Посмертное существование

Со дня смерти И. В. Сталина прошло шестьдесят лет, сменилось три поколения, а родившиеся под звуки дыхания Чейн-Стокса сегодня сами уже собираются с ярмарки.

Нет ни Советского Союза, ни многого другого, что в 1953 году (и даже десятилетия спустя) казалось вечным, а новые поколения имеют довольно фантастические представления не только о сталинском тридцатилетии (1923–1953), но и о значительно более близких временах последних генсеков. Даже 70-е годы XX века уже как в тумане, что же говорить о сталинской эпохе – это и вовсе древность.

Тем не менее Сталин никак не выглядит древним тираном (которым он, по сути, и является). Его фигура дружно актуализируется как апологетами (среди которых очень мало тех, кто возводит свой род к сталинским соколам, значительно больше кающихся демократов и либералов), так и вечными ниспровергателями, для которых и по сей день т. Сталин – организатор и вдохновитель всех наших бед. "Дотянулся проклятый Сталин" произносится о сугубо современных событиях, не то что прямую, но даже косвенную связь которых со Сталиным установить весьма затруднительно.

Бесспорно, сталинская легенда (причем в обоих вариантах – как с положительным, так и с отрицательным знаком) – вещь не новая. Наполеоновская легенда – вещь достаточно известная, петровская – тоже. Причем в случае последней демонизация Петра I, в котором усматривали первопричину всех бед России, существовала и в XIX, и даже в XX веке. Опять же четверть века, прошедшая между первым (1961 г.) и вторым (конец 80-х) решительным публичным отвержением Сталина, была заполнена сильной невнятностью, которую сторонники обоих вариантов сталинской легенды толковали как посмертное (хотя бы даже стыдливое и неполное) возвращение отца народов. Такая невнятность прямо подталкивала мифологическое сознание (у интеллигенции не менее сильное, чем у патриархальных народов) к очередной рецепции "Воздушного корабля". "Из гроба тогда император, // Очнувшись, является вдруг; // На нем треугольная шляпа // И серый походный сюртук" в переложении Е. А. Евтушенко (1961 г.): "Он что-то задумал. Он лишь отдохнуть прикорнул. // И я обращаюсь к правительству нашему с просьбою: // Удвоить, утроить у этой стены караул, // Чтоб Сталин не встал и со Сталиным – прошлое". Тем более что "Мне чудится, будто поставлен в гробу телефон. // Кому-то опять сообщает свои указания Сталин".

Одними культурными переживаниями все, конечно, не объяснишь. Тридцатилетие было слишком насыщено событиями, по преимуществу самыми кровавыми, так что впору назвать эти годы тридцатилетней войной, и наследие этой войны настолько изменило облик страны, что последствия сталинского правления не могли не сказываться весьма и весьма долго. Но когда и спустя шестьдесят лет мы сталкиваемся с сильнейшей мифологизацией этой фигуры, это не лучшим образом говорит и об апологетах, и о десталинизаторах. Как извлечение из прошлого полезного опыта (апологеты), так и расчет с прошлыми злодеяниями (десталинизаторы) требуют ясного ума и трезвого анализа, а ни те ни другие этим никак похвалиться не могут.

У первых намертво выключена из рассмотрения цена вопроса, и восхваление эффективности менеджера, десятилетиями топившего доменную печь людскими жизнями (про топку ассигнациями нечего уже и говорить), как если бы такая долгосрочная политика была совершенно нормальным делом, заставляет усомниться в том, захочет ли кто-нибудь сколь угодно премудроковарный, но при этом не лишенный известной расчетливости иметь дело с такими апологетами-продолжателями. Диадохи 1953 г., которых трудно упрекнуть в чрезмерной моральности, сразу же вдарились в примирительную политику, ибо они, в отличие от нынешних кающихся демократов, были несколько ближе к реальности и понимали простую истину: гни-гни, не проломи.

У вторых столь же намертво выключена системность. С тем, что Сталин был личностью мрачной (и это очень мягко сказано), с тем, что все жизненное устройство СССР при нем было очень тяжелым, наконец, с тем, что народу он погубил немерено, вряд ли кто станет спорить, кроме совсем уже рьяных апологетов. Которые всегда будут – нет такого душегуба в мировой истории, чтобы у него не нашлись и поклонники. Здесь никакая десталинизация не поможет. Но чтобы действительно рассчитаться с прошлым, недостаточно все время кричать о сталинских преступлениях и думать, будто все дело лишь в том, что кричали недостаточно громко.

Более насущно ответить на вопрос, что в сталинской практике было именно сталинизмом, т. е. конкретными особенностями данной исторической личности, что – общим приветом из 1917 года, где разница между Лениным, Сталиным и Троцким была невелика (коммунизм он и есть коммунизм), что – некоторым инвариантом русской истории, что – общей приметой тогдашней эпохи (она везде была не слишком приятной), что – макиавеллизмом политика, вообще не зависящего ни от страны, ни от эпохи, что, наконец, – простейшим следованием национальным интересам и простейшим культурным консерватизмом. И, соответственно, понять, где преступны были сами цели (не говоря уже о средствах), где цели были в общем-то понятны и приемлемы, но средства не лезли ни в какие ворота и где никакого особенного злодейства даже и не наблюдалось, а может быть, наблюдалась даже и очевидная польза. В тридцатилетии было все.

Подход же десталинизаторов заключается в том, что самомалейшая рифма (даже и неточная) между любыми тогдашними целями и любыми нынешними целями – хоть бы и средства были другие, и даже цели как таковые не так уж и плохи – объявляется сталинизмом и далее на всю катушку. Совсем как при отце народов, когда демонизация противника – причем любого, не только политического, но и научного, бытового etc. – достигла высшей степени совершенства. Кстати, таково же и отношение к "совку", т. е. к СССР, когда все смешивается в единую кучу и все красится одинаково черной – чернее некуда – краской.

Между тем преступления Сталина столь велики, что навешивание на него всех собак и объявление сталинизмом любого не нравящегося явления на деле лишь снижает действенность осуждения. Ну и плодит апологетов. Не будь десталинизирующее сознание столь осточертелым, судьба апологетической идеи была бы куда более жалобной.