряде излечения золотухи королевским прикосновением (подробно проанализированном в "Королях-чудотворцах" Марка Блока).
Подобная священная телесность основывается на единстве запредельного и материального, превращающем плоть короля в могущественный, неизмеримый в своей глубине символ. В таком контексте государь приобретает магический статус; отсюда и необходимость присутствия монарха, скажем, в воюющей армии, поскольку сама ситуация смежности, как бы постоянного прикосновения, физической причастности харизме наделяет войско особой силой. Присутствие сакрального королевского тела, то есть присутствие божественного в земном, что воплощает фигура короля, гарантирует стабильность, устойчивость социального, политического порядка.
Эта медиевальная идиллия начинает разрушаться в семнадцатом веке, когда складывается абсолютистская структура монархии (речь идет прежде всего о Франции), а средневековый аналоговый символизм уступает место иной модели, превращающей прежние составляющие власти в абстракции. Живой и присутствующий Бог становится абстрактным трансцедентным понятием, удалившимся в далекие небеса, а король, еще недавно магическое воплощение власти, приобретает черты безличного Закона. Социальное пространство, весьма неоднородное в Средние века, отражавшее степени приближения к истине, постепенно становится гомогенной, однородной территорией, пронизанной видимостью и прозрачностью.
Новое положение короля больше не требует его присутствия, не предполагает магии монаршей плоти; наоборот, место абстрактного Закона, занимаемое государем, дистанцирует его от социума, превращает тело монарха в репрезентацию, в блистательный "портрет короля" (Луи Марен). Средневековый символизм, осуществлявший связь трансцедентного и земного, сменяется имманентной структурностью. Власть отныне базируется не на присутствии магического королевского тела, а становится эффектом места, функции, точки в весьма геометризированном и рациональном политическом пространстве.
Подобная дистанцированность порождает политическую репрезентацию, понимание политики и власти в терминах представленности и зрелищности. С одной стороны, король реализует свою волю через своих "заместителей", репрезентантов, "комиссаров", а с другой - дистанция, ставшая базисной структурой абсолютистского общества, трансформирует средневековые ритуалы в чистую репрезентацию, игру видимостей, в социальные подмостки. Политическое пространство стремительно театрализуется, театр оказывается едва ли не важнейшей моделью политического самосознания, а актер - наиболее адекватным образом субъекта политического действия и социальной коммуникации. На смену торжественным церемониям присутствия, величественным въездам короля в Париж, приходят прославленные версальские балеты эпохи Короля-Солнца и расцвет французской классической драмы.
Театрализация политики неизбежно приводит Ямпольского к проблематике мимесиса. Выстроенное пространство видимостей, репрезентаций все время грозит превратиться в царство сплошных иллюзий и обманок; по мере дистанцирования Бога единственным гарантом истины, прерывающим бесконечный миметический обмен социальных партнеров, подражающих друг другу, мимирующих друг друга, оказывается король. Король занимает место социального истока, законодателя, не подпадающего под действие закона и как бы вынесенного вовне социально-политического поля. Только монарх в состоянии остановить безумный маховик опасного социального двойничества, даровав Закон, то есть установив однозначное соотношение слов и вещей и наделив социальные трансакции стабильным смыслом.
Новая система настоятельно требует абсолютного референта социального взаимодействия, Абсолютного Третьего - по выражению французского теоретика Пьера Лежандра. Чтобы не утонуть, не сгинуть, не раствориться в миметической игре масок, лживых подобий и неподлинных ролей, Субъект должен постоянно восстанавливать авторефлексивность, видеть, осознавать себя играющим (именно этой проблеме посвятил едва ли не лучшие свои страницы Дени Дидро). Субъект пытается найти основания себя самого, делающие возможной позицию наблюдателя, которого больше никто уже не может наблюдать, единственного зрителя социальной драмы, устанавливающего ее истину.
Человек, причастный русской культуре, конечно, вспомнит о так и не появившемся на сцене, представленном лишь своим "комиссаром"-жандармом, не включенном в миметическую машинерию настоящем гоголевском ревизоре - прозрачном символе находящейся вне отношений репрезентации государственной власти, приобретающей почти религиозное измерение. И хотя комедия Гоголя построена на несколько иных основаниях, чем французские тексты XVIII века, она, несомненно, посвящена все тому же кризису социальной структуры, редуцированной к обманчивой круговерти миметического обмена, в то время как гарант смысла, Абсолютный Третий, кажется удаляющимся с поистине космической скоростью.
Попытка избежать миметической опасности, осознанной Дидро, приводит к страстному антимиметизму Руссо, выступившему против театра вообще. Театральная модель публичного пространства сменяется архаичным народным (сельскохозяйственным в основе своей) праздненством. Праздненство такого типа устанавливает принцип всеобщего равенства, а уничтожая, стирая индивидуальное, оно позволяет члену общества открыть в самом себе естественное, природное, свойственное всем - универсальное. Центром такой общественной структуры, из которой изгоняется репрезентация и мимесис, оказывается пустота - воображаемое место нового национального единства, отныне не воплощаемого никакой символической формой, никаким идолом, ничьим портретом, иконой или образом.
Наконец постыдное неравенство и социальная ложь уничтожены, наступает царство универсального ratio: мы попадаем в эпоху Великой Французской революции. Выстраивание общества, покоящегося на принципе универсальности и неразличимости (равенстве), не могло обойтись без истребления любого партикуляризма, любой предательской частнозначимости (говоря гегельянским языком). Так появляются защитники универсальных и рациональных основ нового социального порядка, добродетельные якобинцы, которые инициируют потрясший всю Европу революционный террор, как бы очищающий человечество от груза лишенной всеобщности, совершенства, избыточной в своей материальности телесности, в такой ситуации утратившей какой бы то ни было смысл.
В абсолютистской конструкции король оказывался воплощением единства социального тела. Однако рационализация политики чревата элиминированием монарха, поскольку "общая воля" в принципе не требует своей закрепленности в "лице" (по выражению Гегеля), своей телесной, индивидуальной воплощенности. Развиваясь, данная система движется к тотальному очищению себя от всего неабстрактного, неабсолютного, неидеального: в том числе - и от монарха, чей "портрет" все больше начинает напоминать идола, своей плотностью и материальностью, своим "избытком присутствия" (Ж.Бодрийар) как бы препятствующего открытию универсального.
Очищение, опустошение социального центра от любого символизма, любых рудиментов репрезентации, начатое Руссо и законченное иконоборцами Робеспьером и Сен-Жюстом, и приводит к тому, что монарх начинает восприниматься лишь в своей телесности, хотя и сохраняющей опасные для новой общественной структуры остатки символичности, с которыми теперь необходимо покончить самым решительным образом.
Будучи еще совсем недавно воплощением органической целостности социума, теперь монарх - парадоксальным образом - превращается в то, что мешает новому обществу стать единым, блокирует символическое срастание разрозненных фрагментов социального ассамбляжа. Именно здесь разыгрывается настоящая политико-теологическая драма, анализ которой представляется мне наиболее захватывающей частью великолепной книги Ямпольского, по мысли которого тело короля стремительно подвергается аллегоризации.
С одной стороны, аллегория понимается как неорганическое собрание разнородного, а с другой - как структура, в которую вписан разрыв означающего и означаемого, зазор между сигнификацией и выражением. Аллегоризация монарха приводит к превращению монарха в неорганического монстра, утратившего свое символическое измерение, свое означаемое. Былой исток власти и единства стал чудовищным, бессмысленным воплощением отсутствия органической целостности нации. Чаемые органичность и социальная однородность требовали удаления, уничтожения композитного тела вынесенного за пределы социума монарха.
Попытки самого Людовика XVI и его сторонников представить казнь государя как искупительное мученичество, уподобить ведомого на заклание короля Христу и его страданиям, вдохнуть в умирающий символ монаршего тела новую жизнь оказались безуспешными. Плоть монарха предстала лишь сгустком материи, чистой, бессмысленной, бестиальной телесностью, которая, приняв на себя все символические грехи общества, не приобрела символической ценности.
Тело короля прошло весь путь - от мощного средневекового символа до распада символизма, от надсоциальных высот сакральности и величия до внесоциального, чисто биологического существования агамбеновского homo sacer. Монархическая власть оказалась разрушенной во всех смыслах слова. Победоносный, безудержный Разум уничтожил Символ, оставив лишь пустое пространство. Пустое пространство, которое обязательно будет заполнено другими символами, поскольку Левиафан - возвращается. Левиафан возвращается, господа, он вообще всегда возвращается.
"Русский журнал", 17 марта 2004 г.
