Его жизнь делится как бы надвое. До и после, черное и белое. Потомок дворянского рода – детство он провел среди шпаны и бандитов. Внешность – божий одуванчик, а язык – острее бритвы. По молодости лет – дамский угодник, в зрелые годы – верный муж и отец семейства. Лишь на четвертом десятке он обрел смысл жизни. Как говорит Стеблов: все делать ради Бога. На том и стоит.
– Евгений Юрьевич, когда вы узнали, что из дворян?
– А это не являлось секретом, я знал, что мой прадед – дворянин, статский советник, директор двух гимназий. Но я никогда не сравнивал: дескать, мои родственники – такие, а у моего товарища по коммунальной квартире – другие. Я видел, что они другие. Когда у них был праздник, все кончалось дракой, а у нас музицировали, песни пели. Мне казалось забавным, когда бабушка садилась за рояль и играла "Что стоишь, качаясь...". Уж очень это контрастировало с тем, что в то же время происходило за стенкой. А там сосед раздевался догола, вставал на табуретку, разводил баян и начиналось: "Отдать концы! Надраить люки! Опускаемся!"
– Но вы ощущаете какую-то внутреннюю стать дворянскую, какую-то гордость?
– Ну вот вам простой пример – такое понятие, как что принято, а что не принято. Самое ругательное слово у дедушки было "беспардонно? Или то, что сам дедушка бросил свою первую семью, женился на моей бабушке и друзья его могли к нему замечательно относиться, но никогда при этом порога дома нашего не переступали. Потому что это не принято. И он их понимал и встречался с ними на нейтральной территории.
– Потомственный дворянин, долгое время являлись членом партии...
– Да, я был заместителем секретаря партийной организации Театра Моссовета в течение десяти лет.
– ...И при этом крещеный, глубоко верующий христианин. Как столько всего может сочетаться в одном человеке?
– Религиозным человеком я родился. Просто до поры не знал об этом. А к пониманию своего верования пришел вполне традиционным для советской интеллигенции путем. Сначала какой-то космизм появился в сознании, я читал литературу по парапсихологии. Потом – интерес к восточным религиозным направлениям. А когда пришел к христианству, я тайным образом окрестился. Вместе с женой. Через знакомых договорился, что нас покрестят без паспортов. Надел темные очки, чтобы никто не узнал, и покрестился в церкви в Сокольниках. Почему тайно? Да я знал эту систему. Сразу бы поступили данные в райком, в КГБ.
– Выходит, двум богам служили?
– Христос сказал: "Отдавайте Богу Богово, а кесарю – кесарево". Все, Христос ответил за нас!
– То есть душевным копаниям по этой части не подвержены?
– А какие копания?! Коммунисты же меня не приглашали участвовать в церковном погроме. Позвали бы – отказался... Я ведь как в партию вступил? Это же целая история. Во-первых, со стороны властей я тогда почувствовал некоторое пренебрежение. Вышел фильм "До свидания, мальчики!" – кладут на полку. "Урок литературы", сценарий которого был написан Данелией и Токаревой специально на меня, но 68-й год, чехословацкие события, – и снова на полку. И тогда я сознательно ушел в некую жанровость. Сказать попросту – в шутовство. А во-вторых, я только перешел в Театр имени Моссовета, меня там замечательно приняли, представили Завадскому. Я попал в число любимчиков Ирины Сергеевны Анисимовой-Вульф, которая была его правой рукой. Первым ее фаворитом был Геннадий Бортников, вторым – Вадим Бероев, а я как бы занял в этой иерархии третье место и оттого был неприкасаем, никакие интриги меня не касались. А когда Ирина Сергеевна внезапно умерла, я вдруг ощутил вокруг себя все это варево... К тому же тогда и с директором театра Лосевым были испорчены отношения. Он хотел меня сделать комсоргом, а я отказался, да еще и в резкой форме, – отношения стали натянутыми. И я такой ход конем сделал: пришел к нему и попросил рекомендацию на вступление в партию. Этим, во-первых, я нейтрализовал его самого. Во-вторых, уже никто не мог мне и слова сказать. Наш парторг – народный артист Георгий Слабиняк, – до того как я вступил в партию, мог подойти и вешать мне на уши какую-то псевдопартийную лапшу. А теперь после его слов я мог сделать паузу, а потом спросить: "А вы думаете, партия от нас этого требует?" И он тут же пугался. Партийный человек и известный человек – это положение гораздо более привилегированное. Два плюса.
– Вышли из партии, поняв, что размыли ее окончательно?
– Ушел я в 90-м, после вильнюсских событий. Просто включил телевизор, лег на диван... и вышел из партии.
– Как же все-таки получилось, что на четвертом десятке вы стали интересоваться религией? Связано с каким-то этапом в жизни?
– Не знаю, может, авария подтолкнула. Любая ведь экстремальная ситуация ставит перед тобой вопросы: для чего ты живешь, каков твой выбор между добром и злом... Это случилось в Чехославакии, где я снимался. Все произошло мгновенно: удар – и через какой-то час ты лежишь уже в больнице. В чужой стране. В гриме, в ссадинах, со сложным переломом руки. Ничего не понимаешь: где ты, что с тобой? И единственное ясное ощущение, что я – это не только мое тело, я – это прежде всего где-то там, внутри. И, вы знаете, мне стало легче... Кстати, после той аварии моя мама – а она была знакома с одним профессором, который являлся крупным адептом йоги в Союзе, – записала меня в йоговскую группу. Я пришел один раз на занятие, больше туда не ходил. Но потом выработал собственный комплекс упражнений из системы йоги, который использую до сих пор. И очень быстро связал это с христианской молитвой.
– Неужели сидите в позе лотоса и читаете Отче наш?
– Не совсем, но примерно так. Однажды на даче, как сейчас помню, позанимавшись, сделав упражнения, я, как обычно, встал на колени, поднял вверх руки, прочитал Отче наш три раза. И, что называется, поехал, стал расширяться.
Это не было никаким глюком, у меня очень трезвое сознание, потому что, как артист, я привык себя контролировать. Но я вдруг абсолютно реально ощутил, что не ограничен вот этим своим телом, понял, что связан со всем миром. У меня появилось совершенно явственное ощущение, что одной рукой я могу достать до звезды, а другой – до цветка. Что и добро, и благодать – все это как бы разлито вокруг. И я могу это брать, давать...
– Обращаете внимание на так называемые знаки свыше?
– На все обращаю внимание. Мне всегда была свойственна такая пристальная наблюдательность, я человек созерцательный. И я много чего замечаю, хотя вида не показываю. Даже Глеб Панфилов как-то сказал: надо тебя в роли следователя снять, потому что ты вроде рассеянный такой, а на самом деле все замечаешь. И некоторые факты, даже мелочь жизненную, воспринимаю как некую информацию, немножечко научился уже ее читать.
Должен сказать, для меня мое религиозное становление сейчас намного важнее, чем творчество.
– Потому что лицедейство – изначально порочное ремесло?
– Нет, это заблуждение. Важно, ради чего ты этим занимаешься. Если просто из-за того, что тебе так хочется, тогда можно и в грех впасть. А вот если ты делаешь это, есть такое выражение, ради Бога – все будет нормально. Если вижу, что работа не противоречит моему религиозному сознанию, я берусь за это. А если там деструкция, а такие предложения тоже бывают, стараюсь отказываться. Мне же предлагали, например, на выбор Алешу Карамазова и Смердякова, а одновременно и черта. Я выбрал Алешу, хотя Смердяков с чертом намного интереснее с точки зрения выразительности.
– Такой выбор не обедняет вас как артиста?
– Не думаю. Я знаю, что для меня важнее. Показать: ах, какой я лицедей? Я и так знаю, что неплохой артист, мне ничего отстаивать и доказывать не надо. Имея за плечами 50-летнюю практику сценическую и экранную, мне не надо самоутверждаться.
– А тогда, 50 лет назад, после "Я шагаю по Москве" трудно было не впасть в гордыню?
– Нет, мне было просто смешно. Дико смешно, когда на тебя все смотрят: на улице, в транспорте. Более того, когда на меня все это обрушилось, даже не уличная популярность, она-то дорогого не стоит, а известность в творческих кругах, что куда больше льстит самолюбию, у меня было странное ощущение. Что все это какая-то случайность, что ошибка скоро раскроется и будут просто бить. Потом привык, а сейчас у меня уже все на автомате. Постоянно подходят люди с просьбами: сфотографироваться, взять автограф, пожать руку, и я уже не думаю, как себя вести. По одному только зрачку человека могу определить, что он сейчас скажет. И что я ему отвечу. Так что никакой гордыни.
– Вы часто исповедуетесь?
– Ну, не бегу по любому поводу. Грех надо осмыслить, раскаяться в нем. Вообще это великий институт, который дан Иисусом Христом, возможность начать все с белого листа. Самое главное ведь для человека верующего то, как он уходить будет.
– Вы уже и об этом думаете? Не страшно?
– Конечно, боюсь. Но... не так как атеисты.
Источник: Мир новостей
