В московском кинотеатре "Ролан" в рамках кинофестиваля "Лики любви" состоялся спецпоказ библейского блокбастера Мела Гибсона "Страсти Христовы" (The Passion of the Christ). Православные россияне могут рассматривать эту картину в качестве богато украшенного пасхального кинояичка от Мела Гибсона, пожертвовавшего на него собственные тридцать миллионов: в наш кинопрокат фильм выйдет 8 апреля, на Страстной неделе. Заранее разузнала, как воскрес Христос, ЛИДИЯ Ъ-МАСЛОВА.
"Страсти Христовы", рассказывающие о последних двенадцати часах жизни Иисуса Христа по материалам всех четырех канонических Евангелий, самим папой римским удостоены устного "сертификата соответствия". Это закономерно: фильм сделан человеком благочестивого и скромного ума, устоявшего перед искушением родить какую-нибудь новую (ну или хотя бы просто личную) идею относительно евангелических текстов. В разное время разные режиссеры пытались на эту тему пофантазировать. Пьер Паоло Пазолини (в "Евангелии от Матфея") представлял себе Христа как "интеллектуала в мире бедняков, готовых к бунту", а проповедь его – как "революцию, которая в те времена могла быть осуществлена единственным способом – посредством слова". Мартин Скорсезе (в "Последнем искушении Христа") изучал борьбу человеческого и божественного в одном теле и одном сознании. Мел же Гибсон в свое произведение никакой социологии, философии и психологии не вкладывал: "Это величайшая приключенческая история всех времен. Бог, ставший человеком, и люди, убивающие Бога,– если это вам не action, тогда уж я не знаю что".
Особенность этого религиозного "боевика" в том, что герой покрывается с ног до головы не чужой кровью, а своей собственной. В главной роли снялся малоизвестный доселе актер Джеймс Кэвизел, мужчина рубенсовского телосложения. Только у Рубенса Спаситель беленький да гладенький даже при снятии с креста, а на экране упитанность актера работает на зрелищность истязаний: плетки с острыми свинцовыми наконечниками буквально вгрызаются в мясистые бока Иисуса и с хрустом вырывают куски плоти, при этом кровь фонтаном брызжет на зверские морды римских легионеров. Когда осужденного наконец берут за руки и за ноги, чтобы унести, камера переворачивается вверх ногами и показывает несколько шагов с точки зрения бессильно запрокинутой головы Иисуса – наивная попытка авторов показать мир его глазами, почувствовать себя на его месте. Что довольно трудно, учитывая непроницаемость Джеймса Кэвизела, приобретшему на экране типичный иконописный лик. К его обладателю трудно испытывать какие-то эмоции, кроме вежливой благодарности за то, что он любезно согласился пострадать за всех нас.
Напоминание об искупительном смысле страданий предваряет картину – соответствующая библейская цитата, в данном случае выполняющая функцию таблички "Based on a true story". Больше никаких начальных титров нет, чтобы зритель не заподозрил в происходящем всего лишь игровой кинематограф. Даже если решительно отмести сомнения в документальной достоверности Евангелий и согласиться, что Христос безусловно был, то по фильму совершенно непонятно, каким же все-таки он был. Компьютерно скорректированные по цвету прозрачные глаза гибсоновского Христа не выдают ничего: они светятся такой спокойной самоуглубленностью, что очевидно: сатане, пытающемуся нащупать его слабые места, найти, где у него "кнопка", тут ловить нечего. Тем более что это не дьявол, а какое-то недоразумение – бритоголовая дочка Адриано Челентано Розалинда в черном капюшоне, с облупившимся голубым маникюром, червяком в носу и выползающей из-под подола змейкой, чья хрупкая шейка хрустит под Христовой сандалией. Максимум, на что способен этот метросексуальный сатана,– извести лузера вроде Иуды, подослав ему каких-то уродливых детишек с бельмами и вовремя подсунув от мертвого осла веревку.
Из Евангелий еще можно почерпнуть какие-то детали, свидетельствующие о человеческой личности Иисуса – его характере, вкусах, привычках, слабостях, однако в "Страстях Христовых" главный герой остается абстрактным, идеальным символом мученичества. Вроде бы главная цель фильма – напомнить о том, что за религиозной символикой распятия, растиражированной традиционной благостной живописью, стоит чудовищный и совсем не живописный случай из жизни конкретного человека. Ради конкретизации его образа авторы картины попробовали присочинить бытовые сценки, но они вышли малосодержательными. Есть флэшбеки девы Марии (Майя Моргенштерн), в которых герой является то хорошеньким мальчиком, то уже взрослым плотницким сыном, строящим во дворе стол. Характерно, что еще до осознания своей миссии Сын Божий любил выражаться назидательными афоризмами типа "Для высокого стола нужны высокие стулья", столь удобными для конспектирования учениками. Бегло, тезисно экранизированы и некоторые конспекты апостолов, согласно которым Христос завещает любить друг друга, но также и своих врагов. Присутствует коротенькое воспоминание Магдалины (Моника Беллуччи), в котором видны только Христовы ноги рядом с лежащей на земле блудницей и его божественный перст, проводящий полосу на земле, за которую не осмеливаются перелететь предназначенные Магдалине камни.
Моника Беллуччи, знающая на собственной шкуре, каково превратиться на экране в кровавое месиво, все время изображает пароксизмы рыданий, заламывает руки и зажимает сама себе рот, но ее почему-то совсем не жалко. Наибольшее сочувствие вызывает усталый лопоухий Пилат (болгарин Христо Наумов-Шопов), которому очень хочется помиловать кроткого и безучастного Иисуса, но очень не хочется связываться с первосвященником Каифой, который привел под окно прокураторского дворца толпу, требующую: "Распни его!" К тому же еще жена Пилата в белых одеждах, горячая сторонница Христа, все время допроса и переговоров с иудеями бросает мужу многозначительные взгляды откуда-то из открытого окна спальни. Пометавшись внутренне и наконец умыв руки в тазике, Пилат спрашивает у жены, за которую он, может, и боится больше, чем за себя: "А ты-то вот сама, такая умная, узнаешь ли ты истину при встрече с ней?" Жена не в состоянии адекватно поддерживать эту метафизическую дискуссию, и поговорить единственному в этом фильме умному человеку не с кем. Ведь гибсоновский Иисус, в отличие от булгаковского Иешуа Га-Ноцри, в философских спорах и бытовой психотерапии не силен, он всего лишь бессловесный агнец на закланье, которое впервые показано с такой подробной, садистской жестокостью.
"Коммерсант", 19 марта 2004 г.
