Гриф секретности, до сих пор не снятый со многих личных дел и документов репрессированных в годы массовых гонений на Церковь, затрудняет работу по канонизации новомучеников. Русская православная церковь настаивает, что он должен быть снят.
– Нужны устные свидетельства, которых собрано за последние четверть века немало, но нужны и иные документы эпохи. Многие из них до сих пор засекречены. Только полное открытие архивов эпохи гонений позволит нам снять имеющиеся многочисленные вопросы о том, возможна или нет канонизация того или иного человека, – говорит председатель ОВЦС Московского патриархата, митрополит Волоколамский ИЛАРИОН. Секретарь комиссии Межсоборного присутствия РПЦ по вопросам взаимодействия Церкви, государства и общества Сергей Чапнин считает, что работа с архивами репрессированных сейчас затрудняется еще и тем, что к личным делам допускаются только родственники пострадавших или те люди, которые имеют от них соответствующее поручение.
Глава же Синодального информационного отдела РПЦ Владимир Легойда, комментируя идею вернуть памятник Дзержинскому на прежнее место, сказал, что "памятники – это выражение неких общих для всего социума позиций относительно роли исторических личностей". Эта логика с неизбежностью нарушается, если устанавливать памятники одновременно и палачам, и жертвам.
Комментарий Юлия Кантор, доктор исторических наук:
– Тема открытости, вернее, закрытости архивов закономерно "обострилась" в преддверии отмечаемого сегодня Дня памяти жертв политических репрессий. На этот раз общественная дискуссия крутится вкруг доступа к архивным следственным делам репрессированных. Происходит путаница: звучат призывы "рассекретить" эту категорию документов. Парадокс в том, что эти материалы грифа секретности не имеют. Доступ к ним ограничен межведомственным постановлением минкультуры (которому подчиняется Федеральное архивное агентство), МВД и ФСБ, предусматривающим наличие у исследователя доверенности от родственников жертвы.
Каковы формальные юридические мотивы? Дело в информации, содержащей так называемую личную тайну. Это понятие у нас в законодательстве четко не сформулировано, что дает большую свободу действий жаждущим ограничить право на правду. А еще у нас активно действует закон о персональных данных, оглашение которых (включая имя, отчество и фамилию) без согласия их владельца также уголовно наказуемо. Вспомните дело архангельского профессора Михаила Супруна, который собирал данные для Книг памяти, – он признан виновным, как и руководитель архивного подразделения архангельского УВД полковник Александр Дударев, документы предоставлявший.
Архивные следственные дела сталинского периода, и это знает каждый профессиональный исследователь, когда-либо работавший с данной категорией документов, – конгломерат правовой фальсификации, человеческих страданий и средневековой жестокости. Имена родственников и друзей осужденного, самооговоры, выбитые (в прямом смысле) показания на других и самого себя...
В них – грязь, боль и возведенный в абсолют примат Системы над личностью. В документах реабилитированных содержатся и признательные показания: среди желающих ознакомиться с делами, неизбежно будут те, для кого понятие "критика источника" – пустой звук. И значит, упомянутые "признания" будут опубликованы ими в соответствии с "заветами" Вышинского – как "царица доказательств".
Я – и как историк, изучивший (с доверенностью, разумеется) не один десяток таких дел, и человек – понимаю родственников репрессированных, которые не хотят, чтобы к этим незаживающим ранам прикасались чужие руки.
Кстати, даже имеющий доверенность от родственников репрессированного не получит доступ к самому, быть может, главному: оперативной переписке следователей и "указаниям" партийного руководства (т.е. к первоисточникам и заказчикам фальсификации), текстам доносов осведомителей и т.д. Все эти листы дел будут закрыты – данные об осведомителях и агентах, как и материалы всяческих "разработок", не рассекречиваются никогда и срока давности не имеют – таков закон. Можно сколько угодно ссылаться на общефедеральное архивное законодательство, но нельзя не понимать, что существуют еще и ведомственные уставы. И установки. Сейчас и в столицах, и на периферии явно усиливается тенденция к закрытию архивов – и ведомственных, и региональных, и федеральных. Тенденция последних лет слишком очевидна, чтобы предполагать, что происходящее – случайно. Все делается келейно, на уровне "руководящих" писем, имеющих соответствующий гриф. И устных "рекомендаций". И руководитель архива – в Москве или в Сибири – желает он того или нет, подчинится. При этом исследователь так и не узнает, это личная перестраховка архивиста или вынужденная мера. В федеральных и региональных архивах лежит огромное количество документов, касающихся как раз самой "жизнедеятельности" советской государственной системы, формирования ее карательных механизмов и репрессивного законодательства – социального заказа на превращение граждан в "винтики" системы. Эти документы до сих пор не рассекречены, и ссылаться исключительно на "забюрократизированность" процесса рассекречивания – лицемерие. При наличии политической воли пресловутая "забюрократизированность" слетает как осенняя листва. Повторим: при наличии политической воли.
Мне трудно не согласиться с точкой зрения Владимира Легойды на то, что не устанавливаются памятники палачам и жертвам. Но памятники Ленину у нас системно соседствуют с Соловецкими камнями и другими мемориальными знаками в память о жертвах репрессий. Сталин до сих пор у Кремлевской стены, а Ленин – в Мавзолее. И даже в законе о жертвах политических репрессий нет ни слова о наказании палачей. Разработка федеральной целевой программы по увековечению памяти жертв политических репрессий буксует, социальное обеспечение пострадавших от ленинско-сталинского террора существует в большинстве регионов страны лишь номинально. Системный подход налицо.
Источник: Российская газета
