Максим Кантор – художник, философ, литератор и независимый публицист. Его художественно-политическая критика то и дело взрывает скучноватую (при всей ее скандальности) жизнь журналистской тусовки. Его парадоксальные и точные суждения невозможно объяснить корпоративными интересами той или иной части истеблишмента, что сегодня, заметим, большая редкость. В интервью порталу Religare Максим Кантор рассказывает о связи между современным искусством и политикой и о конфликте между православием и идеологией так называемого "креативного класса".
– В своей первой большой книге "Учебник рисования" вы предъявили исторический счет интеллигенции. Какова сегодня ее судьба и можно ли считать интеллигенцией нынешний креативный класс?
– Я думаю, классической русской интеллигенции не существует более. Это была страта, отвечавшая за совесть и честь России – с негласным, но явным кодексом чести. Теперь этого нет, а сочувствие униженным и оскорбленным отменили. Интеллигент сегодняшнего дня относится также к интеллигенту начала прошлого века как современный итальянец к древнему римлянину.
– Когда-то художник продавал результат усилий по приложению техники к материалу. Потом готовые объекты, взятые в "эстетическую рамку" (Дюшан, Уорхолл). Что продает современный актуализм, предлагающий публике перформансы в духе группы "Война" или Кулика?
– Современный затейник от искусства выполняет в обществе важную функцию – он имитирует революцию. Этот ручной, карманный авангард придуман затем, чтобы не было реальных волнений. Как громоотвод. Это имитация серьезного.
– Но почему актуально е искусство все чаще прибегает к политическому жесту, как Pussy Riot? Можно ли говорить о стиле эпохи рыночного фундаментализма и "развитой демократии "?
– Нет, о стиле сегодняшнего дня говорит нельзя. Рынок всегда эклектичен, рынок зависит от заказчика, а не от продавца. Рано или поздно буржуй и купец начинают определять лицо искусства, а вкус у буржуя эклектичный. И арт нуво, и арт деко и сегодняшни й день – это время буржуазных салонов. И когда действительно возникнет стиль, он не будет связан с рынком.
– Как вы объясняете сегодняшний конфликт между Церковью и частью так называемого креативного класса? Что здесь первично, что вторично?
– Церковь – институт земной и божественный одновременно. И в качестве земного института церковь должна меняться, приспосабливаться к реальности, давать ответ на сегодняшние вызовы. Так католическая церковь видоизменилась и произвела ряд реформ в связи с атакой реформации. Что касается сегодняшней атаки на православие, то здесь следует разделять два конфликта. Один из них связан с желанием "превращения" России в Европу. Это желание несбыточно и нелепо. Но оно выражает настроение атеистической массы менеджеров, желающих жить по Веберу и предъявляющих православию претензии в том, что оно не протестантизм. Это понятное капиталистическое сознание, не нашедшее адекватной почвы в России.
– А другой?
– Другой конфликт вызван с неприятием косной, как кажется некоторым, русской культуры. Это неприятное явление. Есть, наконец, в претензиях Церкви и здравое зерно: Церковь должна меняться, чтобы быть актуальной всегда.
– Нередко Церковь обвиняют в близости к власти. А есть ли существенная разница между властью и оппозицией в современной России?
– Я думаю, что реальной оппозиции сегодня в принципе не существует. Ее нет. То, что называется оппозицией, это во многом светская, гламурная жизнь. По сути, этот протестный салон не нуждается в политике и политического мышления не имеет. Это светская хроника, как таковая и интересна.
– Почему некогда бунтарский авангард сегодня предал собственные принципы и превратился в охранительное, реакционное направление?
– Это крайне серьезная тема. Скажу коротко, что сегодняшний "авангард" действительно есть защитник капиталистических ценностей и буржуазного общества. Салонный авангард содержат на дотациях те, против кого восставал реальный, первый авангард сто лет назад. Разумеется, важно и то, что современный салонный авангард выступил в качестве идеолога буржуазной жизни, романтизировал эту жизнь рантье, придал жизни буржуя романтичес кие черты. Это потребовал обращения к поэзии стихий. Ну, в самом деле, не к подвигу же во имя людей звать сегодняшнего буржуя? И нынешняя романтика жеста и крика заключается в придании бытию черт брутальных, в единении с порывистым и элементами бытия, в демонстрации, а не в понимании. И этом отношении обыватель оказывается пленником эстетики Бойса ему подобных. То есть сила вещей завораживает, а содержание и суть вещи не важны.
– Подобная метаморфоза выглядит как возврат искусства к языческим корням...
– Такая романтика буржуазного авангарда имеет корни в языческом начале, безусловно. Это в принципе аморальная деятельность, в том смысле, что мораль в данном случае не есть основание для нее. Это деятельность декоративная. Почему произошла эта мутация авангарда – вопрос важный и требует развернуто го ответа, который я стараюсь дать в книгах.
– Вы и художник, и писатель, но публично отдаете приоритет второй ипостаси. Почему?
– Видите ли, я не знаю, кто я конкретно – художник или писатель. Каждый день я плотно занимаюсь и тем, и другим, по много часов, и эти профессии у меня смешались в одну уже давно. Однако я не беллетрист и не конвенциональный художник. Я занимаюсь сразу многими дисциплина ми – и стараюсь делать это профессионально. Но вот что это за профессия, сказать сложно. Гуманизм, я думаю. По темпераменту, по склонности к рассуждению и обобщению, по склонности к поискам точного символа и образа я скорее философ. Но это не значит, что я имею философское образование и претендую на звание академического ученого, хотя и связан с Оксфордом немного. Это просто значит, что я в своих рассуждениях прибегаю к методу, который Сократ описывает словом "маевтика". То есть методом сравнения смыслов и сопоставления идей я стараюсь обнаружить проблему и ее назвать. Этому методу и такому взгляду на сопряженность всех вещей я научился у отца, который очень много философской литературы прочел мне вслух. А впоследствии я уже привык читать философов сам.
– Расскажите чуть подробнее, какое влияние оказала на вас семья и круг общения отца, философа Карла Кантора?
– Семья была моим университетом. Несколько поколений людей трудились над тем, чтобы создать этот организм, и воспитание я получал сразу и от деда, и от отца, и от старшего брата. И мои сыновья принадлежа т к той же семейной традиции. Это долгие разговоры о философии истории, чтение вслух, непременно е чтение поэзии на вечерних прогулках, выучивание Шекспира и Пушкина наизусть. Это все были семейные ритуалы, и они сохраняются до сих пор. Главным учителем был, несомненно, отец. Он мой единственный, настоящий, подлинный пример в этой жизни и образец поведения. Не суетный, посвятивший себя работе, равнодушный к славе и материальному достатку. Это был великий человек в каждом своем проявлении. Его друзья стали моими друзьями, и особое место занимает философ Александр Зиновьев, которого я очень любил. Все это помогает мне до сих пор.
