Сама жизнь

Трудности перевода

Многие забыли странный кусочек времени между т. н. "путчем" и, скажем, той порой, когда наши магазины стали не хуже португальских [1]. Примерно это 1992 год с расширениями в обе стороны. Среди прочего, тогда издавалось много бывших самиздатских книг, причём книжное право (как, наверное, и многое другое) находилось на уровне джунглей. Таков фон, дальше идёт сюжет.

Моя невестка, знающая сказки о Нарнии наизусть, поскольку она их неоднократно печатала для самиздата, увидела очередное издание в переводе не знакомого ни ей, ни мне человека. Тогда вышло несколько разных переводов, они и сейчас бывают — например, переводчик хочет сделать текст "прикольным". Льюис этого не делал, но, в конце концов, каждый имеет право на эксперимент.

Итак, моя невестка открыла перевод и узнала наш, самиздатский. Это нетрудно, ни по какой вероятности иноязычные варианты текста совпадать не могут. Прибавлю для чёткости: "художественного текста", о других судить не берусь. Невестка огорчилась и сказала, что надо бы что-то сделать. Взвешивая pro иcontra, как бывалый иезуит, я пришла к выводу, что допустимо одно — попросить переводчика, чтобы он больше так не поступал. Как-никак, у Луки сказано: "…выговори ему; и если покается…" (Лк 17. 3). Однако оказалось, что этот текст недаром несколько удивляет. События развивались так.

Та же невестка где-то услышала, что переводчик когда-то работал для Патриархии. У нас в Библейском обществе был человек, который тоже раньше там работал. Я рассказала ему вышеизложенное, и он (будучи к тому же священником) сам предложил, что спросит вполне знакомого ему переводчика. Вскоре отец N. сообщил мне, что тот (назовём его Х.) удивляется — как можно узнать перевод? Если написано "он говорит", так и переводишь, не писать же "он глаголет". Из этого я заключила, что никакого представления о переводе у Х. нет. Отец N. прибавил в утешение, что плагиат для людей, подвизающихся на этой ниве, — просто ерунда, они способны на большее.

Прошло года два. По-видимому, нашего храма, Успенья, ещё не было, так как я находилась "в Козьме" и туда зашёл один сотрудник американской миссии, с которым я часто работала. Он предложил подвезти меня домой, только надо заехать по пути за человеком, которого он отвезёт в Патриархию. Некоторые знают, что моя семья живёт напротив: Патриархия — дом 5, мы — дом 6. По ходу разговора оказывается, что везти он собирается этого самого Х. Едем; американец уходит и через довольно долгое время буквально дотаскивает до машины полного калеку. Мы знакомимся. Х., против ожиданий, сетует на то, что "у нас" мало читают Льюиса. Что тут поделаешь? Соглашаюсь. О Луке не может быть и речи.

Удивляясь путям Промысла, хотя давно бы пора перестать, получаю примерно через месяц ветхозаветный словарь в переводе Х. — миссия, оказывается, купила его у Патриархии, для которой он когда-то делался. Сажусь править перевод. Это очень трудно — фактических, то есть библейских, ошибок вроде бы нет, а слог совершенно канцелярский. Однако страдать мне пришлось недолго; выяснилось, что миссия собирается издавать то ли другой, более поздний, вариант словаря (если так, в этом я не участвовала), то ли словарь новозаветный, вообще не переводившийся (над ним целая группа трудилась несколько лет, я была редактором).

Промысел не угомонился. Очень скоро бедный Х. умер. Оказалось, что он действительно бедный — не только очень больной, но и почти бездомный и какой-то особенно заброшенный.

Mais naturellement!

Написала я в прежних заметках о втором декабря (см. № 12/04, Постскриптум), а через два дня, глядишь, Введение. Идём мы в храм с моей молодой подругой Натальей (которая, слава Богу, может появиться здесь не в виде буквы) и говорим об Ахматовой. Дело в том, что Наталья читает сейчас буквально всё, что только есть, о последних годах Анны Андреевны. Естественно, читает она и Анатолия Генриховича Наймана, а сейчас — говорит о нём уже во дворе композиторского дома, на самом подходе к церкви. У самых ступенек обнаруживается молодой человек с очень милым лицом и чёрной косичкой. Даже я, привычная к "самой жизни", знакомлю их с некоторым трепетом. Он говорит только: "Миша", и мне приходится сказать уже ему, что мы вон там, рядом, говорили о его отце.

Шарль Пеги в таких случаях использовал не слова "сама жизнь", а восклицание "Mais naturellement!", "Ну, конечно!".

Через положенное время введенская служба кончается, мы собрались спускаться в трапезную, но видим — отец сейчас будет кого-то отпевать. Среди стоящих со свечами — Нина, которая тоже работает на радио "София". Я её очень люблю и подхожу к ней, ещё не думая, что вообще всегда стоит побыть с отпевающими. Она говорит мне: "Это Аля Ребиндер". Господи! Аля последние лет 20, если не больше, жила в Париже, а лет 40 назад приезжала ко мне в Литву. С ней связан косвенно именно тот casus conscientiae, из-за которого Бродский в первый же день убежал, и его ловили в холмах. Вообще же они знакомы, наверное, не были, зато многократно упоминавшийся Томас Венцлова начал в неё влюбляться, но заболел ангиной. Сцена в его комнате немыслимо смешная, но к "самой жизни" не относится. Аля, оказывается, крестилась совсем недавно. На отпевании были её муж (поженились они значительно позже её поездки в Литву) и сын, который вспомнил, как он у нас там болел. Я об этом забыла.

Просто сообщая всё это Наталье или немножко удивляясь, я, на манер Вудхауза, припомнила ангелов. Наталья предположила, что они играют с нами в самом лучшем, честертоновском смысле этого слова (смотри, например, "Оксфорд со стороны"). Очень может быть. Животные — образ ангельский, а уж они-то играют, и в этом смысле.

Naturellement, зашевелились и те ангелы, которым можно уподобить паразитирующих животных (об этом см. одну сноску у о. Сергия Булгакова, если не ошибаюсь — не в "Лествице",

а в "Свете Невечернем"). Повезли меня домой на машине. Я попросила подождать минутку, пока я куплю кое-что в "Паолине". Перед самым магазином машина испортилась. Её кое-как утащили чинить; я же, назло бывшим ангелам, дождалась двух часов, когда паолинки открывают, всё купила, а в промежутке чуть ли не час побыла в цветочном магазине и в каком-то интерьерном, где видела серого гнома и ёлочку с золотыми шарами. У цветочниц купила веточку маленьких роз.

Белый столб

Собственно говоря, можно было бы назвать эту заметку и "Белая лошадь". Оба образа — из Честертона, оба хотят передать примерно одно и то же. Но надо выбрать, и я без каких бы то ни было причин выбрала "столб". Потом вспомнила, что есть Белые Столбы, причём с двумя значениями: архив кинофильмов и сумасшедший дом. Надеюсь, эта ассоциация не так уж сильна.

Итак, Честертон пишет: "Если мы не будем красить белый столб, он скоро станет чёрным". Что до лошади, на английских меловых холмах есть несколько древних лошадей (см., например, иллюстрации к "Неожиданному Честертону"). Чтобы их создать, кто-то выщипал траву, обнажая тем самым мел. И вот, Честертон говорит о том, что мы должны постоянно её выщипывать. Обе притчи как нельзя точнее выражают "долг и долю человека" (это — из другого эссе).

Если помните, в прошлом наборе заметок рассказывается, как мы с отцом Домиником объясняли одной девушке, что человек — Божий ответ на какой-то закон термодинамики. Да, всё стремится к, мягко выражаясь, праху — но мы, люди, красим столб, щиплем траву. Соловьёв сказал уже в Узком, у Трубецких: "Тяжела работа Господня". Очень тяжела; и эту её часть разделяем с Ним мы. Хорошо бы объяснить это тем, кто не "ставит туфельки ровно"; но, как и другую заповедь о. Станислава, "со всеми считаться", объяснить её невозможно, если твой собеседник не верит в Божий закон.

Бог, как известно, поругаем не бывает: только что кончила назревающий и бесплодный спор ссылкой на одну из заповедей. Потенциальный противник, по-видимому, их признаёт, так как на этом всё и оборвалось, причём — очень мирно.

Продолжаю тему. Итак, человек наводит порядок в самом простом, материальном смысле этих слов. Это хорошо понял мудрый Кибиров, написавший о "метафизике влажной уборки". Ничего не поделаешь, сейчас возобладали центробежные силы. Как-никак, много столетий поверху преобладали центростремительные — держать на своём месте женщин, пороть детей, мучить негров, сажать гомосексуалистов, вообще "наводить порядок" не в простом, как уборка, а переносном смысле. Что получилось, знают все, и терпеть придётся всем, особенно христианам, которым и положено держать мир, когда его другие не держат. Значит, в области столба, лошади, туфелек это должны делать мы, и ещё терпеть, что на нас сердятся так, словно мы порем детей или держим в тюрьме Уайльда. Отвечает всегда тот, кого не боятся. Потому и казнят (или просто убивают) Карла I, Людовика XVI, нашего бедного Николая, а не Генриха VIII, Людовика XI или, не к ночи будь помянут, Иоанна IV. Теми занимается Бог.

P. S. Приложу сюда "Белую лошадь" — начало статьи об Англии, которую меня попросил написать журнал, соответствующий у нас "Нэшнл джиографик". Как ни странно для нынешних времён, они её немилосердно терзали, в частности — отвергли вот этот кусочек.

Белая лошадь

Наверное, у многих, несомненно — у меня давно сложился довольно отчётливый образ Англии. Судя по книгам, которые я читала в детстве, был он и у русских современников Виктории. Таинственный Лондон и островки уюта впечатались в память, мало того — вошли в сердце. Главной из таких книг была и осталась "Маленькая принцесса", особенно то место, где героиня создаёт островок на нищенском чердаке. Когда она кладёт на колченогий столик алую шаль в цветах и комната освещается, словно пиршественный зал, я неизменно радуюсь, чуть ли не ахаю, хотя недавно сама это переводила, пытаясь отредактировать старый перевод.

Между "Маленькой принцессой", которую я прочитала зимой 1934/35 годов, и не менее страшной зимой 1950/51 годов прошло шестнадцать лет, за которые я узнала историю Англии, её классиков, и детектив, и нонсенс. Летом 1946 года появились Честертон и Вудхауз, с тех пор много раз спасавшие меня от сумасшествия или отчаяния. Наконец, уволенная с работы, где я пробыла только год, я делала с мамой абажуры и читала старые номера журнала "Strand". Скорее всего, их привезла из Англии племянница Ходасевича Валентина Михайловна, непосредственно вслед за этим познакомившая моих родителей (см. "Дедушка Коля и сэр Пэлем"). Была она там в 1924 году, и через много десятилетий, совсем недавно, я прочитала, что Лондон ей не понравился.

Зато для меня этот лондонский журнал оказался сильнейшим противоядием. Свобода, достоинство, privacy, смех, защищённость уютного дома — против каждоминутного страха, что сейчас придут сажать отца-космополита или нас самих за недозволенное ремесло. Сдержанность и чудачество, терпимость и чувствительность — ну всё как есть создавало образ блаженной страны, которой и полагается быть на краю света.

Позже, во второй половине пятидесятых, когда мы уже поселились в Москве, я прочитала поэму Честертона "Белая лошадь". Из неё следовало, что мы, люди, должны непрестанно и незаметно выпалывать дикие травы, чтобы на меловых холмах оставалось чёткое изображение белой лошади. Конечно, это — образ, да ещё по-честертоновски неточный. На самом деле там вырезан дёрн, и не совсем ясно, может ли трава расти прямо из мела. Но противопоставление космоса и хаоса, хорошо знакомое из книг, ожило и больше не исчезало.

Разлюбите его, кабана!

Наверное, о существовании Евгения Львовича Шварца я знала и в детстве. Тогда были журналы "Чиж" и "Ёж", а в них — стихи Олейникова и Хармса. Неужели Шварц никак не был с этим связан? Скорее — был.

Однако помню я его только со встречи на Невском 18 декабря 1944 года. Кстати сказать, если мы узнали друг друга, мы друг друга знали (какая странная фраза). Но когда мы виделись до этого, я забыла.

Итак, семья наша вернулась в Питер летом, примерно к августу. Я поступила в университет. Тогда Нева ещё замерзала, и мы, студенты, ходили зимой по льду к Сенату и Синоду. Оттуда нетрудно дойти до Невского, хотя и не очень нужно — именно это место оставалось довольно страшным и даже снилось мне много лет в каком-то нехорошем соусе. Витрины большей частью были забиты фанерой. Перед одной из них я увидела человека, на мой взгляд — немолодого, хотя ему было не больше 50 лет (наверное, меньше).

Почему-то он меня узнал, хотя мне было уже лет … и, худо-бедно, я напоминала барышню. А может, я его узнала и поздоровалась. Помню одно: он сказал, что через какой-то срок (год? два? три? Это — забыла) в витрине будет сверкать рождественская ёлка. Конечно, он не ошибся.

В конце мая или начале июня 45-го года меня позвала к себе Надежда Николаевна Кошеверова, заслуживающая многих очерков. В суете и вранье кино, особенно — советского, она сохранила те черты, которые через очень много лет побудили Сергея Сергеевича Аверинцева спросить меня: "Кто эта прекрасная питерская дама?". Ко всему прочему, она замечательно стряпала. Обед, даже и по тем временам, был очень вкусный, но, при моей безумной любви к еде, не это оказалось главным. Н. Н., Николай Павлович Акимов (её бывший муж, а позже — очень близкий друг) и Е. Ш. обсуждали будущий фильм "Золушка". Зачем она позвала меня, не знаю, но сочетание событий (май или июнь 45-го!), времени года, когда в Питере деревья очень светло-зелёные, самого обеда и бесед о "Золушке" создало один из райских эпизодов моей жизни. Что говорили взрослые, начисто не помню, но знаю, что райским это было. Те, кто ругают "Золушку", не были там и тогда в нашей бедной стране.

Эти три человека: желчный Акимов, добрый Шварц, умная Н. Н. — хотели обрадовать и утешить очень замученных людей. Стыдно такое писать, но это правда.

Жили мы со Шварцем почти рядом, но ни они с женой, ни мои родители друг у друга не бывали. Я — была, забегала зачем-то, уходя в том же доме № 8 от одной прелестной и старомодной дамы, доносившей дух Серебряного века, на котором я тогда свихнулась. Помню, мы с ней дуэтом читали Ахматову и, кажется, Гумилёва. Мандельштам, самый для меня важный, ей не нравился. Но речь не о ней, а о доме Шварцев я ничего сказать не могу; именно, забегала.

Когда мы переехали в Москву (май 53-го), Н. Н. останавливалась у нас, и к ней приходил Акимов. Позже, приезжая в Питер, я видела их обоих, а насчёт Шварца опять же не помню. Наконец, году в 57-м Акимов пригласил меня на "Филумену Мартурано" с Симоновым и Мансуровой (это — та пьеса, по которой сделали картину "Брак по-итальянски" с Марчелло Мастроянни и Софи Лорен). Зал был набит, и я сидела на откидном стульчике рядом с Евгением Львовичем. В антракте они (Е. Л. и Н. П.) спросили, хочу ли я видеть "молодую красивую Груню". Наверное, многие знают, что Олейников, задолго до этого, написал стихи служившей у них женщине. Там была строчка про кабана, вошедшая в поговорку, а к ней он обращался так, как я сейчас написала. Получалось так:

Молодая красивая Груня, / разлюбите его, кабана, / потому что у Шварца в зобу не / спирает дыхание, как у меня. / Разлюбите его, разлюбите! / Полюбите меня, полюбите!

Суть была в том, что эта женщина дала Ш. какую-то квитанцию ("ею Шварцу квитанция выдана, / для меня же квитанции нет"). Вскоре она села, кажется — из-за мужа, а в 50-м вернулась и вот, пришла в театр.

Меня подвели к ней. Она была маленькая, седая, необычайно милая. Я что-то пролепетала, а она улыбалась.

Прошло ещё много лет, стали выходить записные книжки Шварца или ещё какая-то форма записей. Очень советую прочитать; из них следует, что в те времена даже известный человек мог не стать ни палачом, ни предателем, ни узником. По-видимому, это чудо. Замечу (хотя можно было сказать об этом раньше), что Шварц был верующим, а может быть, и церковным. Кроме того, он принадлежал к достаточно редкому "до беспорядков" народу — полуевреям, причём в совсем уж жалобной его форме: еврей — отец.

Я знаю по себе и по свидетельству экспертов (?), что это — совсем Бог знает что. Собственно говоря, такие люди — просто никто, для иудеев — не иудеи, для эллинов — не эллины. Если ты к тому же хочешь быть христианином, ты понимаешь, как это полезно.

Среди записей оказалась одна, из которой следует, что тихий и добрый

Е. Л. буквально не выносил моего отца. Да, casus conscientiae… С одной стороны, папу очень жалко, тем более что почти сразу после того, как Ш. это написал, случился полный крах, кампания против космополитов. С другой, понимаешь, что Ш. прав; кто-кто, а я-то помню, как лютовал папа, став на контроль в Дом кино, да и дома уже бывал неожиданно сердитым. Ш. писал это не для печати. Он так думал и так написал. Печатать ли такие записи — дело другое, но не мне судить. Чтобы видеть объёмное тело, а не плоскость земной правды, смотрю в мемуары Елены Кузьминой и читаю фразу: "Трауберг был абсолютно добр". Нет, не тогда, когда писал Ш., лет на двадцать раньше. Значит, вот как шло у одного из тех, кто попал в капкан "советского искусства". Может быть, и это — другая тема, но здесь и сейчас надо об этом сказать.

Больше я ничего о Шварце толком не помню. Наверное, самое важное — одно: и в такие эпохи можно в капкан не попасть. Но он молился, это — совсем другое дело. Замечу напоследок, что и совсем не сказочный Хармс молился о счастье для своей жены Марины. Несколько лет назад появилась книга человека, который разыскал её, немыслимо старую, в Латинской Америке. Против каких бы то ни было вероятностей она вынесла арест и гибель мужа, немецкий (!) лагерь, ещё что-то и чуть ли не большую часть своей жизни была счастлива.

Продолжение следует