ДОБРОЕ ИМЯ ТАТЬЯНЫ

Татьяна Николаевна Щипкова (7 февраля 1930, Рубцовск – 11 июля 2009, Москва) – советский и российский лингвист, кандидат филологических наук.

В советское время – диссидент, участница подпольного православного движения, политзаключённая.

Принимала участие в деятельности христианского семинара, организованного в 1974-м году по инициативе Александра Огородникова. С 1980 по 1983 год Т. Н. Щипкова находилась в заключении в женской уголовной колонии 267/10 (пос. Горный, Уссурийский край). Создала подпольный образовательный кружок, занималась проповедью среди заключённых.

Умерла в Москве 11 июля 2009 года. Похоронена в Тарусе на Новом кладбище.

25 декабря 2019 г. суд оправдал Татьяну Щипкову. Она была последней православной исповедницей веры, не реабилитированной после окончания советской власти.

...На Новый год делали торт. Печенье из зоновского ларька смазывали кремом, сбитым долгими стараниями из маргарина с сахаром. Розочки и другие фигурки окрашивали губной помадой. Находились искусницы, мастерившие для главного новогоднего лакомства и Снегурочку, и Деда Мороза, и зайчиков. Сокамерницы тихо пели песни, опасаясь контролерш-"дубачек".

Такие зябкие подробности о лагерной жизни последних советских лет оставила нам русская исповедница Татьяна Щипкова в своей книге "Женский портрет в тюремном интерьере", написанной в 1989-м году и изданной в 2011-м, после ее смерти. На скамью подсудимых Татьяна Николаевна попала 25 декабря 1979 года, по 206-й статье УК РСФСР "Хулиганство". Но на самом деле это было гонение за веру. Приговор был оглашен через две недели – после Рождества Христова. Она получила 3 года колонии.

И вот ровно через 40 лет, 25 декабря 2019 года, московский кассационный суд полностью оправдал Татьяну Николаевну, она получила право на реабилитацию.

Человек уходит, но остается его право на правду

Как известно, у Бога нет мертвых. И это чудо, воплощаемое на небесах, часто находит отражение и в земной жизни. Человек уходит, но остается его право на правду. Семье Татьяны Щипковой удалось добиться отмены приговора не с первой попытки. Отказов было много. К концу второго десятилетия XXI века Татьяна Николаевна оставалась единственной православной исповедницей веры XX века, не реабилитированной после окончания советской власти. Восстановление доброго имени пострадавшей за веру Татьяны Щипковой стало возможным после заступничества за нее Святейшего Патриарха Кирилла и при участии Генпрокуратуры.

Татьяна Николаевна Щипкова родилась в 1930-м году в семье врача и сотрудницы Ленинградского этнографического музея. Как и многих ленинградских детей, ее эвакуировали во время блокады. О маме, оставшейся и погибшей в голодном городе, ей так ничего и не удалось узнать после войны.

После окончания института Татьяна Николаевна стала преподавать французский язык и античность. Вот тут-то, пожалуй, и вмешалось Провидение. И события жизни стали, как бусины, нанизываться на нить судьбы и вести ее к вере – сначала к простым церковным истинам, а затем и к постижению самых высоких смыслов Православия.

Сначала она была неверующей, как и все советские интеллигенты. И, решив написать диссертацию, взялась за вполне традиционную тему – "Глагольное дополнение в румынском языке XVI–XVII вв.". Но как раз это и стало уводить ее в потаенный мир торжества человеческого духа. Дело в том, что Татьяна Николаевна строила свои научные изыскания на Псалтири и Евангелии, изучая особенности грамматики старорумынского языка и сравнивая их с текстами на старофранцузском, латинском и церковнославянском языках. В итоге она знала Евангелие практически наизусть на нескольких языках. Но не только глубокое погружение в евангельские тексты предрешило её судьбу. В ходе лекций о западной культуре, которые Татьяна Щипкова читала студентам Смоленского педагогического института, она, как добросовестный преподаватель, не могла не заговорить о христианстве, поскольку была убеждена, что без рассказов о нем невозможно было предоставить молодым людям подлинные знания по истории и искусству Европы, ибо все оно издавна пронизано христианскими смыслами. В своей книге Татьяна Николаевна рассказывает, что парни и девушки из окрестных городков и сел были так наивны, что даже не верили в существование Писания и думали, что все это какие-то сказки. Она же убеждала их в историчности Иисуса Христа, пророков и евангелистов. А для пущей достоверности пришлось принести на занятие семейную реликвию – старинное издание Нового завета, доставшееся ей от деда, священника Дионисия Щипкова, служившего в начале XX века в Барнауле.

В 1970-х годах Татьяна Николаевна стала много общаться с православными интеллигентами, среди которых были и ее бывшие студенты. Они встречались в разных городах, вместе изучали богословие и религиозную философию и даже стали сами издавать православный журнал. Спустя какое-то время Татьяна Щипкова заметила слежку. Несмотря на то, что никто и никогда из студентов не доносил на своего любимого учителя, все же стало очевидным, что на внепрограммных занятиях она рассказывает молодежи о Христе. Последовало увольнение, ее лишили ученой степени, а коллеги не только перестали здороваться с Татьяной Николаевной, но и, едва завидев ее на улице, старались переходить на другую сторону. Сына Александра и его жену Любовь отчислили из института. А через несколько месяцев в московскую квартиру, где проходил очередной православный семинар, ворвались незнакомцы. Один из них, применив болевой приём, вырвал из рук Татьяны блокнот. Она замахнулась на обидчика и задела его по щеке. Позже выяснилось, что это была провокация. Незнакомец в гражданской одежде оказался дружинником. Татьяну Николаевну обвинили в нападении на представителя правопорядка и вменили самую жесткую часть статьи – "злостное хулиганство", что позволило приговорить ее к наиболее продолжительному сроку.

Всего она прошла 7 тюрем, не считая самого лагеря

Отбывать наказание отправили в село Горное Приморского края, в исправительно-трудовую колонию № 267. Этапировали от одной пересыльной тюрьмы к другой. Всего она прошла 7 тюрем, не считая самого лагеря. И именно тюрьмы стали самым большим испытанием. В мемуарах Татьяна Николаевна напишет, что за этот путь она постарела на несколько лет.

"В камере можно или лежать, или сидеть. Стоять негде, ходить – где уж тут ходить! От стола до унитаза четыре-пять женских шагов. Однако ходим по очереди по этой крошечной тропочке, иначе станут отниматься ноги. Невозможность двигаться – страшная подробность камерной жизни".

За долгие месяцы этапирования были и нары в три этажа – на них можно было только лежать, но не сидеть. Были и камеры, переполненные людьми настолько, что матрасы приходилось скручивать и лежать плотно, впритык к соседкам. И устрашающий лязг и грохот запоров, и удушливый тюремный запах. И "прогулки" на крохотном дворике, где можно было лишь топтаться тихонько. Над головой при этом металлическая сетка – "небо в клеточку", вокруг – серые стены, земли нет, только асфальт. И ни травки, ни деревца, ни дальних башен, ни крыш. Были и мокрицы, падающие в скудную, унизительную пищу: на ужин подавали пустую рыбную баланду, от которой давил голод – не уснуть... А в пути между тюрьмами – немного хлеба и соленая рыба, и только. От рыбы мучила жажда. Но питье и туалет были положены лишь строго по расписанию. И все это происходило в светлый и жизнерадостный 1980-й год Московских Олимпийских игр.

"Я видела своими глазами, как пожилая женщина плакала и, сползая на пол, умоляла солдатика охраны сжалиться над ней и вывести ее в туалет, он стоял у решетчатой двери камеры, смотрел прямо на нее и улыбался".

В колонии под Уссурийском стало чуть легче физически. Но и эту жизнь с трудом можно было назвать человеческой. Подумать только: утром перед работой невозможно было умыться – привозная вода была на вес золота. О надлежащей женской гигиене и вовсе не могло быть речи. И ни одного гинекологического осмотра – при женском контингенте в 2500 человек.

"В конце XX века человек вдруг видит себя рабом, не в переносном, а в прямом смысле – принадлежащим к касте рабов, к касте презираемой, печать которой остается на нем до смерти... Нельзя возродиться, если тебя презирают и обращаются с тобой заведомо как с животным. Сколько раз я замечала, как смотрят на заключенных – с отвращением, с нарочитым движением – как бы случайно не коснуться!"

Татьяна Щипкова насчитала 62 женщин-убийц, которых ей было суждено узнать лично за 3 года отбывания срока. Из них половина, напишет она в воспоминаниях, – это жертвы обстоятельств, замахнувшиеся на мужей после многолетних побоев и истязаний.

Воровки, мошенницы, проститутки, наркоманки. И в этой среде Татьяна Николаевна нашла в себе силы для христианского созидания

...Воровки, мошенницы, растратчицы, проститутки, наркоманки. Были и те, кто попал случайно, по глупости. Но были среди новых знакомок и достигшие духовного дна – подстрекательницы к насилию над детьми и детоубийцы. И в этой среде Татьяна Николаевна нашла в себе силы для христианского созидания, невзирая на постоянные угрозы лагерной администрации: "За хулиганство сидишь, а за веру ты еще не сидела".

"О каждом разговоре моем с кем-либо из женщин становилось известно начальству, и после двух-трех разговоров женщину вызывали в оперчасть и проводили с ней беседу, объясняя, что я – почти враг народа и за дружбу со мной можно серьезно поплатиться".

Однако спустя некоторое время вокруг Татьяны Николаевны образовалось нечто вроде лекционного кружка. А началось все с того, что девушки, учившиеся в 9 классе лагерной школы, попросили ее помочь им написать сочинение по творчеству Достоевского. Так в жизнь лагерных затворниц вошла литература. Пушкин, Лермонтов, Ахматова, Тютчев, Фет... Татьяна Николаевна стала читать женщинам стихи по памяти и записывать, ибо в библиотеке хорошие книги появлялись редко, а пропадали быстро. В лагерной стенгазете выхлопотала уголок для публикации стихов. И новые выпуски стали с нетерпением ждать только ради одного этого. Нашлись и девушки, которые пожелали изучать французский, но начальство возразило и пустило в ход угрозы – оно не могло допустить, чтобы кто-то говорил на непонятном ему языке.

Чтобы избежать неприятностей, участницы кружка перешли на скрытую письменную форму общения. Девушки писали свои вопросы, незаметно клали в карман ватника Татьяны Николаевны и тем же путём получали ответы. Переписка велась вокруг литературы, истории Запада и судьбы России в XX веке. Так постепенно и перешли на разговор о вере.

"У некоторых страх столь силен, что он не пускает их приблизиться мыслью к Богу: они боятся даже говорить о Нем, как будто боятся привлечь к себе Его внимание. Но при всем этом – при почти полном забвении всего относящегося к вере, при безнадежном невежестве, при этой плачевной погруженности в чернуху и грубые суеверия, а вернее, под всем этим живет и бьется чистый родник. Со сколь многими достаточно было поговорить подольше – и прояснялись глаза, другими становились лица. Да, ненадолго, но кто из нас способен всегда пребывать на высоте своей веры?"

Говоря о Церкви, большинство женщин не могли назвать, чья она, произнести имя Христово. Знания о церковных праздниках вертелись вокруг бытовых запретов: о том, например, что нельзя шить, стирать. Вместе с тем приходилось сталкиваться и с удивительной мудростью. "Нет людей неверующих, – сказала однажды Татьяне Николаевне сокамерница Валя. – Все в душе знают, что Бог есть". – "Если бы все в душе знали это, они бы так и говорили". – "Нет, вовсе нет, – отвечала Валя, – если скажешь это всеми словами, придется жизнь менять, а на это никто не решается".

Каждому Татьяна Николаевна старалась дать разумение о вере – ровно столько, сколько могла вместить душа ее собеседницы. Так, однажды после подобия спиритического сеанса – их часто проводили женщины "в минуты досуга" – одна из них разбудила Татьяну Николаевну среди ночи. Ее била такая дрожь, что она едва выговаривала слова. Татьяна Николаевна спросила, бывала ли она когда-нибудь в Церкви. Нет... А приходилось ли ей встречать в книжках старинную картинку, на которой женщина держит на руках ребенка, а над головой у нее золотой круг? Да, помнит, понимает, что за картинка.

"Я посоветовала ей лечь, закрыть глаза, вызвать в памяти этот образ, сосредоточиться на нем и повторять: ‟помоги мне". На другой день она сказала, что теперь знает, Кого просить, когда очень плохо".

"Мать, ты молитвы знаешь? Напиши хоть одну, посильнее, чтоб от нее эта гадина Люська ослепла или оглохла", – таких молитв у Татьяны Щипковой просили всего три раза, а настоящих она написала многие десятки. Иногда обнаруживалось, что женщины помнят Православие и понимают его лучше, чем можно было бы ожидать. Так, однажды они окружили Татьяну Николаевну и стали расспрашивать, какая разница между баптистской верой и православной. Она попыталась объяснить им разницу, но ни один ответ не подходил, пока не прозвучало главное: баптисты не почитают Богородицу, видя в Ней простую женщину. "Да ну?! Вот с этого бы и начала. Если Богородицу не признают, какая же это вера?" И ушли довольные. Вопрос этот возник после появления в лагере юной девушки-баптистки. Встретившись, Татьяна Николаевна обнялась с ней по-сестрински, и они стали все праздники проводить вместе, а также помогать друг другу. "Она старалась облегчить мне самое тяжелое – стирку".

Отношения с лагерным начальством часто накалялись до предела.

"Начальник оперчасти свирепел при виде меня, у него краснела шея, и он не уставал повторять: ‟Таких, как она, надо стрелять". Впрочем, у себя в кабинете он бывал вежлив и всегда предлагал сесть", – пишет Татьяна Николаевна. И тут же добавляет: "Они, бедные, не знали, что со мной делать: всю жизнь имели дело с уголовными преступниками – и вдруг им привозят из Москвы ‟религиозницу", замаскированную под хулиганку".

И так на протяжении всей книги: и молчаливый протест, и отчаяние, и сочувствие, и принятие. Однажды дух Татьяны Николаевны взбунтовался, и она решилась на проявление несогласия – объявила бойкот и перестала ходить на обязательные политзанятия. Тут-то и случилось чудо, озарение. Оно пришло внезапно, без подготовки и предупреждения, как обычно и случается.

"Я проснулась в слезах, подушка была мокрая. Я не сразу вспомнила, где я; чувствовала только, что я всех люблю, что я вся внутри мягкая, оттаявшая и что я счастлива. Одевшись, я бегом побежала к Гале. Я встретила ее на полдороге, она бежала мне навстречу, с потрясённым лицом, с глазами, увидевшими нечто прекрасное. Мы обнялись, я быстро сказала: ‟Галя, я прекращаю этот бойкот, я не хочу больше жить в состоянии ненависти". Галя ответила, что она с этим бежала ко мне, потому что сегодня, перед самым утром, на неё обрушилось нечто, что растопило её. ‟Любите врагов ваших..." Один раз в жизни мне было дано это почувствовать полной мерой. Я считаю это переживание самым главным в том духовном опыте, который дал мне лагерь".

Сыну, приехавшему повидаться, каким-то чудом удалось уговорить администрацию разрешить передать Татьяне Николаевне Евангелие. Какое-то время она соблюдала условие – держать книгу строго при себе, но довольно быстро нарушила запрет и стала давать ее желающим, "но потихоньку, и чтобы читали неподалеку от меня и тут же возвращали". После Евангелие все-таки отобрали, но родственники баптистки Гали сумели передать в зону еще один экземпляр Нового Завета, и его стали беречь, как только могли. "Когда Галя освободилась, книга осталась мне, а после моего освобождения – оставшимся", – пишет Татьяна Николаевна. Однажды даже начальник ИТК сознался в своем желании почитать Писание. "Татьяна Николаевна, должны же вы понять, что нам тоже хочется почитать эту книгу, а где ее взять? Позвольте прочитать", – сказал он. Она позволила и попросила, чтобы он вернул книгу в день её освобождения. "Но так она там и осталась, чему я, конечно, очень рада. Новый Завет всегда найдет своего читателя".

"Когда уже здесь, на воле, меня спрашивали, скольких я обратила там к вере, такой вопрос всегда вызывал у меня улыбку: разве мы можем обратить? Обращает Господь, а мы можем только рассказать то, что знаем. Но и рассказать мы можем не всем, а лишь тем, кто готов, кто способен слушать и слышать, то есть раскрыть и уши, и души".

Татьяна Щипкова писала о лагере как о страшном мире, где темнее менее живут доброта, сочувствие, любовь

Назвав в начале книги лагерь "черной низиной, полной миазмов зла", и это было правдой, к концу книги Татьяна Щипкова писала о нем как о страшном мире, где тем не менее живут доброта, сочувствие, любовь.

"Уголовная убийца, увидев меня в окно с ведром бригадного чая, бежала ко мне навстречу раздетая, оползая по обледенелому склону, и брала ведро у меня из рук. Она не ждала от меня никакой платы: я не была богатой зечкой, взять с меня было нечего, кроме ‟спасибо"... На этапе незнакомые женщины, шедшие на ‟химию", отдали мне все, что у них было полезного для жизни в колонии – шариковые стержни, мыло, даже теплый платок на голову, без которого я не знаю, как бы там зимовала. Со мной все время делились – и вещами, и раздобытыми продуктами, и добрым словом. Были и такие, что отпихивали, обижали, но ведь это не может удивлять, к этому в лагере каждый готов ежеминутно. Проявления же доброты, сердечности и участия в таком месте поражают и не забываются".

Записи на зоне вести было нельзя. Но едва Татьяна Николаевна села в поезд, который увозил ее после освобождения домой, она постаралась, пока память не включила кнопку забвения, скорее записать всех женщин – их имена и рассказанные ими истории, одна другой горче и печальнее. Написанную в 1984-м году книгу Татьяна Николаевна закончила нежным рассказом о Соне.

"Ищу слово, которое определило бы ее, и нахожу единственное подходящее – кроткая. ...Она работала дневалкой, то есть уборщицей, в одном из соседних отрядов, куда я иногда заходила в гости. Когда ни придешь, она моет пол и приговаривает: ‟Вытри ножки, детка, чтобы тебе потом по чистому ходить, а не по грязному", ‟Не беспокойтесь, доченьки, сидите, я вас обойду". Лицо ее светилось добротой. Она всегда была ясная, светлая, ласковая. Не только брани никто от нее не слыхал, но даже раздражения в голосе её не было, когда наглые девахи топали в грязных сапогах по только что вымытому полу. ‟Деточка", ‟доченька" – других обращений она не знала, и это никогда не было подобострастием, но всегда – материнской прощающей лаской. В церкви она была раз или два в жизни, когда ездила к родным во Владивосток. В её маленьком городке, как и в близлежащих городах и сёлах, церкви не было. Я спросила её однажды, верует ли она в Бога. ‟А как же не верить", – удивилась она. ‟А что ты о Боге знаешь?" – ‟А что я знаю? Наверное, что все знают, то и я. Господь наш Иисус Христос за нас пострадал. Он велит и нам терпеть и всех любить, вот и все. И еще Богородице молиться надо. Она всегда заступится". Такое у неё было короткое кредо, однако вмещающее всё главное. А сидела она за убийство мужа, и срок у неё был – 10 лет. Муж издевался над ней, бил её много лет, и не просто бил, как-то садистски изощрённо мучил. Подрастал сын от первого брака, наконец вырос и однажды, застав сцену мучительства, убил отчима. Мать взяла убийство на себя. Она призналась мне в этом перед самым моим уходом. Глаза её сияли: ‟Ты понимаешь теперь, какая я счастливая? У меня каждый день из этих десяти лет – радостный: я здесь, а сыночек на воле. А других мне так жаль. За себя, наверное, трудно сидеть". Может быть, Соня и была единственная христианка в нашем лагере".

Татьяна Николаевна Щипкова скончалась в Москве 11 июля 2009 года. Навестить её могилу, обнесённую оградой, повторяющей рисунок решётки реки Фонтанки в её любимом Петербурге, можно на скромном кладбище города Тарусы, где она покоится рядом с другими простыми русскими людьми.

Ирина Предтеченская

31 декабря 2019 г.

В материале использованы цитаты из книги Татьяны Щипковой "Женский портрет в тюремном интерьере" http://www.religare.ru/25_939.html