Центр "Новая политика": Александр Кырлежев. Терроризм и система религиозных смыслов

Слово "шахид" твердо вошло в современный язык. В языке СМИ это слово имеет вполне определенное значение: вот, идет женщина-шахидка и взрывает себя и окружающих. И все протесты изнутри религиозного сознания по поводу неправильного употребления этого слова ничего изменить не могут. Иначе говоря, сегодня в языке существуют такие слова и выражения, которые хотя и имеют религиозное происхождение или связаны с религией, уже являются словами не только и не столько религиозного, сколько светского, в том числе и политического, языка. Это не только "ваххабиты" и "шахиды", но и "религиозные экстремисты", "исламские террористы" и проч.

Очевидно, что какая-то связь между религией и терроризмом есть. Что в данном случае следует понимать под религией? Конечно, не религию как многовековую и сложную традицию, которая лежит в основе культурных комплексов. Нельзя поставить знак равенства между исламом как большой традицией, как системой религиозных смыслов и практик и терроризмом. Можно, конечно, говорить об общеисламской ответственности за т.н. "исламский терроризм", но лишь в том же смысле, в каком говорят об ответственности христианства за крестовые походы или религиозные войны. Другими словами, если "немецкие христиане" отвечают за геноцид евреев, то "турецкие мусульмане" – за геноцид армян. Ясно, что в данном случае дело не в религии как таковой, а в политике, у которой есть, помимо других, и какой-то религиозный контекст.

На мой взгляд, все обстоит довольно просто: следует различать религиозную традицию, с одной стороны, и религиозные мотивации, с другой. Совершенно очевидно, что у тех людей, которые являются исполнителями террористических актов "с исламским оттенком", есть религиозная мотивация. Или эта мотивация сформирована у них другими, или же они сами активно приняли участие в ее формировании в себе. Но в любом случае здесь налицо некая религиозность, определенное понимание и толкование ислама. И нельзя этого не замечать.

Справедливости ради нужно обратить внимание и на религиозную мотивацию, скажем, российских православных радикалов. Православные, конечно, не замечены в актах агрессивного насилия или терроризма (разве что какие-нибудь скинхеды, убившие "черного", будут апеллировать при этом к православию, но такое может быть только исключением из правила). Но когда более или менее организованные группы людей резко выступают против ИНН, или кодирования, или иных технических способов налогового и иного государственного контроля (например, паспорта с биометрическими данными), мы имеем дело с сопротивлением государству по религиозным мотивам. Эти борцы говорят: "Мы не можем принять ваши правила по религиозным соображениям. Мы опознаем в этом действие Антихриста – врага нашего спасения. Для нас согласиться с присвоением человеку идентификационного номера – значит предать свою веру". И это тоже проблема как для общества, так и для самой Церкви.

Таким образом, и мягкие, и жесткие формы экстремизма могут иметь религиозное обоснование, а люди, ведущие себя как экстремисты, – религиозную мотивацию. А потому вполне правомерно говорить о "религиозном экстремизме" и даже о "религиозном терроризме" как его крайней форме.

Что могут сделать в этой ситуации конфессии? Каков собственно религиозный ресурс в борьбе с религиозным экстремизмом – ресурс духовенства, религиозных лидеров? Это касается и ислама, и православия в России.

Не думаю, что этот ресурс велик, если учитывать специфику жизни религиозных сообществ. Когда статусные мусульманские лидеры после теракта, совершенного мусульманами, говорят: "Мы осуждаем терроризм, и те люди, которые совершили теракт под мусульманскими лозунгами, – это просто не мусульмане", – эти заявления, очевидно, не работают. Потому что это риторика отмежевания, которая игнорирует религиозные мотивации экстремистов и террористов. Другое дело, если мы услышим публичные заявления со стороны авторитетных мусульманских деятелей, в которых будет указано на ложность того толкования ислама, которое оправдывает терроризм и шахидизм. Или если православные иерархи скажут: "Вот это – ложно понятое православие, неправильное истолкование православной традиции". Иначе говоря, единственный способ какого-то реального воздействия на ситуацию заключается в том, чтобы давать изнутри конфессий такие интерпретации, которые квалифицируют определенные религиозные представления и практики как девиантные, ложные, не соответствующие аутентичной религиозной традиции. Но при этом надо отдавать себе отчет в том, что в таком случае возникает новая опасность – опасность раскола внутри религиозного сообщества, внутрирелигиозного напряжения, что, разумеется, не способствует общественной стабильности.

Это связано с двумя моментами: с проблемой авторитета внутри религиозных сообществ, с одной стороны, и с вопросом о демократии, с другой. И ислам, и православие – консервативны. Но главное не в этом, а в том, что речь идет не о большей или меньшей консервативности, а об Истине (с большой буквы). Религия имеет дело с предельными ценностями, а демократии до предельных ценностей нет дела: "предельной ценностью" является она сама, то есть возможность выбора ценностей и сам механизм этого выбора. И поэтому когда институциональные религиозные авторитеты начинают обличать своих радикалов, призывая их к умеренности и благоразумию, то в ответ часто слышаться уже обличения в адрес самих религиозных лидеров: что они коррумпированы, что они за положение и власть отказываются от предельных ценностей религии. И в результате радикальное крыло религиозного сообщества только усиливается. Поэтому большой вопрос, насколько государство и общество могут рассчитывать на внутриконфессиональные ресурсы. Это очень сложная вещь – именно потому, что религиозные ценности предельны. Их нельзя выбрать, они открываются вдруг – это обращение. У одних людей такое обращение и погружение в религиозную глубину порождает готовность нажать на кнопку, чтобы все вокруг взорвалось, у других – несравнимо более невинные вещи, например, "стоять насмерть", отказываясь принимать идентификационные номера или новые паспорта с биометрическими данными (согласно девизу "Православие или смерть!").

Что касается т.н. "межконфессионального диалога", то его ресурсы еще меньше. Ведь предполагается, что есть какие-то полномочные представители конфессиональных сообществ, которые могут выступать в диалоге от их имени, а затем транслировать результаты на все религиозное поле. Но, очевидно, что это не так. Возможен диалог, скажем, между исламом и христианством на уровне богословов, то есть знатоков религиозных смыслов и практик. Безусловно, он полезен как встреча двух миров, которая сама по себе, в случае взаимного уважения, взаимного внимания и интереса, снимает межрелигиозное противостояние. Носители традиций узнают друг друга и узнают об иной религиозной традиции из первых рук. Но самые положительные результаты такого богословского диалога нельзя транслировать дальше – в религиозные массы. Потому что религиозные массы не работают со сложными религиозными конструкциями, а работают с простыми. Кроме того, следует иметь в виду и организационную асимметричность ислама и христианства: если в христианстве существует централизованная религиозная институция – церковь, то в исламе аналога ей нет.

Поэтому более реальным в смысле возможной, но также и императивной эффективности является, на мой взгляд, не богословский межконфессиональный диалог, а диалог в политическом и, шире, в общегражданском пространстве. У самих религиозных сообществ и у общества в целом есть задача и проблема сосуществования в одном социальном пространстве. Религиозно религии вытесняют друг друга, социально они должны соучаствовать в одном гражданском и политическом процессе. Тем более в ситуации, когда формируются и в какой-то степени уже действуют конфессионально ориентированные политические элиты. Тем более тогда, когда в собственно религиозном плане в настоящее время имеет место и развивается межрелигиозная полемика: мусульмане "опровергают" христианство, а христиане "обличают ислам" (по крайней мере, в своих конфессиональных СМИ, в том числе в Интернете, который открыт всем).

Иными словами, реальной проблемой для государства и общества остается проблема мирного сосуществования различных религий в условиях демократии и свободы совести, которое было бы религиозно обосновано. Практический опыт такого сосуществования есть. Например, деятельность Межрелигиозного совета России, который защищает общие прагматические интересы конфессий. Но этого мало, потому что религии эксклюзивны. Вопрос в том, как примирить претензии на религиозную эксклюзивность с необходимостью участвовать в одном гражданском процессе.

Центр "Новая политика", 19 октября 2004 г.