"БОГ ИДЕТ СКВОЗЬ НАС, КАК ТОК ЧЕРЕЗ ПРОВОД"

Когда в обществе воцаряется убеждение, что вокруг все лишено смысла – экономического, эстетического, этического, то духовное и душевное исподволь набирает силу. И религия как высшее проявление духа становится последним оплотом для далеких от церкви людей. Социологические опросы показывают резкий рост религиозности в России.

Но может ли религия, прошедшая долгую полосу гонений и отрицания, возродиться в традиционных формах? Чем опасен поспешный переход от воинствующего атеизма к господствующей роли церкви? Как современная наука доказывает существование Бога? Почему рeлигия взята на вооружение политиками и националистами? Об этом говорим с известным культурологом Михаилом ЭПШТЕЙНОМ, чья книга "Религия после атеизма.

Новые возможности теологии", только что вышедшая в "АСТ-пресс", уже стала предметом горячей полемики.

– По новым данным социологов, в России лишь 13 % атеистов. Вам верится?

Во всяком случае, опрос, проведенный Фондом "Общественное мнение" (ФОМ) летом 2012 г., взял необычайно большую выборку – 57 тысяч респондентов против обычных полутора тысяч. Кстати, это резко понизило численность православных. Раньше считалось, что их процентов 70 – 80, а оказалось – 41%, 58,5 миллиона. Вторая по численности группа, 25%, 36 миллионов, – верующие без вероисповедания. 6,5% мусульман; 4% экуменистов, т.е. внеконфессиональных христиан, дальше идут доли 1 процент и меньше: католики, протестанты, буддисты, старообрядцы, язычники... Самая неожиданная и интересная – вторая группа: в Бога они верят, но к конкретной религии себя не относят. В моей книге это называется "бедная вера".

– Что это значит?

– В конце 1970-х – начале 1980-х гг. все больше людей уходило от атеизма, но не все присоединялись к определенным религиям. Понятие "бедная вера" сформировалось в 1982 году по аналогии с "бедным театром" Ежи Гротовского. В этом театре не было ни сцены, ни костюмов, ни масок, ни бутафории – актеры просто жили на пределе своей человечности и вовлекали в процесс зрителей. Они не перевоплощались, а как бы развоплощались. У бедной веры тоже нет ничего, кроме прямого предстояния Богу. Ни храмов, ни обрядов, ни догм, только обращенность к Богу здесь и сейчас, один на один. "Бедный" звучит не пренебрежительно; вообще это слово в религиозном контексте имеет положительную коннотацию. "Блаженны нищие во имя духа". И слово "бедный" этимологически родственно латинскому fides, "верa". Связь такая: "Быть бедным, неимущим – приносить жертву – верить в Бога".

– Вы называете наше общество постатеистическим. Вы верите, что в нем происходит религиозное возрождение?

– Возрождение религиозного сознания началось в 1970-е годы. Не только возрождение, но и массовое зарождение нового, надконфессионального сознания – впервые в российской, а может быть, и всемирной истории. Опыт советского атеизма, беспощадный для всех, выдвинул категорию "верующий", которая поначалу воспринималась как идеологически порочная, а потом стала наполняться собственным положительным смыслом. Не "православный", не "католик", не "мусульманин", а просто верующий.

– Не так ли было еще у Льва Толстого?

– У Толстого поиск надконфессиональной веры сочетался с резкой критикой конфессий, прежде всего православия, как суеверия, как язычества, как идолопоклонства. Это один тип надконфессиональности.

Другой – универсализм Даниила Андреева, чья книга "Роза мира" была чрезвычайно популярна в позднесоветские и постсоветские годы. Перспектива объединения всех существующих конфессий в "Розу мира", где все церкви выступают как лепестки "интер-религии".

Есть путь к надконфессиональному изнутри конкретной конфессии – путь, скажем, Александра Меня. Он в православии пытался подчеркнуть его универсалистские, экуменические аспекты, что вызвало ярость многих его со-верников и, возможно, привело к гибели этого великого исповедника и проповедника Есть, условно говоря, путь мыслителя Григория Померанца: экзистенциальное соприкосновение с разными религиозными традициями и попытка построить надконфессиональное через сопереживание их духовному опыту. "Бедная вера", пожалуй, ближе всего к этому варианту.

– Может быть, бедная религия просто проявляет потребность веры? Для кого-то свята была вера в Пушкина, а для кого-то – в Сталина.

– Естественно, у человека есть потребность веры. Но она часто переходит в своего рода фетишизм. Культовые умонастроения 1970-х – начала 1980-х я постарался представить в книге "Новое сектантство". Там описаны и пушкинианцы, и кровосвятцы, и доброверы, и домовитяне, и пищесвятцы, и прочие представители этой обмирщенной религиозности, переходящей в обрядоверие. "Опредмеченная вера", перенесенная на вещи, идеи или людей, – это суеверие. Борьба веры с суеверием во многом и определяет духовную историю человечества.

– Но и сейчас религия для многих сводится к обрядам по праздникам.

– Это и есть форма идолопоклонства, когда вера в живого Бога подменяется верой в обряд. Критика такого фарисейства, убиения духа буквой, – в Евангелии, а также в Талмуде: "Суббота должна служить вам, а не вы субботе". Главными противниками Иисуса были не атеисты, а фарисеи, считавшие себя праведниками, исполнявшие каждую букву закона. Именно их он и обличал прежде всего. Но фарисейство, увы, возрождается на почве любой религии, в том числе и христианства.

– Истинная вера – именно бедная, внеконфессиональная, а любая конфессия скорее уводит от Бога?

– Нет, это толстовская точка зрения, которая мне совершенно чужда. Внутри каждой конфессии есть глубинное ядро веры, которое никакое фарисейство и обрядоверие не в силах извратить. Можно принадлежать какой-то церкви и в то же время выходить за ее пределы, вступать иногда в трагические отношения со своей конфессиональной принадлежностью.

Верующий может проходить в своей жизни через разные этапы внутреннего воцерковления и расцерковления. Скажем, православный интеллигент чувствует, что не может перепрыгнуть через свое историческое и культурное наследие; и в то же время ему трудно оставаться в этих конфессиональных стенах, тем более учитывая фундаменталистские устремления церковной иерархии, растущий клерикализм. Возникает противоречие между конфессией и надконфессиональным сознанием, или, в терминах Карла Барта, между религией и верой. Крупнейший теолог XX века Карл Барт писал, что религия, как система доктрин и ритуалов, имеет право на существование только тогда, когда она постоянно отвергает саму себя. Вместо этого она укрепляет свои стены, золотит свои храмы – да и хоромы своих иерархов. Сейчас борьба между верой и религией составляет душевное напряжение очень многих людей.

– Тем более что православие взято на вооружение как средство борьбы со всяким инакомыслием. Что в православии позволяет его таким образом использовать?

– Православие исторически связано с национальным государством. У православных нет такого всемирного, наднационального, надгосударственного центра, как Ватикан. Соотнесенность церковной иерархии с национальной государственностью очень акцентирована. В 1970-е годы были надежды на то, что в постатеистической России из трагической истории гонимой церкви будет извлечен урок. В СССР церковь подчинилась государству лишь под пытками и выстрадала свою веру тысячами новомучеников. Думалось, что в свободной стране уния с государством будет церковью отринута. Не произошло.

– Церковь все больше стремится к слиянию с государством и даже подчинению его, к проникновению в систему образования, диктату оценок в искусстве.

– Это печально для многих мыслящих верующих. Современная РПЦ в лице своих "религархов" отождествляет себя с правящим режимом. И если он рухнет, это не сможет не отозваться болезненно на судьбе церкви, как произошло и в 1917 г. Рухнула монархия – а вместе с ней и церковь, которая пела ей осанну и служила ей духовной опорой. Но у монархии все-таки были глубокие, многовековые корни в России, а что побуждает церковь идти на столь тесное сближение с постсоветской автократией и клептократией? Значит, уроки из истории не были извлечены.

– Российская государственность выстроена на христианских ценностях?

– " Государство, выстроенное на христианских ценностях" – это оксюморон.

В Евангелии сказано: "Кесарю кесарево, а Богу Богово". Если государство превращается в церковь или церковь в государство – это уже Великий Инквизитор. Понятно, что восточное христианство несет на себе тяжесть определенных исторических традиций и что в России государство играло другую роль, чем на Западе. Оно имело монополию на все, в том числе и на церковь. Настоящая секуляризация, т.е. отделение церкви от государства, Богова от кесарева, – так и не состоялась в России.

– Тогда, может, и не предъявлять требования к церкви: быть независимой?

– Еще Белинский в письме Гоголю напоминал, что в Европе многие борцы за свободу – пламенные верующие. Вера и вдохновляет их на противостояние неправедной власти. А в России чем больше религиозного пыла, тем охотнее кадят фимиам государству. То, что религархия, т.е. церковная "вертикаль", не сумела, не захотела занять дистанцию по отношению к государству, – может вызвать исход из РПЦ людей, осознающих неизбежность конца данного политического режима. Трудно не согласиться с А. Кураевым: "Каждый раз наш епископат становится плечом к плечу с чиновниками с большими погонами и толстыми кошельками, не замечая реальной боли маленьких людей! И это становится системой". Церковь отчуждает от себя людей, желающих видеть в ней духовную силу и милосердие, а не угождение властям предержащим.

– Вы верите, что Путин – верующий?

– Вполне допускаю. Возможно, и в Думе есть верующие, и среди начальников-религархов их немало. Но с чем вера может соединяться? По-своему верующим и даже страдающим во благо людей был Великий Инквизитор у Достоевского. Судя по нынешней политике, которая все больше разжигает в обществе агрессию, натравливает сильных на слабых, поощряет злобу и нетерпимость, – такая вера близка "святобесию". Человек, считая, что борется с бесами, сам впадает в бесовское одержание. Как говорил Григорий Померанц, демон – это ангел с пеной, закипающей на губах. Святобесие, святозлобие – хорошо знакомое нам по русской истории явление. Показателен случай с Pussy Riot. Истово верующие, с пеной на губах, ради защиты того, что им представляется священным, – готовы сажать и казнить. Агрессия ищет излияния и находит благовидный предлог именно в святыне. "Почему вы так пламенно выступаете против американцев, европейцев, евреев, кавказцев, католиков, либералов, волонтеров, академиков, оппозиционеров, иностранных спонсоров, сексуальных меньшинств?" – "А мы за Бога!" Так истерически взвинченная вера становится орудием ненависти.

– Как может культ успеха и силы, возникший в стране, уживаться с религией, в которой блаженны нищие и кроткие? Уход в абстрактную веру связан с желанием обойти противоречие?

– Обойти его нетрудно, и оставаясь в церкви, и даже на самом верху иерархии. Официальный представитель патриархата по связям с обществом не раз объяснял, зачем РПЦ нужна роскошь и почему священнослужители имеют право носить дорогие вещи: чтобы "отражать общественный престиж Церкви". Для многих верующих такая установка на обогащение расходится с сущностью христианства.

Разочарование в симбиозе церкви и коррумпированной власти может еще дальше подтолкнуть общество к "бедной вере".

– А вот знаменитый биолог Ричард Докинз в своей книге "Бог как иллюзия" доказывает отсутствие Творца и определяет религиозные убеждения как иллюзию...

– Это так называемый "новый атеизм", который с 2006 года поднял бурю полемики в научной и околонаучной среде. Философски он очень наивен и архаичен, утверждая, что наука развеивает религиозный дурман. Такой вульгарный взгляд тоже, конечно, имеет хождение, в том числе среди ученых. Но этому противостоит объективный смысл современной науки.

Например, жизнь с точки зрения генетики – это не "способ существования белковых тел", как считал материалист Энгельс, а способ передачи информации, особым образом организованный язык. Причем информация – первопринцип не только живой материи, но и Вселенной в целом. "В начале был бит", – заявляет физик фон Байер в книге "Информация: новый язык науки", явно отсылая к евангельскому "В начале было Слово". О Вселенной как о гигантском компьютере, где каждая частица и атом выполняют работу вычисления, – и недавно вышедшая на русском книга американского ученого-электронщика Сета Ллойда "Программируя Вселенную".

Все это противостоит пещерному материализму и позволяет говорить об органической связи научного и религиозного мировоззрения. Так было от Пифагора, для которого математика и религия были двумя аспектами миропознания, до физика-богослова Ньютона и Эйнштейна, говорившего, что наука без религии хрома, а религия без науки слепа. Большая наука вдохновляется большой метафизикой, представлением о том, что мы можем не просто описать окружающий мир, но и что-то в нем объяснить. Это объяснение приводит к выводам о разумности того, что познаем. И о родственности высшему разуму нашего разума. Сейчас мы с физиками Алексеем Цвеликом и Алексеем Буровым, работающими в крупных американских лабораториях, создаем проблемную группу "Наука и религия".

– Хотите упрочить взаимопонимание между верой и наукой?

– Именно. И для выработки внутренней позиции у верующих ученых и для артикуляции этой позиции в обществе. Это актуальная, в том числе и для Запада, задача. Там тоже вражда между эволюционистами-дарвинистами и библейскими креационистами достигает такого накала, что, с одной стороны, запрещается изучение Дарвина в некоторых школах, а с другой стороны – ученых, делающих малейшую уступку креационизму, просто изгоняют из университетов. В этой войне надо наконец найти компромисс, вернее, общий горизонт. Речь идет о выработке интегрального миросозерцания, где религиозный и научный подходы будут взаимодействовать. Тейяр де Шарден, великий палеонтолог, антрополог и католик, член иезуитского ордена, разработавший христианскую концепцию ноосферы, – пример такого научно-религиозного дискурса. Или Франк Типлер, крупнейший американский физик, который пишет книги с большим математическим аппаратом, где обосновывает религиозное, эсхатологическое видение мира ("Физика бессмертия", "Физика христианства").

– Какой бы аргумент бытия Бога вы привели?

– У меня в книге есть глава "Научно-технический аргумент бытия Бога". Мы постепенно учимся создавать виртуальные миры, почти неотличимые от "реального" и воздействующие на все органы чувств, – тем больше оснований полагать, что и окружающий нас мир тоже создан. Чем выше наше техническое могущество, наша способность создавать искусственный разум – тем больше мы можем постигать созданность нашего мироздания и нас самих. Развитие науки и техники работает не против, а за ту гипотезу, что мир сотворен. Творец – не предмет естественных наук, а условие нашей внутренней жизни, нашей субъектности – и сам Сверхсубъект. Но и с точки зрения современной науки существование Бога вероятнее, чем с точки зрения как до научного, так и позитивистского мировоззрения. Как дикарю объяснить, что все волосы на голове человека сочтены? А человек, работающий с компьютером и флешкой, понимает, что в минимуме вещества может заключаться энциклопедия всех знаний; что можно переписать информацию с одного диска на другой, потом выбросить диск, а информацию сохранить. Такому человеку легче поверить в бессмертие души. Век электронных коммуникаций постоянно напоминает нам: материальная форма существования не является единственной. И это не может не сказываться на дальнейшем росте и усложнении религиозного сознания.