Уход Валентина Распутина, как и уход всякого большого писателя, ставшего при жизни классиком, – это рубеж, который что-то обрывает в жизни народа, из которой этот писатель вышел, народа, за который он переживал, с которым он связал свою судьбу. Особенно в России, где у писателя никакие потрясения и никакие перемены общественного климата так и не смогли отнять роль если не властителя дум, то фокуса общественного сознания.
Для меня уход Распутина – это еще и большая личная потеря. В конце восьмидесятых годов он стал крестным отцом моей будущей жены, тогда еще старшеклассницы. C Распутиным ее отца, петербургского (а тогда еще ленинградского) философа Александра Королькова сдружила сибирская тема, защита Байкала, участие в Шукшинских чтениях на родине Шукшина в Сростках, отмечание 1000-летия Крещения Руси в Великом Новгороде. Распутин – из Иркутска, Корольков – с Алтая, они состоялись как творческие личности внутри советской культуры, поневоле соизмеряя себя с ее ценностями и правилами, но в отличие от многих столичных интеллектуалов, от городских жителей, знали жизнь глубинки, правду крестьянского труда, ценили самобытность и яркую огранку народных характеров.
А вот языку народной веры приходилось учиться почти с нуля, как бы ни напоминали о ней иконы в киотах брошенных изб, которые не сразу стали предметом добычи алчных антикваров. Помню, как я провожал их, двух друзей, в Тобольск. Под диваном в кабинете тестя лежала огромная икона святителя Иоанна Тобольского. Не дело иконе лежать под диваном! И вот икона отправляется в путь, да еще с двумя такими спутниками.
Поезд, совсем не фирменный, отправлялся, кажется, в свой последний рейс. Поэтому некоторых стекол в окнах не было вообще, а из двух туалетов работал только один. Купе было тоже обычное, а вовсе не СВ, и попутчиками были две девчушки – студентки, отправлявшиеся домой на побывку.
Обычно Распутин замыкался в присутствии незнакомых людей, не любил играть роль знаменитости, которую узнают, показывая на нее пальцем. Но узнав, благодаря косвенным вопросам тестя, что девушки никогда и не слышали о таком писателе, заметно повеселел, расслабился и стал расспрашивать об их житии-бытии. Так и скоротали двое суток в пути.
В 90-е годы мы приходили с Ольгой в распутинскую квартиру, которую он получил в Староконюшенном переулке в конце перестройки, когда по приглашению М.С.Горбачева стал членом Государственного совета, властного органа, введенного в качестве подпорки падающей вертикали, смысл и назначение которого утекает из памяти. Но Распутину было все интересно, ведь писатель, как и философ-платоник, считает, что он вполне может управлять государством. А, собственно, почему нет? Разве он знает жизнь хуже выпускников юрфака?
Квартира была большая, но совсем не похожая на уютные арбатские квартиры старожилов, где вековая пыль лежала на старинных буфетах, а в углу пылилась четверть с настойками. Когда пришла новая власть, которая в общем-то была старой, и даже не совсем хорошо забытой, то квартиру у Распутина попытались отнять. Причем отнять как-то вполне по-советски. Отключали электричество, грозились отрезать канализацию. Спас глава Верховного совета Хасублатов (дело было в аккурат между двумя путчами), надписав на прошении что-то вроде "Не будем уподобляться якобинцам, оставить писателю Распутину его квартиру".
В квартире было много колокольчиков, которые Распутин собирал не только по всей России, но и привозил из зарубежных поездок. Это привлекало моих детей, которые тогда были совсем маленькими, и бегали по всей квартире, звеня колокольчиками. Распутин никогда не выпивал (говорили, оставил это в прошлом), был немногословен, реальность оценивал преимущественно пессимистически.
Автор "Прощания с Матерой", русского апокалипсиса (тогда еще этот жанр не был столь моден в литературе и кино, как теперь), он смотрел на жизнь отнюдь не сквозь розовые очки. Но при этом ему чужда была мизантропия и озлобленность. Вспоминается сказанное кем-то из пастырей ХХ века: "ненавидеть грех, и любить грешника".
Он был добрым человеком. Помню, в начале 90-х я читал в "Советской России" его рассказ "Сеня едет". Про мужика, который терпел, терпел, да решил взять вилы и поехать в Москву. Распутин верил в то, что "Сеня едет", до конца. Он верил, что народ сохранил свою правду под наносной толщей ила, состоящего из денег, блуда, пропаганды. Он верил в то, что народ сохранил чутье, позволяющее ему "жить не по лжи".
Премия Солженицына, врученная Распутину, одному из первых ее лауреатов, самим Александром Исаевичем, свидетельство нервущейся нити преемственности в нашей литературе. Начало 90-х – не самое сытое время в семье Распутиных. Не совсем понятно было, на что жить. Еще не ясна была степень разрыва новой России с прежней, советской, культурой.
Ненависть к "совку", буквально обуявшая читателей "Огонька" и "Московских новостей", распространялась и на советское кино, и на советскую прозу, и на советские песни. И поди там разбери, где русское, а где советское. Продуктовые магазины стремительно перепрофилировались под пункты проката видеокассет с западной кинопродукцией среднего и низшего пошиба.
Распутин был одним из подписавших открытое письмо, под которым стояла также подпись Патриарха Алексия II, против развала СССР (Патриарх, говорят, потом отозвал свою подпись): как только потом не называли авторов этого письма – националистами, фашистами, ретроградами, противниками либеральных реформ.
Только в середине девяностых становится ясно: спрос на творчество Распутина есть, его будут читать. И начинают постепенно перепечатывать его книги, больше даже в провинциальных издательствах. Февральским вечером 1996 года – Распутины у нас в гостях, Валентин Григорьевич и Светлана Ивановна, памятью об этом визите две книжечки, принесенные и надписанные автором: "Дорогим Оле и Алексею совсем по-родственному. В.Распутин. 24.02.1996", и – моим родителям "Людмиле Владимировне и Павлу Алексеевичу от автора очень и очень искренне. В.Распутин. 24.02.1996".
В этих надписях весь Распутин, с его человечно-лиричной задушевностью. А вот рядышком на полке четырехтомник в одном картонном футляре, празднично изданный к 70-летию писателя в Иркутске. И тем же почерком, ничем не изменившимся после трагедии и болезней, а может быть, ставшим более аккуратным: "Всем Козыревым – Дусе, Наде, маме Оле и папе Алёше от дяди Вали с любовью. В.Распутин. 23.02.08. Москва".
"Деньги для Марии" открывают первый том собрания. Мария, Маруся. Мы познакомились с дочерью Валентина Григорьевича, когда она была студенткой Московской консерватории. Приходили по ее приглашению в репетиционные классы, где она готовилась стать профессиональной органисткой. У ее мамы, Светланы, супруги Валентина Григорьевича, были, кажется, литовские корни. Вот и встретилась с органом русская девушка, певшая знаменным распевом стихиры в хоре Спас-Андроникова монастыря и с вящей строгостью соблюдающая православные посты.
Мария унаследовала у отца гипервысокую требовательность к себе, сочетавшуюся с упорным нежеланием быть в тени отца, прикрываться именем известного писателя. Она всего должна добиться сама. Дает уроки фортепьяно. Работает в издательском отделе консерватории, вычитывая музыкальные партитуры. Защищает кандидатскую диссертацию по музыковедению. Как-то она показала мне свою статью, опубликованную в консерваторской малотиражке. "Маруся, – у тебя в двух колонках текста одиннадцать восклицательных знаков!" Как-то она позвонила и пригласила на концерт в музей Глинки. Вместо заболевшей подруги, она должна была отыграть большой концерт в двух отделениях, в котором орган аккомпанировал терменвоксу, управляемому внучкой самого Льва Термена.
После концерта мы смеялись на казавшимся нам забавным именем австрийского композитора славянского происхождения – Иоганна Непомука Давида.
Когда утром 9 июля 2006 года я прочел в интернете о пассажирском самолете, потерпевшем катастрофу в аэропорту Иркутска, я почти что машинально открыл список пассажиров, и тут в голову непонятно откуда пришла шальная мысль – только бы не Маруся. Я пробежал глазами список, против половины имен была информация – выжил, в такой-то больнице. И вдруг – Распутина М. Против ее имени не было ничего. Я пошел на кухню и сказал жене: ты знаешь, кажется Маруся погибла.
Валентин Григорьевич встречал ее в аэропорту, дочь летела в отпуск к родителям, проводившим теплое время года в Иркутске. Не найдя ее тела среди погибших, он бросился объезжать все больницы города. Но и там Марии не было... Самолет уже сел, но вместо того, чтобы начать тормозить, он снова взял разгон по взлетной полосе. И почти уже взлетел, но столкнулся с препятствиями, и рухнул. Мне трудно представить себе Марию, расталкивающую в панике пассажиров и рвущуюся к выходу, чтобы спасти себе жизнь.
Говорят, что Бог забирает лучших. Но эта смерть для меня – одна из самых сложных проблем в теодицее. В двадцатых числах того же месяца, я сам прилетел в Иркутск. Там на Ангаре была молодежная школа "Поколение в поисках России", куда меня и Сергея Сергеевича Хоружего пригласили прочитать лекции. Так я попал на родину Валентина Распутина, увидел Байкал. Но уже тогда Мария вернулась туда навсегда.
Теперь вернется и Валентин Григорьевич. Три года назад товарищ попросил меня поспособствовать получению юбилейного интервью Валентина Распутина к его 75-летию. Жена набрала номер домашнего телефона. Подошла Светлана, тяжело болевшая: "У нас не будет никакого юбилея". Она ушла из жизни через полтора месяца, на майских праздниках. Думая о том, сколько горя ему пришлось пережить, я прихожу к выводу, что он был сильным человеком. Он выдержал эту жизнь. Он прожил ее достойно.
Смерть Распутина напомнит нам о том, что он у нас есть. И что его у нас не отнять, какие бы санкции к нам не применяли. Напомнит и о том, что Распутин написал "Прощание с Матерой", а не "Прощание с Матреной", что он был все-таки Григорьевич, а не Ефимович. В наше время можно знать все приблизительно, и не только журналистам, ведь, если что, википедия нас спасёт.
Может быть, уход Распутина пробудит новую волну интереса к его книгам, которые давно уже стали русской классикой. А классику мы уважаем, но часто как дедушку или прадедушку, которого добропорядочные внуки должны навестить раз в год, поспешив поскорее уйти, потому что вечером у них гости или вечеринка. А прав ли он был в своей неистребимой вере в народ, в его нерастраченные силы, в его святую любовь, время покажет. Пока проводим его в последний путь земли. Всем миром, как провожали Достоевского, Толстого, Солженицына. Может быть, последнего, кого мы можем проводить так!
Источник: Русская idea
