Играть нельзя летать

Сегодняшний собеседник "Религаре" – Андрей Святославович Кузнецов-Вечеслов – поистине уникальная личность: российский балетмейстер, режиссёр, сценарист, актёр, поэт,сын знаменитой балерины Татьяны Вечесловой и известного танцовщика Мариинского театра Святослава Кузнецова. Будучи потомственным дворянином, он вырос среди творческой интеллигенции, продолжил дело своих родителей и внес собственный весомый вклад в советскую и постсоветскую культуру. В период 70-х-90-х в качестве режиссера-постановщика и хореографа Кузнецов-Вечеслов ставил спектакли не только в Москве и Санкт-Петербурге, но и в Петрозаводске, Белгороде, Вильнюсе, Саратове. В 1991-м году он стал одним из основателей первого в нашей стране частного балетного театра "Санкт-Петербургский Маленький балет". На счету Андрея Святославовича – многочисленные роли в кино и театре (чего стоит один только Фирс" в "Вишневом саде" на сцене Международной Чеховской лаборатории). Он продолжает работать в качестве хореографа в оперных постановках. Сегодня Андрей Святославович вспоминает о прикровенном христианстве советских интеллигентов, рассказывает о собственном пути в Церковь и о духовности театра, а также делится своими удивительными стихами.

– Андрей Святославович, вы – из семьи потомственных артистов Мариинского тетра, имеете дворянские корни, ваших родителей – петербуржцев, а не ленинградцев – Вадим Гаевский назвал людьми, которые "не рвали с дореволюционным прошлым, а продолжали считать себя наследниками ушедшей страны".

– Елико возможно было...

– Для того времени у вас было уникальное детство.

– Тогда было поразительное время, не в смысле приспособленчества – это неправильное слово, а в связи с какой-то внутренней мутацией людей, которые не могли принять всей душой советскую власть. Мой дед по материнский линии попал на Соловки в 1918-м году по первому призыву. Слава Богу, его тогда не расстреляли, потому что оружия в доме не нашли. А в 1928-м выпустили: Господь спас, были тогда такие партии освобождения. Вместо освобожденных сажали новую партию. Мама в это время как раз заканчивала балетное училище.

– Тяжело было деду после лагеря?

– Конечно. Ведь он был офицер, артиллерист, прошел германскую и японскую, имел ордена. А вышел из лагеря – и его посадили в контору шлепать какие-то штампы на талоны. Вот он сидел и штамповал книжечки талонов, превратился в такого полезного советской стране старика. Главный ужас, который ему внушила новая власть, – это возможность потерять документы. И он не зря боялся. Дед умер в эвакуации, в Перми, во время Великой Отечественной, потому что какие-то документы не смог найти у себя в тумбочке. Он в 40-градусный мороз выбежал на улицу их искать, долго бегал, схватил крупозное воспаление легких и умер.

– Это одна линия. А вторая?

– Вторая – купеческий род моего отца, балетного танцовщика Мариинки Святослава Кузнецова. Это были питерские купцы-антиквары, которые входили в первую гильдию и держали антикварные магазины в Апраксином и Гостином дворах. Когда все их добро пошло псу под хвост, и этот песий хвост накрыл всю страну... в общем, понимаете, что было у них в душе. Дед по отцу купцом не стал, ушел в актеры, был одним из первых актеров кино, партнером Веры Холодной. Он был тем, что в тогда называли "актер с гардеробом".

– Что это такое?

– Человек, который мог сам содержать людей, выбирать театры, где ему служить, и роли, которые играть. А потом начался хаос. И то, что делал этот человек, никого уже не интересовало. Его внутренний мир по понятным причинам был запрятан очень глубоко, как и церковность.

– Это относится и к Вашей знаменитой матери, балерине Татьяне Вечесловой?

– Конечно. У меня сохранилось письмо, написанное ею в десятилетнем возрасте двоюродным сестрам. Она поздравляет их с Рождеством Христовым и пишет, что была в храме. Церковность для людей дореволюционного воспитания была естественна, но никогда специально не выпячивалась, не становилась темой жарких споров. В комнате моей тетушки в уголку висел небольшой киотик, на праздник перед ним зажигалась лампадка, но с нами никто об этом никогда не говорил. Это было внутреннее табу. Верующие люди боялись за нас, молодых. Я же пионер и комсомолец, хотя и не с первого раза попал в комсомол...

– Почему сразу не приняли?

– Смешная история. Был 1965-й год. Меня спросили, какие у нас отношения с Китаем, и я неправильно ответил, что плохие. Тогда у СССР были проблемы с островом Даманский. То китайцы переходили без спроса границу на Амуре, то мы. Оказалось, что китайцы относятся к нам хорошо, а Мао Цзэдун заставляет относиться плохо. Всем же было положено автоматически произносить заученную ложь. А я не догадался. Но через год в комсомол меня приняли.

– А лампадка?

– Лампадка все эти годы горела. Еще у нас в семье была совершенно замечательная верующая няня. Она пришла к нам в семью в 1905-м молоденькой девушкой, а хоронили мы ее в 59-м как члена семьи. Она и была родной. Выходила тетушку, родившуюся в 1905-м, потом маму, родившуюся в 1910-м. Потом меня. Замечательная русская женщина, поразительно красивая такой русской неброской красотой. Красота эта выражалась в достоинстве и удивительной любви, которую она тратила на всю нашу семью. Именно она водила меня в детстве причащаться.

– У Вас сохранились эти воспоминания?

– Я помню, как оказался в огромном-преогромном красивом зале с колоннами. На стенах невиданные картины и пахнет так вкусно. Я стою, а баба Фаля, моя няня, складывает мне руки на груди и говорит: "Правую на левую". И такая длинная очередь, долгий хвост, как в магазине. Я стою, дышу этим вкусным запахом, а он все сильнее по мере приближения к цели. Вот я пришел, и мне говорят: ротик открой. Вложили туда ложечку – такая вкусная ложечка. А что это такое? Я не ведал этого тогда. И вот что удивительно: я не ведаю этого до сих пор. Это очень сокровенное,. Я уже тогда это понимал неким внутренним чувством. И оно во мне осталось. В определенном смысле воспоминание даже очень чувственное. Я помню вкус, запах настроение, абсолютно тихий беззвучный гуд, который стоит в этом огромном помещении. Гудят, конечно, не колокола, а что-то очень внутреннее, но не знаю, что это такое. Вот таким запомнилось мне первое причастие.

Все это давало ощущение какой-то прикровенности, какого-то удивительного дома – не родительского, а иного. И ощущение: нигде кроме дома такого уюта быть не может.

– С родительским вам тоже повезло.

– Тут свои воспоминания. Это множество праздников и разных театральных радостей, поскольку я был с детства введен за рампу театральную. А это особое удовольствие – когда гости каждый день. Но не только гости строили этот дом и эту жизнь.

– И не только Церковь?

– Видите ли, когда я пришел в Церковь, я был в религиозном смысле, как и весь наш народ, абсолютно, феерически безграмотным. У нас были уроки западноевропейского искусства, я знал, что такое Сикстинская капелла в куда большей степени, нежели об Андрее Рублеве. Так было принято в то время. Когда я смотрел "Андрея Рублева" Тарковского, то намного лучше представлял себе историю Каролингов-Капетингов, нежели историю собственного народа. Это одна из больших наших потерь. Наше образование сильно было развернуто в сторону "западной" традиции. Это само по себе нормально. Только при этом неплохо бы и свою историю знать. О "Трех мушкетерах" мы знали прекрасно, а вот об "Истории государства российского" Карамзина имели довольно слабое представление. Откуда есть пошла Русская земля – на сей счет мы были совершенно не в курсе. Только в зрелом возрасте я начал худо-бедно этим интересоваться, потихоньку вползать по сути в самого себя, в свою собственную страну.

– Хождение в Церковь и изучение истории для вас шли параллельно?

– Более или менее. Но до сих пор здесь для меня есть определенная проблема. Потому что на самом деле все это надо делать в юном возрасте. А в юности я был занят иными вещами.

– В советской школе ведь не учили связывать русскую историю с православием.

– К сожалению. Вот и сейчас идут споры о необходимости введении религиозного обучения. О чем тут спорить, ребята? Вы хотите страну сохранить? Тогда надо вводить. А то у нас скоро вслед за страной и язык будет называться "российским". От жутко исковерканных европеизмов просто вянет ухо. Если бы еще употребляли их грамотно, но ведь не в состоянии. Каждая фраза – как переход Суворова через Альпы смыслов. Это катастрофа.

– Многие, повзрослев, приходят в Церковь как бы повторно. А вы?

– У меня сознательный приход в Церковь оказался по-своему приключенческим. Это было на острове Корфу в самом конце 90-х. Мы приехали туда в августе, был день Спиридона Тримифунтского, мощи которого находятся в его же храме. Выносили раку, сажали его в такое специальное кресло-портшез (мощи его абсолютно мягкие, неокостеневшие) и несли по городу.

– Вы знали об этом заранее?

– Нет, мы ничего не знали, ни я, ни Оленька, жена моя. Но посмотреть на это чудо пришло много народу: немцы, французы, англичане, греки. Толпы заполнили улицы этого потрясающе красивого города. И вот его вынесли на огромную зеленую площадь, заросшую травой. Небо было затянуто тучами, шел мелкий моросящий дождь, почти водяная пыль. Вообще в Греции природа поразительная: она как бы поселяется внутри человека. И море, и солнце, и ветер, и волны, и оливки, и пинии – все это прорастает внутрь тебя. Такое же ощущение у меня бывает во Пскове. Выезжаешь за 10 км от города – и ты уже в центре природы или себя самого. Так было и в тот день. Шел мелкий дождь, водяная завеса висела везде и всюду – внутри, снаружи, вверху, внизу. Мне это напомнило роман Стругацких "Гадкие лебеди", которая все мы читали в самиздате.

– Из-за бесконечного дождя?

– Да. Там у них в одном городе 7 лет подряд идет дождь. И дети, которых родители не понимают, уходят из города. А потом из этого города в панике бегут родители. И, что важно для моего дальнейшего рассказа, в этот момент в тучах, которые моросят дождем, вдруг прорезается квадратное отверстие, в него выглядывает луна, освящая мертвенным светом это бегство родителей из города, который рушится и оседает.

– Жуткая история.

– Но лихо написанная. И вот тут случились "Стругацкие с обратным знаком" – абсолютная, чистая радость. Под дождем вынесли и поставили портшез с мощами Спиридония. Архиепископ острова встал напротив него и начал читать акафист. И вдруг – такое бывает только в театре... В тучах образовалось расширяющееся овальное, очень правильное окошко, а в него хлынул поток солнечных лучей, как будто свет из-за штор в темную комнату.

– Или свет рампы...

– ...но яркий и целенаправленный, как прожектор. И этот свет выхватил портшез из водяной мглы. А морось вспыхнула фантастическими огнями. Каждая капелька сверкала. Спиридоний казался осыпанным бриллиантами. Архиепископ молился, а этот солнечный столб все светил на святого, и портшез горел этими огнями. Когда молитва закончилась, тучи вновь затянулись.

– Это не как у Стругацких, а прямо противоположная картина.

– Да, в романе ведь на самом деле непонятно, что это за дети, чьи они порождения. А тут до нас, смотрящих, стало доходить, чьи же мы дети. И на меня, и на Олю это сильно повлияло. Тогда я начал понимать, почему тлела лампадка у тети в комнатке и что же это мне, такое вкусное, положили в рот. Вот так бывает. Мы знать иногда не знаем, в какую сторону идти. А нас берут за шкварник и тихо направляют: чадо, вот в эту сторону надо. Тогда же я понял, что красота, которая нас окружает, – это одно из тысяч проявлений Божией любви к нам.

– Ваше восприятие искусства и театра изменилось после этого случая?

– Конечно. Знаете, в церковнославянском есть такое обращение к Богу: "Творче". И когда я такое чудо увидел, меня оно шибануло. Творче! Божья любовь, красота... Умение это видеть и об этом говорить – тоже творчество. Творчество – это не значит непременно выйти на сцену и воскликнуть: "Быть или не быть, вот в чем вопрос!" Творчество бывает разное. И необязательно сценическое. А когда я был в Афинах... Ну скажите, что может делать нормальный человек в Афинах?

– Бродить?

– Лезть на Акрополь, конечно. Первый из памятников, с которым ты при этом сталкиваешься, это театр Диониса. Честно скажу, я был очень взволнован, потому что это место, из которого весь театр и произошел в его европейском понимании. Язычество? Ну да. Но что такое язычество? Неправильные шаги в правильном направлении. В поисках, никогда не утихающих. Ведь и советская власть – это во многом религиозное явление. Другое дело, чему именно мы поклоняемся при этом, но само стремление поклоняться, искать Бога – оно неистребимо. Господь дал нам свободную волю, но не поклоняться мы не можем. Поэтому я уверен: неверующих людей не бывает. И когда я проходил через театр Диониса, понимал: вот, отсюда все началось. И это было приношение. Они тоже что-то отдавали Богу. Ведь и в пляске и молитве Давидовой перед ковчегом, в его псалмах и танце для меня и начинался настоящий театр. По-моему, театр всегда должен в себе нести частицу этого танца и псалма, только тогда он оправдывает свое назначение. У С.С. Аверинцева есть очень хороший перевод псалмов Давидовых. Я попробовал сделать силлабо-тоническое рифмованное переложение этих псалмов и назвал его "Мелодики на псалмы Давида". Сборник моих стихов готовится к публикации, и эту переложенную часть я в него включил.

– Переложения – давняя литературная традиция, в том числе и русская. Но как может славить Бога театр, тем более современный?

– Сейчас время такое, что никогда не знаешь, к какой аудитории обращаешься. Хотя обращаешься на самом деле всегда в один адрес. Все искусство обращено к Нему. Театр многогранен. Но в нем есть опасность, она в нем живет, и я сталкивался с этим постоянно, как в самом себе, так и в коллегах, независимо от степени их дарования. Это опасность подмены. Еще точнее: это профессиональное умение подменять.

– Подменять настоящее – игрой, лицедейством?

– Если бы. Настоящее подменяется не просто игрой, а искренним переживанием. Ты выходишь на сцену Гамлетом, ты мучаешься, приносишь себя в жертву. Но вот кончился спектакль – и все, простите, я тебе тут не Гамлет. Быстренько его запихну куда надо, а с тобой я разберусь, о тебе я напишу, расскажу о тебе, любимом, и так расскажу что ты не узнаешь, ни себя, ни кто рассказал, и жить тебе после этого в театре будет не спектакли играть... Человек, – ты несешь в себе ответственность. Обмануть многих ты смог, но ведь Бога не обманешь.

– Отсюда мнение, что театр не совместим с христианством?

– Вероятно. Но у нас есть замечательный батюшка, отец Владислав Каховский, настоятель Всесвятского храма, вот к нему рассуждение о "плохом" театре абсолютно не применимо. Он жертвует так же, как ест и спит. У него нет никакого раздвоения, никаких проблем, он идет честно по тому пути, который ему предписан. Ему свойственна какая-то абсолютная открытость. Ему невозможно сказать: "А, батюшка, вон ты что говорил, а сам что делаешь?" Он очень цельный, никогда себе не противоречит. Одно удовольствие общаться с ним и его матушкой Ириной, человеком удивительного литературного дара. В свое время отец Владислав предложил мне быть алтарником. Это особое доверие. Пусть даже я человек воцерковленный, и мне мало просто прийти на Пасху и свечку воткнуть, все равно для меня это была особая милость.

– Какие у вас любимые постановки и роли, в том числе балетные?

– Странно, это, пожалуй, самый сложный вопрос из всех вами заданных. Что до моих собственных работ, то их я прожил и пережил. Я очень люблю камерное искусство, хотя и выращен на сцене императорского театра. Но мне нравится небольшая аудитория: я имею в виду не количество мест в зале, а способ высказывания. Правда, есть и замечательные классические балеты, которые я люблю. Самый любимый из них – "Жизель". Более романтического балетного спектакля не существует в принципе. Он – абсолютное выражение романтической идеи. Но с каждым годом в нашем исполнении этот сюжет все больше утрачивает свой первоначальный смысл, потому что основы, на которых он зиждится, исчезают из постановки.

– Спектакль мельчает?

– Тут все очень просто. Действие первого акта происходит в момент праздника сбора винограда. Это абсолютно дионисийская тема, и в этом бездумном веселье случается трагедия в "Жизели". От бездумности. Это важнейший момент сюжета, о котором сейчас даже близко никто не говорит. Все сменяется звенящим жестоким холодом, и только сохраненная Жизелью человеческая сущность спасает пришедшего поклониться ее могиле графа Альбера. Вся эта проблематика сегодня даже не рассматривается. Сегодня есть просто череда танцев: эти так станцевали, а те вот эдак.

Была одна история – я ее страшно люблю – которая случилась, как говорили у Карсавиной с Дягилевым. Дягилев пришел смотреть балет, кажется, "Дочь фараона". Сидит в ложе. А либретто, знаете ли, – настоящая "трррррагедия". И вот заканчивается кульминация, и вдруг выходят шесть девочек и начинают плясочку на пальчиках. Дягилев удивлен до глубины души. Наконец он спрашивает: "Почему они здесь вышли, при чем здесь это?" А Карсавина отвечает: "Ну как почему? Уже пора". Вот это "уже пора" сейчас происходит со всеми спектаклями классического репертуара. Я считаю, что классический балет умер в бесконечных конкурсах. Высота подъема ноги на 180 градусов оказалась важнее, чем понимание, ради чего ты ее поднимаешь. Ну, а приход масс-медийной культуры только ускорил эту амнезию.

Что касается артистов, то я очень люблю, когда они оказываются в нужное время в нужном месте. Тогда ощущаю красоту, которая – не просто георгинчик с тюльпанчиком. Вот Квазимодо – это красота или как?

– Пожалуй, да.

– Знаете, Фаина Георгиевна Раневская была отнюдь не красавицей. Ее трудно назвать Ледой и лебедем одновременно. Однажды она играла на сцене в питерском ДК, я ей потом позвонил и говорю: "Фаина Георгиевна, вы так играли!" А она: "Ну, что ты, это же ангар самолетный. Играть невозможно, только летать можно". Вот и весь театр на самом деле такой. Невозможно играть – можно только летать.

Стихи Андрея Кузнецова-Вечеслова

Из цикла "МЕЛОДИКИ НА ПСАЛМЫ ДАВИДОВЫ"

Вступление

Во всём Ты прав, и суд Твой безупречен! –

я произнёс, и вот во мне гудит

тот камертон (а он дочеловечен),

что тайной человечье бередит.

Пусть стрелки указуют быстротечность,

но не собьет меня курантов бой.

И тайны этой чаемую вечность

я слышу за собой и пред собой.

* * *

НА 1 ПСАЛОМ

Тот воистину благ, кто с лукавым не шёл на совет,

не пытался пробиться по жизни греховной стезёю,

и не застил Твой слабому сердцу сияющий свет

в беззаконном собрании чёрной кощунства струёю.

И пускай сотрясают вселенную бури от века,

но учитель и врач – Твой закон – сохранит человека.

Человек, он как дерево – вот Садовода рука

посадила его у течения вод. Может статься,

что в кристальной струе отражает подруга-река

все плоды, что покойно созрев и должны отражаться.

И дела его, словно густая могучая крона

в небеса прорастают свободой и светом закона.

Но не то беззаконные – грешные не таковы.

Они пыль колеи, что назначено ветру развеять.

На суде Твоём, Господи, им не сносить головы,

хуже нет дела гиблого – знать, что Ты есть, но не верить.

У изножия Господа праведный. Видно ему,

как дорога под грешником падает в бездну, во тьму.

* * *

НА 3 ПСАЛОМ

Господи, они окружили меня стеною!

Господи, они бесчестят, идут войною!

Враги кричат о душе моей,

что ты её проклял навек, но в ней

Ты, Боже, щит мой и слава моя! Иною,

Господи, защитой себя защищать в законе

нужды нет – воззвал я, и Ты услыхал в Сионе

на самой вершине мой слабый крик,

и я утомлённый к земле приник,

спал, и, уснувший, Тебя ощущал я в схроне

сердца. И вот ниспослав Свою силу, меня,

Господи, подъял от земли Ты, и вражья броня

рассыпалась в прах. Только звук сапогов

бегущих, остался от полчищ врагов,

изведавших силу и славу, мой Бог, Твоего огня.

Господи, в тебе лишь от века спасенье моё!

Господи, над трупами грешных кружит воронье.

Тела прободаешь и зубы врагов

крушишь Ты, и Ты свободишь от оков

народ свой. От бед избавление – благословенье Твоё.

* * *

Я с детства не любил овал!

Я с детства угол рисовал!

Известные строки.

Я с детства не любил углы,

я предпочёл овалы.

Войны углов в себе – золы

я расчищал завалы.

Углы упорно шли вперёд,

мостя дорогу мною.

Девиз их: "Угол разорвёт

тебя любой ценою".

Но в детский сон, как луч в окно,

то есть фундаментально,

мне было знание дано:

"Душа твоя овальна".

Лишь сделай шаг из-за кулис

себя, как обнаружишь,

что мир нам данный создан из

кругов и полукружий.

Вот радуга, а вот зерно,

овал – родство меж ними.

Всё бытиё окаймлено

овалами живыми.

Нас окаймляет горизонт,

лес окружил поляну,

собрав шары лохматых крон.

А если в небо гляну,

то чертят полукружья крыл

круги над головою.

В дуге прыжка дельфин застыл

над круглою волною.

Готовность к счёту есть в ноле,

в стволах сокрыты кольца,

кинг Артур при своём столе

сияет. От оконца

портьеру раздувает в шар,

фонарь круги качает,

камина благодатный жар

в свой круг нас заключает.

Лицо любимое – овал,

в котором свет участья

Творца; его я целовал,

как принимал причастье.

Но есть и свет кругов иных

не сразу явный глазу,

в ментальных схронах потайных

его не встретит разум.

Он от святых пришедший свет,

в дорогу нам – их нимбы,

но мастер суеты сует

нас тащит мимо, мимо.

И лишь наедине с собой

удастся, может статься,

к их свету сквозь дракона вой

прилипчивый прорваться.

Откуда же взялся дракон,

таящийся ошую.

Он сын твоих углов, их сон

сложившийся в чешую.

Его и двинет на "зеро"

кому в миру не светит

проигрывать: – Играй урод

со мной до самой смерти!

Недолго, впрочем, если встал

дракон перед тобою.

И не спасёт души овал,

усвой, ты беззащитно мал,

согнись, подвластный вою

из тьмы угольной чешуи!

Смотри, крылатый угол

дохнёт и превратит твои

надежды в уголь. Убыль

тебя не выложит под нож

план мирозданья лучший.

Как все – зачат, живёшь, умрёшь –

ты мелочь, общий случай.

Так значит всё, надежды нет,

коль на себя надежда,

но... кругом–сверху–льётся свет,

сошедший точно между

твоим драконом и тобой,

чудесным средостеньем

дарованным тебе... судьбой?

Нет, посланным спасеньем

твоей судьбы! Ведь испокон

ведётся – раз в засаде

в тебе самом сидит дракон,

молись. И будет всадник.

В кремле или, в парадняке,

в танцзале или в морге –

сойдёт с небес, с копьём в руке

и именем – Георгий.

Но как же светится копьё,

чьим клином зверь испуган,

в его руке, а остриё

копья отнюдь не угол.

Оно вообще не древко для

втыканья, но от века,

где злобы мёртвая петля,

там грозен стержень Света.

Свет, как не прячешься в тени,

предел любого блуда.

В его луче в святые дни

окончил жизнь Иуда.

Я, может, что-то переврал,

но тих цензуры цербер;

мне мнится, остриё – овал

с разящей точкой центра.

И устремившись из неё

мгновенно, неуклонно

нимб, вытянувшийся в копьё

насквозь разит дракона.

Удостовериться изволь –

был рёв, а вот ни звука.

Мир тих.

В драконе выла боль.

Ведь злоба тоже мука.

Когда ж углы претворены,

и выплачена вира,

в кругу оркестра тишины

един нам голос мира.

Пусть суетится вороньё,

здесь час вину и хлебу.

Круг мира – это всё твоё...

с единым на потребу.

* * *