Родиться в один день с Пушкиным

– В вашей автобиографии сказано: "Господь был милостив ко мне и хранил меня на путях моих, заплетя три линии, три внутренних сюжета моей жизни в единый жгут. Эти линии такие: богоискательства, любви и творчества". Следование этим трём линиям делает вас счастливой? И что для вас лично означает категория счастья? Воспринималась ли она по-разному в молодости и в зрелости?

– Как сказал кто-то из Святых Отцов, человек не может назвать себя счастливым, пока он не достиг смертного часа.

И я бы не сказала, что нечто само по себе делает человека счастливым. Парадокс человеческой жизни в том, что если источник счастья лежит в плоскости его эмпирической жизни и замкнут в цепь причинно-следственных связей мира сего, то человек, чем настойчивее ищет это своё счастье, тем более лишает себя возможности его обрести. Как только счастье становится целью, на которой сосредотачивается человеческое внимание, как только оно делается предметом рефлексии, оно тут же отщепляется от процесса его существования, порывает с субъектом и становится объектом, что делает и вовсе невозможным для человека его экзистенциальное переживание.

Но осознание и осмысление своего п у т и, уводящего куда-то в сферы идеального, конечно, создаёт почву, на которой радость, счастье, блаженство могут возрасти. Таким образом, счастье – это не цель, а лишь "побочный продукт", "сопроводительный эффект" – то, что "прикладывается" к смыслообразующей деятельности, к поиску истины. В этом смысле все основания для счастья у меня вроде бы есть, я бы так сказала.

И, напротив, отсутствие этого своего п у т и или даже соскальзывание с него обрекает на душевную смуту и болезненное чувство потерянности – уязвлённого самолюбия и обиженного одиночества.

В юности, конечно, и скорби не противоречат счастью: острее чувствуется "упоение в бою и бездны страшной на краю", когда, и пребывая в скорбях, можно тем не менее пить из переполненной чаши жизни, пьянея от её избытка. Но когда человек взрослеет и убеждается, что ему за всё приходится расплачиваться – за все свои выверты, резкие жесты, дерзкие поступки, промахи, ошибки и капризы, а былой хмель ума оборачивается похмельем, терзаниями совести и утратой смысла, тогда он начинает искать пути, с которых он сбился. И в этом случае счастье – это радость возвращения и узнавания, подобно той, какую испытал блудный сын, вернувшись к Отцу.

– Вы читали спецкурс по "Истории русской религиозной мысли" в Литературном институте. Насколько этот курс был необходим молодым писателям?

– Русская словесность вся вышла из монастырей. Можно говорить, что и русская классика – плод православного мироощущения, даже если в тех или иных произведениях русской литературы впрямую не говорится о Боге, о Церкви, о храмах, монахах и молитвах.

– В чём же тогда это проявляется?

– Во-первых, в отношении к человеку как образу Божьему (а не как к функции государства ли, общества с его законами): отсюда тот глубокий и тончайший психологизм русской литературы, "многослойность" её героев.

Во-вторых, в отношении к слову (слово – логосно, оно являет реальность, оно пророчественно).

В-третьих, в отношении к миру: мир "во грехе лежит", но он пронизан божественными энергиями, в нём есть отпечатки следов божьих, поэтому русская литература имеет характер катарсический.

И в-четвёртых, в отношении к греху: грех в транскрипции русской литературы, как и в христианском вероучении, разрушает душу, а подчас ведёт человека к безумию, и согрешающий сам несёт в себе наказание, если не покается. Тема греха и возмездия – здесь одна из центральных.

Курс по "Истории русской религиозной мысли" призван был обнажить подоплёку русской ментальности, выражающейся в художественных образах и философских идеях, в том числе и в специфической интерпретации как нашего собственного фольклора, так и западных идей, приходящих в Россию. Думаю, что писателю, пишущему на русском языке, размышлять об этом, знать и понимать доминанты и слабости национального сознания совсем не лишне.

Мне жаль, что тогда, читая этот курс и собрав множество материала, в том числе очень интересных цитат и фактов, я поленилась записать его и издать отдельной книгой. Очевидно, это чувство досады через какое-то время сказалось в том, что я написала другую книгу богословско-философских эссе "Православие и свобода", которая была бы, наверное, невозможна без той предварительной работы над курсом лекций.

– Можно ли поставить знак этического равенства между понятиями "христианин" и "патриот"?

– Христиане – это, конечно, прежде всего – граждане Отечества Небесного. Но не секрет, что пути христианина проходят через земную юдоль, и судьбы его личного спасения тесно связаны с судьбой его народа и земного Отечества. Как писал Владимир Соловьёв: "Национальная идея – это не то, что народ думает о себе во времени, а то, что Бог думает о нём в вечности". Участие в этой судьбе, несение общего "бремени", чаяние спасения своего народа, любовь к ближнему – не только не противоречат божьим заповедям, но служат исполнению их.

Иное дело, что слово "патриотизм" у нас постоянно, ещё с царских времён, подвергается дискредитации, становится едва ли не ругательным, подчас даже среди людей, считающих себя православными.

Церковь, конечно, выше Отечества, и единство веры выше единства крови, то есть православный грек, грузин, серб, а также православный американец или православный немец мне ближе русского безбожника. Но безбожник – уже в некотором смысле не вполне русский человек. Или – не вполне русский, или – как у Достоевского: "русский человек без Бога – дрянь".

– Если говорить о формировании вашей абсолютно индивидуальной поэтики, то что на неё повлияло в большей степени? И что важнее – этическая или эстетическая составляющая?

– Безусловно, прежде всего на меня повлияли русская поэзия и проза. Но и английская поэзия, которую я изучала в английской школе. И французская, по которой учила меня французскому языку моя институтская преподавательница замечательный философ Светлана Семёнова. Особенно любила я Бодлера и Верлена. А кроме того – поэтика Библии и литургическая поэзия. Одно время я была чтецом и певчей в православных храмах и читала вслух эти потрясающие церковные тексты, с их изысканной образностью и интонациями, и они укоренились во мне.

Что касается этического и эстетического начал, то они в христианском мироощущении слиты, как две стороны одного и того же: там, где подвижник видит святость, художник видит красоту. "БезОбразное", стоит лишь в нём переменить ударение, становится безобрАзным.

"Всё безликое – тайно порочно, всё бездарное – явно грешно".

– Вот уже двадцать пять лет вы ведёте семинар поэзии в Литинституте, который сами окончили в своё время. Есть ли разница между студентами времени вашей учёбы и нынешними учениками? Чему вы их учите?

– Студенты "моего времени" видели в поэзии способ духовного выживания, поэтому поэзия для них была высвобождением лучшей и высшей части души, способом возвышения над своим эмпирическим "я", родом "трансценденции", разговором о самом существе бытия. Они реально проживали и преображали свою жизнь в слове. Очень много читали – и поэзию, и прозу, и философию. Множество стихов знали наизусть. И я эти времена горячих дискуссий о стихах, этого высокого юного идеализма вспоминаю с ностальгическим чувством.

А для нынешних студентов – в большинстве случаев – это способ самовыражения, в лучшем случае одна из форм словесной деятельности. Я почти ни у кого не чувствую теперь ни того горения, ни самоотвержения, ни идеи призвания и служения. К сожалению!

Чему я их учу? Профессиональному отношению к литературе. Чувству поэтической традиции, контекста, соразмерности, композиции, формы... Внимательному отношению к художественным деталям. Для того чтобы творить нечто новое в поэзии, надо очень хорошо не просто знать, но творчески переварить старое, уже когда-то бывшее и кем-то написанное.

Помимо этого – побуждаю их искать себя, свой голос, интонацию, жест, свою самобытность и особость. Призываю учиться самостоятельно мыслить и чувствовать. Говорить своими словами (жить собственной жизнью!). Искать смысл во всём, что случается с ними. Образовывать из себя личность, возвышающуюся над природой, модой, поветрием, привычкой. Стремиться начинать новые причинно-следственные поведенческие ряды, искать форму, чтобы из хаоса ощущений и представлений получилось художественное изделие...

Но – что очень важно – я постоянно пытаюсь им внушить мысль о том, что надо примирить жизнь с творчеством, душу – с талантом, свою Психею со своей Музой, чтобы одна поддерживала и питала другую. Иначе, если они придут меж собой в противоречие, то это может привести к трагическому финалу. Это, конечно, общие фразы, но если конкретно, то, обсуждая стихи (или тексты) студентов, мы говорим именно об этом. Впрочем, я ничего им не навязываю. Слушающий, да услышит...

– Современный литературный процесс в России. Каким вы его видите? Каковы перспективы – ждать ли нам появления новых гениев? Или они уже здесь, среди нас?

– К сожалению, собственно, "процесса" я не вижу, тем более в ситуации отсутствия литературной критики, призванной этот процесс освещать. Есть, конечно, некоторые неплохие критические статьи и даже книги, есть хорошие стихи, романы, поэты, писатели, но это лишь отдельные точки и вспышки на литературной карте. Вместо литературного процесса, как такового, я наблюдаю ярко выраженные идеологические тенденции, которые обнаруживают себя в литературном поле, наличие определённой литературной моды и даже конъюнктуры, а вот куда это всё движется – непонятно в условиях, когда размыты границы между профессиональным творчеством и графоманством, экспертным суждением и громогласно выcказанным мнением профана, предстающими в публичном пространстве в равном достоинстве.

Мне вообще кажется, что в этой ситуации идёт "денацификация" русской поэзии, той поэзии, цель которой "идеал", – очень большие усилия и деньги брошены на то, чтобы объявить следование "школам" русской поэзии – "отстоем" и внедрять в качестве "нового поэтического слова" синтаксически безграмотные и бессвязные конструкции, лишённые пунктуации и заглавных букв, не несущие в себе ни языкового колорита, ни смысла, ни гармонии, ни преображающего света поэзии. В лучшем случае это какие-то кальки со среднестатистической усреднённо-европейской современной поэзии, и поэтому совершенно не важно, на каком языке они были написаны: всё равно это читается как перевод, порой подстрочный, невнятный и просто плохой. Так, какие-то "самообразующиеся словесные системы" – без художественного смысла, цели, отношения к реальности и без самого субъекта.

– Нынешний год объявлен Годом литературы, что само по себе отрадно. Насколько, по вашему мнению, задуманное соответствует реальности?

– Год литературы – быть может, и доброе начинание в условиях, когда собственно литература вытесняется из школ, из высших учебных заведений, из общественного сознания, но я лично как-то его не ощущаю. Разве стало проще поэту издать поэтическую книгу? А в случае издания разве автору положен какой-то гонорар за неё, выданный хотя бы ради того, чтобы отметить его труд как профессиональный? Разве проводятся, как некогда, писательские конференции? Творческие поездки по стране? Устраиваются круглые столы? Разве писатели стали чаще появляться в общественном пространстве, например на радио? На телевидении? Разве появилась какая-то значимая система оповещения о вышедших книгах? Мало-мальская реклама? Нет, поэты (в особенности) – по-прежнему социально ничтожная величина, маргиналы, чудаковатые полубомжи.

– В прошлом году у вас вышел семитомник прозы, за который вы получили премию Правительства РФ. Какие произведения входят в него? Когда вы успели это написать, издавая при этом новые поэтические книги и регулярно печатая в "толстых" литературных журналах подборки стихов? И что подтолкнуло вас к перемене жанра?

– Прозу я пишу давно – в 1988 году вышел мой первый роман "Инвалид детства" в журнале "Юность" с трёхмиллионным тиражом. Тогда, поначалу, я воспринимала это как авантюру, но потом проза стала меня тянуть к себе, захватила надо мной власть, и уже в 1990 году у меня вышла первая книга "Ключи от мира", куда входили этот роман, повесть и рассказ. Так и пошло – с тех пор у меня были изданы романы "Мене, текел, фарес", "Кукс из рода серафимов", "Тутти", "Меценат" и "Мастер-класс", несколько повестей и множество рассказов, – все они и вошли в семитомник. Сейчас я дописываю книгу новых рассказов, собираю книгу новых стихов и книгу новых историй и эссе.

Надо сказать, что эта перемена литературных жанров очень полезна для обновления и оптики, и творческой манеры письма. Ведь слово в поэзии отличается от слова в прозе и от слова в эссеистике. Меняются ракурс, масштаб, интонация, звучание, пластическое пространство. Разрушается то, что называется автоматизмом письма, – после прозы стихи пишутся, словно впервые. Порой что-то в них появляется такое, что провоцирует появление нового рассказа, который подсказывает тему для эссе... Иногда хочется поставить себе формальную задачу и написать пьесу... Переделать роман в сценарий... Разобраться с "комедиями" Чехова. Залезть в потайные ларцы Гоголя. Словом, парадокс такой: чем больше пишешь и позволяешь Психее вырваться из житейских уз, тем больше к тебе благоволит Муза, тем больше всяких загадок она тебе подкидывает и замыслов интригующих тебе нашёптывает.

– Что означает для вас родиться в один день с Пушкиным – 6 июня?

– Это значит втайне ощущать чувство сугубого глубокого родства и радости! И даже – претендовать втайне на особое понимание поэта и человека, у которого, как, пожалуй, ни у кого, Психея и Муза с юности нашли общий язык и составили прекрасный и счастливый союз.

Беседу вела Анастасия ЕРМАКОВА