Террор свободного рынка. Александр Щипков о неонацизме и либерализме в пространстве актуальной политики

Мы предлагаем вниманию наших читателей главу, в которой Александр Щипков полемизирует с художником и писателем Максимом Кантором.

В связи с событиями на Украине мы наблюдаем возвращение фашизма в европейскую политику. Но с анализом ситуации и четким пониманием фашизма как исторического явления пока есть серьезные проблемы. Например, писатель Максим Кантор приводит шесть признаков фашизма [1]. Очевидно, что набор критериев непомерно велик и не столько облегчает, сколько затрудняет определить явление. Но попробуем рассмотреть шесть признаков фашизма, которые предлагает М. Кантор.

"Первый постулат фашизма – это национальная гордость". Однако, в каких единицах измерять национальную гордость? Разве не является проявлением национальной гордости культ "старой доброй Англии", "сладкой Франции", неужели все это ростки пещерного фашистского сознания? На самом деле речь здесь должна идти не о национальной гордости – это нормальное и здоровое чувство, – а о комплексе национального (расового, культурного, цивилизационного) превосходства, о позиции нации-господина или цивилизатора других наций.

"Второй постулат фашизма – единение народа с государством". В этом тезисе игнорируется главный вопрос: какое это государство, с какой идеологией, экономикой, с какими социальными и политическими целями. Само по себе государство – нейтральное явление. Разговор об отношении к "государству вообще" моден в кругу увлекающихся либертарианством, но несколько беспредметен. Догматическое, априорное антигосударственничество – явление того же порядка, что и державное идолопоклонство, но с обратным знаком. В России, как показывает исторический опыт, эти явления порождают и поддерживают друг друга. Эта ситуация привела к отсутствию в стране реальной политики.

"Третий постулат фашизма – традиция. Апеллировать будут только к былому величию. Фашизм – это всегда ретроспективная программа". И вновь ничего общего с реальностью. Наоборот, традиция (то есть культура и история) – это единственный серьезный противовес "голосу крови". Традиция есть то, к чему человек может приобщиться по желанию, а этническая принадлежность дана ему с рождения. Следовательно, традиция – это выбор, свобода и ответственность. Традиция уравнивает людей. В ней нет логики исключения. Культурный и национал-расизм этой логикой живут (вот мы, а вот они, мы – соль земли, они – прирожденные холопы). Традиция пребывает в потоке истории и потому вовсе не привязывает нас к прошлому. Это не прошлое, а связь между прошлым и будущим, гарантия от исторических разрывов, консервант, сохраняющий коллективный опыт. Поэтому традиция не агрессивна, она не склонна завоевывать себя или кого-то на стороне, она возвращает себе свое.

"Фашизм – это ретроимперия. Ничего нового фашизм не изобретает, пафос фашизма – в отмене прогресса". Ничего подобного. Наряду с "кровью" фашизм обожествляет прогресс: достаточно вспомнить экономику "третьего рейха". Правда и традиция – не враг прогресса, а точка его опоры и гарантия гуманности.

"Четвертый постулат фашизма – неравенство. Фашистские государства – это армии, неравенство им свойственно, но армейское неравенство фашизм получает уже готовым – от рынка. Само неравенство создал не фашизм. Неравенство уже было создано олигархией и рыночной демократией". Важнейший, если не единственный критерий. С этим пунктом не поспоришь, расставлены все точки над "i".

"Пятый постулат фашизма – его тотальность". Странный критерий. Либерализм также тотален, социализм имел претензию на тотальность. Религия тотальна, так что же?

"Шестой постулат фашизма – язычество". А вот это верно. Причем языческая сущность фашизма тесно связана с неравенством. Тем не менее сложно согласиться вот с таким тезисом: "Язычество не обязательно означает отмену отеческой религии, но это означает модификацию христианской религии, приспособление таковой под потребности почвенного сознания". На самом деле речь должна идти о модификации христианской религии под потребности глобального рынка. Пример такой модификации дает нам радикальный протестантизм, в частности, кальвинизм [2]. Почвенное сознание также изначально имеет мало общего с христианским уранополитизмом, но в условиях глобализации ситуация частично переворачивается: почвенничество становится противовесом интересам финансового интернационала и, как следствие, консервантом традиции, в том числе и христианской. Поэтому в отношении "почвенного сознания", как и в отношении государства, необходимо уточнение: о какой именно "почве", о какой традиции идет речь.

Скатывание неолиберализма к прямой поддержке нацизма и фундаментализма – уже не теория, а очевидность. Максим Кантор когда-то признавал: "Именно либеральная демократия сегодняшний фашизм и подготовила... Фашизм прошлого века был побежден союзом демократии, социализма, гуманистического искусства и религии. Все компоненты этой победы были сознательно уничтожены. Сегодня противопоставить фашизму нечего" [3].

Не замечать эту неутешительную логику исторического процесса невозможно. Но когда возникает вопрос о сущности и истоках фашизма, главное – не дать исказить историческую картину в интересах неолиберального истеблишмента.

Нередко для такого искажения используются концепции, опирающиеся на тезис о "вторичности" (и тем самым, меньшей виновности) фашизма по сравнению с коммунизмом. В рамках школы немецкого историка Э. Нольте и официальной установки на "нормализацию немецкой истории" в Германии принято считать, что гитлеровский режим – это реакция на сталинский режим, и поэтому Гитлера якобы нельзя считать агрессором. Факт перехода от политического противостояния к военным действиям (22.06.41 ) нередко не берется в расчет.

Впрочем, и сам предлог для перекладывания исторической вины с агрессора на жертву обычно ничтожен. Фашизм гораздо "старше" коммунизма, он родился намного раньше XIX века. Это хорошо показано в известной книге Мануэля Саркисянца "Английские корни немецкого фашизма. От британской к австробаварской "расе господ".

Как отмечает Саркисянц, "только в Англии расистская идеология вытекала непосредственно из национальной традиции: мало того, что последняя была ветхозаветно-пуританской – ситуацию усугубляло и восприятие социального неравенства как части английского культурного наследия (низы испытывали благоговение и уважение к верхам, а верхи относились к ним с презрением)" [4, С. 95] (см. также Thost, Als Nationalsozialist in England (München, 1939), S. 99; Thurlow, Fascism in Britain (London, 1982), p. 276; Hannah Arendt, Elemente... totaler Herrschaft, S. 288). И здесь же, ссылаясь на мнение Ханны Арендт, он утверждает: "Сословное неравенство воспринималось почти как "неотъемлемый признак английского национального характера". Именно "общественное неравенство было основой и характерным признаком специфически английского общества, так что представление о правах человека, пожалуй, нигде не вызывало большего раздражения", – констатирует Ханна Арендт (там же).

Впрочем, акцент следует делать не на английском национальном характере, а на условиях глобального капитализма и обслуживающей его либеральной идеологии – как раз тех явлениях, которые проявились в Англии как ведущей колониальной державе наиболее ярко. В этом случае проблема происхождения английских корней фашизма легко решается, не обрастая никакой мистикой, и в картине этого исторического явления все встает на свои места. Да, именно ведущие европейские державы в эпоху становления капитализма можно считать родиной европейского фашизма. Но причина не в менталитете или национальном характере, а в развитии глобального денежного строя. Этот фактор, разумеется, влиял на формирование определенных черт национального характера.

Возникает вопрос: почему так сложилось, почему авторитарная сущность глобального капитализма гораздо глубже и радикальнее идеологического авторитаризма коммунистического типа. Для ответа на этот вопрос позволим себе привести длинную цитату из работы Бориса Кагарлицкого – она того стоит: "Принципиальным отличием капиталистического "рыночного" террора от террора "тоталитарного" является то, что последний осуществляется правительством, берущим на себя политическую и моральную ответственность. Напротив, террор рыночный осуществляется стихийно и на политическом уровне за него никто не отвечает. Вернее, ответственность распределяется между множеством конкретных злодеев, каждый из которых отвечает только за свою часть "работы". С другой стороны, как заметил один из героев книги Сьюзан Джордж "Доклад Лугано", рыночный террор эффективнее. Надзирателей концлагеря можно подкупить или разжалобить. Бюрократия бывает косной и медлительной. Только рынок решает проблему уничтожения людей со свойственной ему бескомпромиссной и неумолимой эффективностью. Подчиняясь логике стихийного процесса. И в конечном счете, никто ни за что не отвечает. Заказчики террора, получатели прибылей, наследники капитала, созданного рабским трудом, остаются респектабельными гражданами, чья репутация выше всяких подозрений. Миллионы жертв экономической эффективности остаются непризнанными, о них не вспоминают и за совершенные преступления никто не собирается приносить покаяние. А потому экономический холокост может повторяться снова и снова" [5].

Важно не упускать из виду экономические корни любого холокоста.

Примечания