Взыскуя Лица Твоего

Продолжение. Начало в № 1/04

Повиноваться молитве

"…Бог созда человека в нетление во образ подобия Своего сотвори его" (Прем 2. 23).

Но в чём же состоит нетленный "образ подобия" Божия, проступающий вдруг иногда через всё, что тленно в человеке? И почему существование наше берёт начало от этого образа? Ответ Писания прост и загадочен: "…потому что Бог есть любовь", потому что "любовь от Бога" (1 Ин 4. 8. 7). О любви Бога принято витийствовать больше, чем нужно. Между тем исток её — в тишине. Когда она и вправду открывается нам — "да молчит всякая плоть человеча". Она как дождь; капли её образуются там, где мы не видим, падают сверху, уходят в землю. Но от дождя остаётся след. Любой предмет, всякое дыхание, сколь бы оно ни казалось высушенным, ещё хранит в себе нестираемый остаток его влаги. Капли собираются в ручей, ручьи сливаются в поток, бегущий через (или мимо) нас к тому вселенскому океану, который вздымается и вздыхает вокруг. Потому что "море повелевает реками, которые в него вливаются", как говорит кардинал Сюнэнс.

Для человеческой любви прозорливый язычник Стендаль нашёл образ, который когда-то запомнился мне. Он сравнил её с кристаллизацией. Если опустить веточку в перенасыщенный раствор, она покрывается кристаллами. "Раствор" нашего существования всегда перенасыщен самыми различными веществами. Некоторые из них ядовиты, другие благодатны, но не всегда их легко различить, потому что они примешаны к самым естественным чувствам. Наши реакции на окружающий мир определены этими веществами, они погружаются в них и пропитываются ими. Каждое соприкасание с конкретным объектом, обретающим форму вовне или внутри нас (событием, впечатлением, встречей), вызывает мгновенный процесс кристаллизации при контакте с веществом, в данный момент более активным. Когда одолевает гнилостный яд, человек костенеет во зле под бесчисленными его масками, когда любовь берёт верх, она кристаллизуется в делах, которые он творит, в именах, которые произносит. "Добрый человек из доброго сокровища выносит доброе" (Мф 12. 35). Из сокровища имён самое доброе — имя Божие. Оно — не просто знак, а дух в словесной плоти, что рождается из молитвы.

О молитве сказано столько и сказано людьми, у которых автор сих строк не достоин "развязать ремень на обуви их" (Деян 13. 25). Их не следует повторять всуе. Слова, которые берут взаймы у других без возможности их вернуть с прибытком собственного опыта, становятся воровством. И чтобы не красть из чужого молитвенного сокровища и не выдавать чужого за своё, мы коснёмся здесь лишь заложенной в человеке потенции молитвы, экзистенциальной её основы в нашем опыте.

В первое же мгновение человеческого существования "образ подобия" Божия оставляет на нём свой отпечаток. Конечно, имя Божие, которое мы произносим, есть уже плод кристаллизации, совершённой до нас верой отцов, начиная с Авраама. До того как стать нашим словом и исповеданием, Имя пребывает в нас как непроросшее зерно. Мы не знаем, как, когда, откуда оно прорастает. Но когда оно поднимается из земли, то становится славословием или мольбой. "Господи, Царю Небесный, Дух истины, душа моей души…" — говорится в одной из западных молитв. Это можно услышать так: Дух сокрыт в истине, как Имя в душе. И когда мы взываем словами псалма: "Изведи из темницы душу мою, исповедатися имени Твоему" (142 [141]. 7), мы молим о том, чтобы Имя, несущее в себе частицу присутствия Божия, принялось, тронулось в рост. Чтобы оно вошло в нашу веру, кристаллизовалось в наших делах и помышлениях, освободило нас из темницы, куда каждый из нас, не желая того, когда-то вошёл по собственной воле. Тот, кто славит Имя, возвращается к исповеданию, заложенному в нас при творении.

До того как первые ученики Христовы стали носить имя "христиан", они могли называть себя "призывающими имя Твоё" (Деян 9. 14). В их призыве выражало себя упование, которое сосредотачивалось в Воскресшем Иисусе. Слово как бы вновь становилось плотью, хотя и пребывало "свёрнутым", как зерно. Бывшее "в начале у Бога" и призываемое людьми, оно обращалось к Тому, Кто был невероятно Высок и немыслимо Близок. И в этом обращении Он открывался Милосердным, Священным, Непостижимым, Грозным, Сокровенным, радикально Иным и до конца Своим. Смерть и Суд, Любовь и Воскресение — всё это были называемые или призываемые имена (а их было гораздо больше, чем язык мог назвать, а разум помыслить), которые как искры падали в наш опыт. Они рождались из Имени, которое обрастало человеческими словами, но оставалось неисчерпаемым и безымянным. И вместе с тем они складывались из земных наших чувств, потому что "пребывающий в любви пребывает в Боге", как говорит Иоанн Богослов (1 Ин 4. 16). Через "пребывание в любви" — неожиданно и всегда чудом! — узнаётся Сущее, здесь оно обустраивает свой земной человеческий дом. Из того, что переживается нами, возникает личный и видимый образ Бога невидимого, из ощущений — Слово, из призывов и упований — само Бытие. Из душевного тумана стекаются капли, капли застывают в кристаллах, и Свет отвердевает в именах Божиих. Из тех кристаллов складывается камень веры, и на камне сем созидается Церковь. Посеянные семена дают ростки и поднимаются к солнцу. Происходит таинственный взаимообмен между Богом и людьми, ибо Господь доверяет им Свои подлинные имена, и молитва "извлекает" их из дара Его присутствия и овеществляет в мудрости Церкви. Человеческая свобода выносит эти имена к нашей вере, которая есть "уверенность в невидимом" (Евр 11. 1), к вере, что "ходит пред лицем Господним на земле живых" (Пс 56 [55]. 9).

Нет, я не забыл, что любое "знание" о молитве, отсечённое от живого опыта её, небезопасно и нечестиво. Цель этого размышления — в том, чтобы уловить отблески опыта, недоступного нам, и задуматься над ним. Для такого замысла может пригодиться даже самая отвлечённая философия. Так, в феноменологии существует понятие интенциональности: энергия мысли как бы отделяется от предметного её содержания до того, как оно станет "непосредственными данными сознания" (Бергсон). Прежде чем объект схватывается мыслью, он уже улавливается интенцией мысли, ибо сам акт сознания, направленный на объект, совершается прежде, чем мысль достигает его. Однако то, что годится в качестве достойной гипотезы по отношению к чисто мозговой деятельности, может найти ещё лучшее применение в области сердечной. Я верю — и опыт людей, бесконечно превосходящих меня, подтверждает это, — что ещё до того, как призывается имя Божие, оно уже пред-существует в интенции нашего существования, изначально намагниченного этим неизреченным именем. Ещё до того, как мы делаем самые первые шаги в молитве, молитвенная энергия просыпается за горизонтом нашего существования. Ещё не явились слова, чтобы исполнить это намерение, как Господь одаряет нас голосом и смыслом к их произнесению. Всякая молитва отзывается как эхо тайного зова, даже если этот зов заглушается всей нашей жизнью.

Ещё нет слова на языке моём, —
Ты, Господи, уже знаешь его совершенно

(Пс 139 [138]. 4).

Вспомним вновь столько раз повторяемое исповедание Августина: "Ты создал нас для Себя, и неспокойно сердце наше, пока не успокоится в Тебе". Неродившаяся, несложившаяся молитва взывает к нам и беспокоит нас. Её энергия, запертая в нас, ищет для себя выхода. У нас всегда остаётся выбор: либо повиноваться той вложенной в нас, таящейся где-то пра-молитве, которая хочет исполниться в нас, или же отвергнуть её, отодвинуть подальше, засыпать песком. Всякая молитва есть акт творчества, но вместе с тем и послушания ("дерзновения и покорности", как сказал бы Шестов), проистекающий как из человеческого усилия, так и сознательного подчинения интенции молитвы, данной нам вместе с дыханием. Подобно эросу, о рождении которого рассказывается в "Пире" Платона, молитва остаётся дочерью бедности и богатства. В ней подаёт голос наша эротическая природа, т. е. желание единства с Другим, более глубоким, чем мы сами, более сущностным, чем мы сами, более близким нам, чем мы сами. И жар Его присутствия обнимает нас.

Некоторые святые отцы, и среди них Иоанн Лествичник, суровейший из учителей пустыни, не смущались говорить прямо об этом эросе: "Вожделение это не даёт ему покоя даже и во сне, но и тогда сердце его беседует с возлюбленным. Так бывает обыкновенно и в телесной любви, так и в духовной. Некто, уязвлён будучи такою любовию, сказал о самом себе то (чему я удивляюсь): "Аз сплю (по нужде естества), а сердце моё бдит" (Песн 5. 2) по великой любви моей" [1].

А вот ещё прекрасней: "Мать не так бывает привязана к младенцу, которого кормит грудью, как сын любви всегда прилепляется к Господу" [2].

Молитва, как учат нас наши наставники, имеет три основных ступени: молитва трудовая, совершаемая усилиями ума и воли, горячая молитва сердца и духовная молитва, даруемая Духом Святым, ходатайствующим в нас воздыханиями неизреченными (Рим 8. 26). Начиная с древности, учителя молитвы настаивали на важности молитвы традиционной, т. е. сложившейся в Церкви и благословлённой ею, произнесённой множество раз сердцем и устами бесчисленными святыми. Чтобы приблизиться к горячей молитве, сердце нужно разогревать умом. "И исторгну каменное сердце от плоти их и дам им сердце плотяно", —сказано у пророка (Иез 11. 19). Опыт великих молитвенников говорит нам о том, что наши страсти, попечения, желания, сама наша естественная религиозность суть не что иное, как окаменевшие "опоясания", скрывающие образ Божий, сокрытый в сердце.

Молитва, называемая "трудовой", совершается с усилием, которому откликается другое. "Се, стою у двери и стучу. Если кто услышит голос Мой и отворит дверь, войду к нему, и буду вечерять с ним, и он со Мною", — говорит Господь (Откр 3. 20). Молящийся и Принимающий молитву хотят, чтобы их услышали по ту сторону двери, которая разделяет их. И тот и Другой ищут встречи, и этот поиск, как рытьё подземного перехода, состоит из труда. Когда трудовое время подходит к концу — а срока его никто не знает, — человеческий слух начинает различать голос, раздающийся как слабое постукивание с другой стороны. Камень сердца начинает крошиться, и вот удары, вначале далёкие и неясные, исходящие как бы ниоткуда, становятся всё настойчивее, всё более личными, и мы начинаем откликаться им. Тот, Кто стоит у двери, готов войти. Иногда кажется, что Он совсем рядом, хотя дверь ещё остаётся запертой на замок.

Однажды, хотя движения благодати никак не укладываются в наши дни и часы, молитва становится почти непроизвольной, как дыхание, которое не замечают. Чередование и ритм ударов с другой стороны совпадают с ритмом биения сердца. Не я свидетельствую об этом, но те мастеровые молитвы, которые проделали весь путь её: после стольких усилий сердце начинает словно следовать биению молитвы, или скорее молитва вибрирует в ритме движений сердца. Дверь открывается, каменная стена разрушается сама собой. Тот, кто стучал по ней, проделывает ход, чтобы войти самому, и тогда тихий, сильный, ликующий свет заливает нас. Один из этих молитвенников, преп. Серафим, оставил поразительные слова о ней : "…Когда, при всемогущей силе веры и молитвы, соизволит Господь Бог Дух Святый посетить нас и приидет к нам в полноте неизреченной Своей благости, то надобно и от молитвы упраздниться. Молвит душа и в молве находится, когда молитву творит; а при нашествии Духа Святаго надлежит быть в полном безмолвии…" [3]

Но кто из святых когда-либо признавался, что стал жилищем для Духа? Те, кто могли бы рассказать о том, предпочитали молчать. По целомудрию сердца, из-за страха вспугнуть этого спустившегося к ним духа молитвы каким-то мирским шумом или, не дай Бог, похвальбой. Вот почему один из древних молитвенников мог сказать на смертном одре: "Поверьте, братья, я ещё не начинал покаяния своего".

Не бывает мастеров молитвы, есть лишь мастеровые, ремесленники, "рабы неключимые" (Лк 17. 10), которые так же устают, изнемогают, унывают, как и все мы. Но иногда в момент усталости или даже отчаяния стена падает, дверь открывается, и Дух входит в нас — пусть лишь не больше, чем на мгновение — для того, чтобы научить нас безмолвию радости, молчанию полноты.

Брешиа, Италия

Продолжение следует