Ненасытность свободы

Наивный и покорный авторитетам человек оказывается, при строгой поверке, ближе к истине, чем самоуверенный гражданин либерально-развинченного общества.

"Один из предрассудков, наиболее сильных в наше время, есть убеждение, что централизация безусловно вредна сама по себе", – писал Константин ЛЕОНТЬЕВ в 8о-е годы XIX века. Мы решили "побеседовать" со знаменитым, философом о проблемах, активно обсуждаемых сегодняшними политологами. Выяснилось, что его оценки весьма актуальны в России 2000-Х годов.

ДОСЬЕ

Константин ЛЕОНТЬЕВ – выдающийся русский философ, публицист, писатель, религиозный деятель.

В 1850 – 1854 гг. Леонтьев учится на медицинском факультете Московского университета. С началом Крымской кампании 1853 г. добивается звания военного лекаря и уезжает на фронт. В 1857 г. выходит в отставку и посвящает себя литературной деятельности. В 1863 г. устраивается в Азиатский департамент Министерства иностранных дел и едет российским консулом на о. Крит, а потом в Турцию.

В 1880 – 1887 гг. он работал цензором Московского цензурного комитета. В этот период Леонтьев пишет свои главные труды: "Византизм и славянство", "Восток, Россия и славянство".

23 августа 1891 г. в Предтеченском скиту Оптиной пустыни Леонтьев принял тайный постриг под именем Климента. 12 ноября 1891 г. Константин Леонтьев скончался в Троице-Сергиевой лавре в возрасте 6о лет.

– Константин Николаевич, сейчас в связи с нестабильной ситуацией в России много говорят о критериях и направленности общественного прогресса. Что вы думаете по этому поводу?

– Социальная наука едва родилась, а люди, пренебрегая опытом веков и примерами ими же теперь столь уважаемой природы, не хотят видеть, что между эгалитарно-либеральным поступательным движением и идеей развития нет ничего логически родственного, даже более: эгалитарно-либеральный процесс есть антитеза процессу развития. При последнем внутренняя идея держит крепко общественный материал в своих организующих, деспотических объятиях и ограничивает его разбегающиеся, расторгающие стремления. Прогресс же, борющийся против всякого деспотизма, – сословий, цехов, монастырей, даже богатства и т.п., есть не что иное, как процесс разложения, процесс вторичного упрощения целого и смешения составных частей, процесс сглаживания морфологических очертаний, процесс уничтожения тех особенностей, которые были органически (т.е. деспотически) свойственны общественному телу.

Явления эгалитарно-либерального прогресса схожи с явлениями горения, гниения, таяния льда (менее воды свободного, ограниченного кристаллизацией); они сходны с явлениями, например, холерного процесса, который постепенно обращает весьма различных людей сперва в более однообразные трупы (равенство), потом в совершенно почти схожие (равенство) остовы и, наконец, в свободные (относительно, конечно): азот, водород, кислород и т.д.

– Если следовать вашей логике, государство должно опираться на жесткую централизованную власть, чтобы не распасться на части...

– Один из предрассудков, наиболее сильных в наше время, есть убеждение, что централизация безусловно вредна сама по себе.

Но несчастье вовсе не в самой централизации власти; несчастье в смешении форм жизни, в равенстве прав, в однообразии субъективного эвдемонического идеала и в более свободном чрез это столкновении интересов.

Не централизация власти гибельна для страны сама по себе; она спасительна, напротив, до тех пор, пока почва под этой властью разнообразна; ибо бессознательное или полусознательное: "Divide et impera" есть закон природы, а не иезуитизм и вредная низость, как думают очень многие люди нашего времени.

Пока есть сословия, пока провинции не сходны, пока воспитание различно в разных слоях общества, пока претензии не одинаковы, пока племена и религии не уравнены в общем индифферентизме, до тех пор власть больше или меньше централизованная есть необходимость. И тогда, когда все эти краски начали бледнеть и мешаться, централизация власти остается опять-таки единственным спасением от дальнейшей демократизации жизни и ума.

– И тем не менее происходят именно те государственные трансформации, которые вы критикуете. С чем, по-вашему, это связано?

– Причину основную надо, вероятнее всего, искать в психологии человеческой. Человек ненасытен, если ему дать свободу. Голова человека не имеет формы гвардейского павловского шишака, плоскую сзади в стороне чувств и страстей, высокую, развитую спереди в стороне рассудка. И, благодаря этому развитию задних частей нашего мозга, разлитие рационализма в массах общественных (другими словами, распространение больших против прежнего претензий на воображаемое понимание) приводит лишь к возбуждению разрушительных страстей вместо их обуздания авторитетами. Так что наивный и покорный авторитетам человек оказывается, при строгой поверке, ближе к истине, чем самоуверенный и заносчивый гражданин уравненного и либерально-развинченного общества. Русский безграмотный, но богомольный и послушный крестьянин, эмпирически, так сказать, ближе к реальной правде житейской, чем всякий рациональный либерал, глупо верующий, что все люди будут когда-то счастливы, когда-то высоки, когда-то одинаково умны и разумны.

– То, что вы говорите о либеральном устройстве государства, вполне относится к странам Европы. По-вашему, европейская цивилизация гибнет?

– Европейское наследство вечно и до того богато, до того высоко, что история еще ничего не представляла подобного.

Но вопрос вот в чем: если в эпоху современного, позднего плодоношения своего европейские государства сольются действительно в какую-нибудь федеративную, грубо-рабочую республику, не будем ли мы иметь право назвать этот исход падением прежней европейской государственности?

Какой ценой должно быть куплено подобное слияние? Не должно ли будет это новое всеевропейское государство отказаться от признания в принципе всех местных отличий, отказаться от всех, хоть сколько-нибудь чтимых преданий, быть может... (кто знает!) сжечь и разрушить главные столицы, чтобы стереть с лица земли те великие центры, которые так долго способствовали разделению западных народов на враждебные национальные станы.

На розовой воде и сахаре не приготовляются такие коренные перевороты: они предлагаются человечеству всегда путем железа, огня, крови и рыданий!..

– Каковы задачи России в свете объединительных тенденций в Европе?

– Я полагаю: наш долг беспрестанно думать о возможности, по крайней мере, попыток к подобному слиянию, к подобному падению частных западных государств.

И при одной мысли относительно России представляются немедленно два исхода: или 1) она должна и в этом прогрессе подчиниться Европе, или 2) она должна устоять в своей отдельности.

Если ответ русских людей на эти два вопроса будет в пользу отдельности, то что же следует делать?

Надо крепить себя, меньше думать о благе и больше о силе. Будет сила, будет и кой-какое благо, возможное.

Так или иначе, для России нужна внутренняя сила, нужна крепость организации, крепость духа дисциплины.

Если новый федеративный Запад будет крепок, нам эта дисциплина будет нужна, чтобы защитить от натиска его последние охраны нашей независимости, нашей отдельности.

Если Запад впадет в анархию, нам нужна дисциплина, чтобы помочь самому этому Западу, чтобы спасать и в нем то, что достойно спасения.

Если же это все пустые страхи и Запад опомнится и возвратится спокойно (пример небывалый в истории!) к старой иерархии, к той же дисциплине, то и нам опять-таки нужна будет иерархия и дисциплина, чтобы быть не хуже, не ниже, не слабее его.

Поменьше так называемых прав, поменьше мнимого блага! Вот в чем дело! Тем более что права-то, в сущности, дают очень мало субъективного блага, т.е. того, что в самом деле приятно. Это один мираж!

– Вы разделяете точку зрения Николая Данилевского, что Россия не просто европейское государство, а целый особый мир, что она "глава мира возникающего"?

– Да, это все так, и только не понимающий истории человек может не согласиться с этим.

Но весь вопрос в том, что несет в тайных недрах своих для вселенной этот, правда, еще загадочный и для нас самих и для иноземцев, колосс, которого ноги перестали на Западе считать глиняными именно с тех пор, как они вследствие эгалитарных реформ по западным образцам немного ослабели и размякли? Что он несет в своих недрах – этот колосс, доселе только эклектический колосс, почти лишенный собственного стиля? Готовит ли он миру, действительно, своеобразную культуру? Культуру положительную, созидающую, в высшей степени новоединую и новосложную, простирающуюся от Великого океана до Средиземного моря и до западных окраин Азии, до этих ничтожных тогда окраин Азии, которые зовутся теперь так торжественно материком Европы, ибо все тот же Н.Я. Данилевский доказал (неопровержимо, по-моему), что, географически говоря, Европы такой особой нет, а вся эта Европа есть лишь не что иное, как Атлантический берег великого азиатского материка, великий же смысл слова Европа есть смысл исторический, т.е. место развития или поприще особой, последней по очереди культуры, сменившей древние предыдущие культуры романо-германской.

Представим ли мы, загадочные славяно-туранцы, удивленному миру культурное здание, еще небывалое по своей обширности, по роскошной пестроте своей и по сложной гармонии государственных линий, или мы восторжествуем над всеми, только для того, чтобы всех смешать и всех скорей погубить в общей равноправной свободе и в общем неосуществимом идеале всеобщего благоденствия – это покажет время, уже не так далекое от нас...

Я повторю в заключение, быть может, уже в сотый раз: благоприятное для нас разрешение восточного вопроса, или, еще проще и яснее, завладение проливами (в какой бы то ни было форме), тотчас же повлечет за собой у нас такого рода умственные изменения, которые скоро покажут, куда мы идем – к начатию ли новой эры созидания на несколько веков или к либеральному всеразрушению?

09.11.2004