"Их кровь смешалась с Кровью Христовой"

18 апреля 2013 года исполняется двадцать лет с той страшной и особенной Пасхи Христовой, когда в Оптиной пустыни пролили мученическую кровь три монаха – отцы Василий, Ферапонт и Трофим. В канун этой даты Нина Александровна Павлова, автор замечательной книги "Пасха Красная", рассказала порталу Православие.Ru о том, как создавалась эта книга и о помощи людям по молитвам Оптинских новомучеников.

Отцы говорят, что когда ты читаешь о святом, он молится о тебе. Ничем другим невозможно объяснить то, что происходит, когда читаешь "Пасху Красную", – книгу об убиенных мучениках отцах Василии, Трофиме и Ферапонте. Такое чувство, будто уже настала Светлая седмица, открыты во всех храмах Царские врата, идут легкими ногами радостные крестные ходы, и счастливые, как никогда, люди поднимают лица к небу, чтобы капелька святой воды упала и на них, – и звонят, звонят по всему Отечеству колокола.

– Христос Воскресе!

– Воистину Воскресе!

Двоих иноков – отца Трофима и отца Ферапонта – убили на звоннице, когда они тянули руки к небу, чтобы прозвонить этот лучший из звонов – пасхальный. Отца Василия – чуть позже, во дворе: он услышал, как ударили в набат вместо привычного пасхального звона, и поспешил на помощь братьям.

"Первым был убит инок Ферапонт. Он упал, пронзенный мечом насквозь, но как это было, никто не видел. В рабочей тетрадке инока, говорят, осталась последняя запись: "Молчание есть тайна будущего века". И как он жил на земле в безмолвии, так и ушел тихим Ангелом в будущий век.

Следом за ним отлетела ко Господу душа инока Трофима, убитого также ударом в спину. Инок упал. Но уже убитый – раненый насмерть – он воистину "восста из мертвых": подтянулся на веревках к колоколам и ударил в набат, раскачивая колокола уже мертвым телом и тут же упав бездыханным. Он любил людей и уже в смерти восстал на защиту обители, поднимая по тревоге монастырь.

У колоколов свой язык. Иеромонах Василий шел в это время исповедовать в скит, но, услышав зов набата, повернул к колоколам – навстречу убийце".

"Даже годы спустя пережить это трудно – залитая кровью Оптина и срывающийся от слез крик молодого послушника Алексея: "Братиков убили! Братиков!"", – пишет в своей книге Нина Павлова.

Она долго не хотела браться за этот труд – с этого и начинается её замечательная книга, способная растопить Христовой любовью самое ледяное сердце: "Начну с признания, стыдного для автора: я долго противилась благословению старцев, отказываясь писать книгу об Оптинских новомучениках по причине единственной – это выше моей меры, выше меня".

Сегодня, по прошествии десятилетия после первого издания, Нина Александровна говорит тоже самое: "Я всегда говорила и говорю – это не моя книга. Я даже сначала не хотела ставить подпись, но в мартирологии нет свидетеля безымянного, боязливого. Это – свидетельство, и я – свидетель".

Автор книги "Пасха Красная" своё авторство отрицает: "Я молилась, плакала у могилки отца Василия: "Батюшка, я никто и ничто, – а он был мастер слова – пусть я буду дудочкой в твоих руках, сам напиши, сам сделай!" Всё шло через них – это абсолютно не моя заслуга".

Блестящая писательница, четверть века она живет у Оптиной пустыни. Мы никогда не виделись, говорим теперь по телефону – я звоню из Москвы, – но ее голос звучит, как голос очень родного человека. Я прошу ее рассказать, как писалась "Пасха Красная".

"Благословили – надо исполнить это послушание, – рассказывает Нина Александровна, – А послушание оказалось чрезвычайно трудным, и слез я тут пролила немало. Ведь у монахов скрытная тайная жизнь". Самым трудным оказался сбор материалов о жизни отцов. Она сравнивает его с тем, как по кусочкам склеивают осколки разбитой греческой амфоры – у одного есть фрагмент, у другого. Порознь эти кусочки мало что значат. Но если собрать их воедино, то сложится, наконец, бесценный орнамент, и приоткроется тайна монашеской жизни.

"Они хотят, чтобы мы были едины в любви"

"Я все время ходила на могилки новомучеников. Вот встречаю у могилок игумена Тихона, скитоначальника:

– Батюшка, нет никаких сведений об отце Ферапонте. Расскажите хоть что-нибудь.

– Нина, я бы с радостью рассказал, но я сам ничего не знаю. Помню только, что в трапезной, у входа, сидела бабушка и вязала носки. Ферапонт подходит к ней и спрашивает: "Трудно вязать?" – "Совсем не трудно. Хочешь, научу?" А что было потом, не знаю.

Иду дальше. Встречаю паломника из Донецка – Сережу Каплана. Он рассказывает, что отец Ферапонт связал и подарил ему носки, которые он только на праздники надевает в церковь.

Иду дальше – к храму. Встречаю Сережу Лосева – ныне уже покойного, – он работал на послушании в Оптиной, резчик. Сережа рассказывал, как Ферапонт искал для себя занятие, чтобы с Иисусовой молитвой что-то делать. Он бывал в Дивеево, – там блаженные вязали носки, занимаясь Иисусовой молитвой, у них "вязать" и означало "молиться". Попробовал и отец Ферапонт вязать, но все носки просят, – а всякому просящему дай, – вот он потом и перешел на резьбу...

И вот так, пока я шла от могилок до храма, сложился цельный рассказ. У меня никогда не было никаких видений, но тут меня обожгло горячее чувство, – как же наши новомученики любят нас! Они хотят, чтобы мы собрались все вместе, как кусочки той разбитой вазы, – и были едины в любви.

Иногда меня благодарят за книгу, но я сама благодарна – за тот опыт, который я приобрела, работая над нею. Конечно, мы часто произносим: "Бог не есть Бог мертвых, но Бог живых". У Бога все живы. Умом это понимается, а сердце молчит. А тут был тот

живой опыт общения с новомучениками, когда я получала материалы и сведения в основном от них. Приведу несколько примеров.

Монахи по своей природе – очень добрые люди. Когда я начинала работать в издательском отделе монастыря, а отец эконом спросил, чем помочь, я сразу ответила, что нужен большой амбарный замок, чтобы запереть все рукописи и не выдавать их монахам. Потому что "просящему дай". В итоге письма отца Нектария – подлинники! – исчезли из монастыря, как и дневник отца Василия. Подарили дневник кому-то. Шлём письма во все концы, но не можем ничего отыскать..

И вот прихожу я в очередной раз плакаться на могилку к отцу Василию: "Батюшка, о чем писать, если нет материалов? И дневник ваш не отыскать".

Вдруг бежит человек. Босой – паломник такой был, немножко юродствовал, – несет тетрадку какую-то, читает на ходу. Подбегает ко мне, вручает: – "Вам!" Это был дневник отца Василия".

"Отец Ферапонт, ответь на письмо!"

"Еще случай. Мы с игуменом Филиппом – его благословили помогать мне, – два года рассылали письма по местам, где жил и работал до монастыря отец Ферапонт. Я даже вкладывала всегда в письмо конверт с обратным адресом. И – никакого ответа.

И вдруг приходит письмо – из Ростова, от католика. Малограмотное письмо, хвастливое: я, пишет он, привел отца Ферапонта к Богу, я его наставлял, вызывайте меня в Оптину пустынь, я буду руководить вашей работой.

Неприятное письмо. Тем не менее, надо ответить. Сажусь. Тут котенок, – хвать это письмо, и убежал с ним. Отловила котенка, отняла. Сажусь снова за ответ. А лето, окно открыто... Ветер швырь – и унес это письмо, бегала я за ним по всему огороду.

В общем, неделю мучилась – никак не могу ответить. А ответить надо. Пришла я на могилку к отцу Ферапонту и говорю в сердцах: "Отец Ферапонт, имя тебе слуга – а Ферапонт переводится как "слуга", – вот ответь, пожалуйста, на это письмо, я уже измучилась". И кладу письмо на могилку.

И тут из-за моей спины выглядывает монахиня Любовь из Ростова, читает адрес на концерте и говорит: "О, это же от Феди-горбуна!"

И рассказывает, что Федя-горбун никогда не приводил о. Ферапонта к Богу, – тот уже был в Оптиной, когда Федю сманили католики. И Федя превознесся – стал всех учить и обращать. Монахиня Любовь близко знала отца Ферапонта, и когда сообщила ему, что Федя перешел к католикам, тот ужасно расстроился: "Ой, беда-беда, матушка, вы уж не оставляйте Федю!" И когда она в следующий раз приехала, принес ей книги с рассуждениями святых отцов о католицизме – специально подобрал: "Матушка, пожалейте Федю. Помогите ему!" Вот такой ответ на письмо".

"Отец Трофим, без воды мы остались, что делать?!"

"Я уже дописывала книгу, как однажды мы остались без воды, – раньше брали у соседа, из колодца перед воротами, а тут он, человек неверующий, вдруг сделал крышку и повесил на колодце замок.

Колонка далеко – километр идти. Ну, ведро принесешь для чая и супа, а помыть посуду и постирать?

Пришла на могилку к отцу Трофиму и жалуюсь: "Отец Трофим, без воды мы остались, что делать?!" Иду от могилки – навстречу отец эконом, игумен Досифей.

"Нина, – говорит, – у нас сейчас на хоздворе геологи бурят воду, вот как они закончат, я к тебе их пришлю". – "Батюшка, да денег нет!" – "Ничего-ничего, найдешь". В тот же день к вечеру у меня эти геологи пробурили воду, денег взяли очень мало, и опять – маленькое чудо: у других воду нашли на глубине тринадцати метров, семнадцати и даже двадцати. А тут всего семь с половиной метров, – и добрались до подземного озера на каменном плато. Чистейшая вода! И когда сосед возил пробы в Москву, в лаборатории даже удивились: Откуда? Такой чистой воды они давно не видели.

А на следующий день игумен Антоний говорит: "Нина, проводи воду в дом, пока нет заморозков". – "Батюшка, да где же мне столько денег взять?" – "Мы сейчас для Фроловского храма трубы закупили, сантехнику, тебе привезут. Со временем отдашь, расплатишься, а нет – бери во славу Христа". Вскоре у меня в доме были водопровод, душ и все городские удобства. И это очень похоже на Трофима, – он был человек-огонь.

Помню такой случай. Стоим мы возле храма, и один инок задумчиво рассуждает: "Надо бы сделать в келье полку для икон. Но где взять фанеру, и вообще – как эти полки делают?" Трофим говорит: "Сейчас приду!" Убежал куда-то, и уже через полчаса у этого инока была в келье прибита полка. Он всё делал сразу, радостно".

"Иди, мой хороший"

"Двадцать лет прошло. А сердце всё равно плачет, потому что встретить такого духовника, как отец Василий, – это большая редкость", – говорит Нина Александровна.

"Ярко вспоминается первое впечатление от отца Василия. Это был, кажется, 1989 год. Разорённая Оптина, а в обители живут в основном миряне. По двору бродят коровы, козы, свинка чешется боком об угол храма.

Но самым большим бедствием для нас в ту пору был железнодорожный магазин, находившийся в одном из братских корпусов. Со времен Кагановича железнодорожников одевали в форму и хорошо снабжали. И вот кругом дефицит, а в этом магазине во времена горбачевского сухого закона торгуют водкой. Со всех окрестностей в Оптину устремляются люди, и возле магазина кипит битва.

Натерпелись мы немало. Помню, пожаловалась игумену Ипатию: "Батюшка, эти алкоголики опять!" А он мне: "Да как вы можете так говорить о людях?" Конечно, нехорошо кого-то осуждать, но вот сценка у магазина. Молоденький тракторист, местный оптинский житель, уже купил бутылку, выпил и рвется в магазин обратно. Его отшвыривают, не пропускают, а в итоге завязывается нешуточная драка, после которой лицо тракториста уже в крови.

Тракторист нехотя умылся у водопровода, а отец Василий тем временем сидел у врат монастырских, встречал паломников. Собственно, ворот еще и не было, – бревна там лежали – вот на бревнах он и сидел. Походит тракторист, садится рядом, они беседуют о чем-то.

Прохожу мимо и слышу: "Отец, вот зачем разрушают храмы? Кому они мешают?" И так мирно они беседуют, будто не было ещё минуту назад этого агрессивного драчуна-пьяницы. Тракторист был единственным гармонистом в нашей оптинской деревне, и именно ему, убеждена, отец Василий посвятил потом стихотворение:

Лик луны был светел и лучист,

В монастырь пришел ночной покой.

И нежданно местный гармонист

надавил на клавиши рукой.

Встал я посреди тропы пустой

И глаза мне слезы обожгли.

Боже, как похож на голос Твой

Этот одинокий зов любви.

В этом, казалось бы, опустившемся человеке отец Василий увидел образ Божий и расслышал одинокий зов любви. Он любил людей той несказанной любовью, какой любит нас, грешных, Иисус Христос.

Вспоминаю такой случай. Мой сын, хотя и крестился прежде меня и первое время усердствовал в подвигах, вдруг перестал ходить на исповедь и долгое время не причащался. Я даже боялась, что он отойдет от Церкви.

В Оптиной исповедовал один приезжий батюшка, народа к нему почти не было, и я подтолкнула сына к нему. Смотрю – он тут же отошел от аналоя, а батюшка говорит: "Зачем тратить на него время? Он сам говорит, что он не готов ни к исповеди, ни к причастию".

Рядом исповедовал отец Василий, и я буквально взмолилась: "Батюшка, возьмите сына на исповедь" О чём они говорили у аналоя – это тайна исповеди. Но смотрю, мой сын вдруг заплакал, и у отца Василия слёзы на глазах. Тут как раз Причастие началось. А отец Василий обнял сына и говорит: "Иди, иди, мой хороший". И сын пошел причащаться, а сам всё оборачивается на отца Василия со слезами радости на глазах.

Собирая материал для книги, я опросила, наверно, человек двести, и многие говорили, что исповедь у отца Василия – это возвращение блудного сына в объятья Отца".

"К отцу Василию ходили очень трудные люди"

"Отец Василий не любил поучать, говорил мало и скупо, и чаще говорил очень просто: "Ну, зачем тебе это? Это не твоё".

И люди в состоянии окаменного нечувствия вдруг оттаивали рядом с ним, начинали раскрываться, обличая себя за те стыдные поступки, в которых раньше не смели признаться. Они плакали и радовались одновременно. Как не плакать, если нет предела тому падению, когда человек ест из одного корыта со свиньями? И как не радоваться, если тебе, последнему грешнику, отверсты объятья Отча, а Бог есть любовь и только любовь?

Даже батюшки знали это свойство иеромонаха Василия и, бывало, говорили сокрушенно: "Слушай, я с тобой не справляюсь. Иди к отцу Василию". К отцу Василию ходили очень трудные люди.

Вот типичная картина – к аналою отца Василия стоит очередь, а чуть поодаль жмутся те, кому трудно подойти на исповедь – из-за страха, стыда или иных искушений. Отца Василия отличала та необыкновенная чуткость, когда он мог вдруг обернуться к этому зажатому человеку и сказать: "Ну, что у тебя? Иди сюда". Именно они, эти люди, рассказывали потом, что исповедь у отца Василия – это возвращение блудного сына в объятья Отца.

Были, наконец, и те, кому трудно подойти к причастию. На моих глазах один такой болящий человек – он жил при Оптиной, – пошел после исповеди у отца Василия к Причастию... и вдруг убежал из храма. А отец Василий догнал его и, обняв за плечи, повел к Чаше. К сожалению, эти немощные болящие люди после смерти батюшки уехали из Оптиной, ибо без поддержки отца Василия они уже не справлялись с требованиями монастырской жизни.

"Главный подвиг их жизни – это подвиг покаяния"

Преподобный Нифонт, епископ Кипрский, писал: "До скончания века не оскудеют на земле святые. Но в последние годы скроются от людей". А монашеская жизнь о. Василия, о. Трофима и о. Ферапонта была настолько скрытной, что никто не мог даже помыслить, что среди нас живут святые, пока не начались чудотворения и исцеления по их молитвам.

Но наблюдательные люди всё же замечали, что главный подвиг их жизни – это подвиг покаяния. Отец Василий, например, писал в дневнике: "Иисусова молитва – это покаяние. Постоянная Иисусова молитва – это постоянное покаяние".

Его часто спрашивали: "Батюшка, а что главное?" – "Главное донести свой крест до конца. Без креста нет Христа". Помню, я однажды спросила у своего старца архимандрита Адриана (Кирсанова): "Батюшка, научите – как жить?" Он посмотрел на меня и говорит: "А ты смотри, куда ножки Христа идут. И иди за Ним". А ножки Христа ведут на Голгофу. И жизнь тричисленных Оптинских мучеников была безоглядным следованием за Христом вплоть до той их смертной Голгофы. Отец Василий не случайно писал в дневнике: "Милость Божия дается даром, но мы должны отдать Господу всё, что имеем".

О монахах старой Оптиной говорили, что они на цыпочках перед Господом ходят. И у отца Василия было такое благоговение перед тайнами Божьими, что когда одна моя знакомая пожаловалась ему, что не успевает прочитать утреннее правило, потому что надо накормить завтраком сына, а потом бежать на работу, он сказал ей с трепетом: "А достойны ли мы произнести само имя Господа?" Недостойны. А еще он писал в дневнике, что приятно упражняться в добродетелях, – это возвышает нас в собственных глазах. Но куда труднее не льстить себе и идти путем самоукорения и покаяния. Смиренный был батюшка, кающийся.

"Это я, Господи, согрешаю"

"Только однажды я видела отца Василия в гневе. Служба уже закончилась, но какой-то приезжий человек попросил о. Василия побеседовать с ним. И вот стоят они у аналоя, а за спиной отца Василия одна особо добродетельная прихожанка – черная юбка до пят, увесистые чётки и черный платок "в нахмурку", – обличает монахов, которые сегодня не такие. Монах, мол, должен сторониться женщин, а отец Трофим подолгу беседует с ними. А инок Трофим был само целомудрие, но он вырастил и вынянчил на своих руках двух младших сестренок и привык опекать сестер в монастыре. Он так их и называл: "Сестренки мои, сестреночки!"

Дама громко осуждала отца Трофима, а отец Василий вдруг обернулся к ней и сказал в гневе: "Да кто вы такая, чтобы осуждать монахов?" А судьба этой женщины сложилась так – вскоре она отошла или почти отошла от Церкви, бросила тяжело больного мужа, меняла "бой-френдов". А десять лет спустя она приехала в Оптину – крашеная, общипанная, стриженная под "ежика". О своих падениях она рассказала мне сама, спросив удивленно: "Неужели отец Василий всё это предвидел?" И добавила сокрушенно: "Да кто я такая, чтобы осуждать монахов и хоть кого-нибудь осуждать?"

Сам отец Василий никого не осуждал. Если при нем вдруг начинались пересуды, он молча поднимался и уходил. О грехопадениях людей он знал больше, чем иные, выслушивая многое на исповеди. Но как же он сострадал этим немощным, несчастным людям! У него даже есть такой тропарь:

Вем, Господи, вем, яко биеши всякого сына, егоже приемлеши, обаче не имам силы слезы сдержати, егда зрю наказуемых чад Твоих; прости, Господи, и терпение с благодарением даруй.

Он писал в дневнике: "Это я, Господи, согрешаю". Записывал имена тех, кто у него исповедовался, и полагал в келье за них многие поклоны. Он молился о людях, как молится сейчас о нас в Царствии Небесном.

"Звонари требуются?"

"Вспоминаю второй день после Пасхи. На звоннице уже настелили новый пол – там ведь было всё залито кровью, а звонари были причастниками в тот день, их кровь смешалась с Кровью Христовой, поэтому так бережно снимали стружку, настилали полы. Но убили звонарей, и молчали колокола.

Мрачный был день. Небо в тучах. Моросит дождь со снегом. Вокруг звонницы, под немыми колоколами, стоит большая молчаливая толпа. И так тяжело на душе! Почему молчит Россия, кажется, не заметившая трагедии в Оптиной? В одних газетах много и подробно писали о мелкой заварушке в Африке, а об убийстве в России – ни слова. Зато другие газеты откровенно глумились – православные, мол, перепились на Пасху и перерезали друг друга. Были гадости и похлеще – даже вспоминать стыдно. Господи, да ведь в России никогда не плясали на гробах, а тут, не стесняясь, пляшут! Более того, две центральные газеты даже вступились за убийцу, ибо "общество не оказало ему моральной поддержки, а душа его металась". Как же это напоминает теперь ту ситуацию с "Пусси Райот", когда главными пострадавшими, достойными жалости, были объявлены именно кощунницы, и деятели культуры с жаром бросились их защищать. Особенно меня поразила позиция одной такой защитницы, именующей себя православной и пригрозившей пальчиком Церкви: дескать, если её начнут преследовать за столь смелое выступление, то – цитирую дословно – "я перейду в другую конфессию". Не умереть за свою веру, как это делали мученики, но сменить её на нечто более комфортное.

Два дня молчали колокола Оптиной. А мы мокли под дождем и, потупясь, стояли у звонницы, не замечая, как двор монастыря заполняется людьми. И вдруг толпа расступилась. От ворот летящим шагом шел молодой инок – а он был чем-то похож на Трофима, такие же огромные голубые глаза, светлые длинные волосы и этот знакомый быстрый Трофимов шаг. Инок очень спешил и, ступив на звонницу, спросил немую толпу: "Звонари требуются?" И ударил в колокол!

И тут же хлынули на колокольню люди – оказывается, все монастыри прислали своих лучших звонарей! Сорок дней звонила, не умолкая, Оптина. И почему-то вдруг вспомнился тогда тот знаменитый смоленский колокольный бунт, когда после революции большевики захватили и закрыли собор, а на заводах и фабриках объявили забастовку. Гудели фабричные гудки, гудели паровозы, – и народ бежал к собору. На ступеньках собора дежурили пулеметчики, не успевшие захватить только колокольню. И вот что происходило. Вбегал на колокольню звонарь, звонил и падал расстрелянный. Потом, перекрестившись, выбегал из толпы следующий: "Господи, благослови!" И тоже шел на смерть за свою веру.

"Истина тогда ликует, когда за нее умирают", – говорил преподобный Севастиан Карагандинский. И было нам дано ликование об истине, когда по молитвам Оптинских мучеников наши родные, ближние и дальние обретали веру в Господа нашего Иисуса Христа".

Об одной ошибке

"Мне не раз говорили, что нельзя называть убиенных Оптинских братьев новомучениками, поскольку они еще не канонизированы. Согласна, нельзя. Но вот уроки мартирологии – в древности не существовало чина канонизации мучеников, и их причисляли к лику святых на основании акта о мученичестве, подписанного свидетелями. Но в нынешние времена это как-то не принято. И я как свидетель мученической кончины Оптинских братьев разрываюсь между канонами древними и новейшими.

Не я одна разрываюсь. Даже такие известные пастыри нашей Церкви, как например, протоиерей Александр Шаргунов, тоже "ошибаются" и говорят: "это новомученики". И ошибки такого рода промыслительны, ибо канонизации всегда предшествует народное почитание. Так было с преподобным Серафимом Саровским, которого еще задолго до канонизации в народе считали святым. То же самое происходит в Оптиной пустыни, куда едут люди со всей Руси, чтобы помолиться у могил Оптинских братьев и попросить их о помощи. О том, как помогают людям иеромонах Василий, инок Трофим и инок Ферапонт, рассказывают теперь многие. Да, они еще не канонизированы, но у многих есть очень точное чувство, что они уже прославлены у Господа".