Владимир Бибихин был философом и переводчиком. Правильнее, наверное, сказать наоборот, потому что он известен прежде всего как переводчик Мартина Хайдеггера. Последний, впрочем, был философом, тексты которого без собственной философской позиции перевести нельзя. Весь Хайдеггер, какого мы знаем по-русски, это Хайдеггер в интерпретации Владимира Бибихина.
Пик славы Бибихина падает на 90-е годы, и траектория этой славы совпадает с кратким периодом чрезвычайной востребованности философии в постсоветской России. Тогда на нас разом обрушились и немецкая постклассическая философия, и французский постструктурализм, и русский религиозный ренессанс, и оказалось, что всем этого отчаянно не хватало. Общего у этого водопада философии была только ее разнообразная иррациональность, сам принцип рационального мышления вдруг стал ассоциироваться с разрушенным диктатом советской власти, а философия озарений, интуиции и не вполне четко осознаваемых самими авторами смысловых сдвигов - с освобождением от этого диктата и даже с освобождением вообще. Возник специфический язык философии, выстроенный на сочетании яркого эмоционального пафоса, почти поэтической сложности выражения и чрезвычайно низкой нормы ясности. Сегодня кажется, что создал этот захватывающе новый тогда язык Владимир Бибихин, и прежде всего - своими переводами Хайдеггера. Этот язык за какие-нибудь десять лет появился, развился и сошел на нет, но каждый, кто читал в 90-е годы какие-либо гуманитарные тексты, несомненно, ощутил его появление и присутствие.
На самом деле Владимир Бибихин, вероятно, стремился к ясности, но это была какая-то особая ясность глубоко иррационального толка. Как философ он возникает на пересечении двух интеллектуальных традиций - уже упомянутого Хайдеггера с одной стороны и русского религиозного ренессанса с другой. Трудно понять, как можно было соединить два эти интеллектуальных движения. Профану кажется, что они решали две прямо противоположные задачи. Хайдеггер стремился переосмыслить кризис традиционной европейской метафизики и делал это путем растворения всех метафизических категорий - Бога, истины, бытия, сущего - непосредственно в материи повседневности, из-за чего вещественность мира начинала приобретать некую поэтическую одушевленность. С точки зрения религиозной это было запрятывание Бога в вещности, так чтобы его совсем не было видно и даже имени его не оставалось, - русский религиозный ренессанс занимался чем-то прямо противоположным. Но у Бибихина они соединялись.
Владимир Бибихин, впрочем, был не первой фигурой, осуществлявшей этот синтез, первым был Алексей Лосев. Лосев не был хайдеггерианцем, но на него в юности оказала влияние феноменология Эдмунда Гуссерля, из которой вышел Хайдеггер. С другой стороны, именно Лосев протягивал нить от русского религиозного ренессанса к русским философам поколения Сергея Аверинцева. Что же касается Владимира Бибихина, то он был литературным секретарем Лосева (в 90е годы он издал свои беседы с философом) и как бы унаследовал эту проблематику.
В 90-е годы Владимир Бибихин издал сразу серию книг: "Язык философии", "Мир", "Новый Ренессанс", "Слово и событие" и "Узнай себя". Реакция на них самая разнообразная - от восторженных записей на интернетовских форумах ("Теперь буду молиться на Бибихина") до довольно скептических. Люди, знавшие его лично, посещавшие его семинары, говорят, что это было нечто фантастическое по степени концентрации интеллектуальной энергии и глубины. Людям, которые, подобно мне, знают только его книги или выступления на разнообразных неспециализированно философских собраниях, это интеллектуальное обаяние оценить труднее. Когда читаешь философов, разделяющих идеалы некоей рациональности выражения, их легко измерить по степени ясности, силы мысли, глубины. Мне иногда кажется, что и с философами-иррационалистами можно поступать так же, но делать это сложнее и за результат труднее отвечать. Во всяком случае когда сравниваешь Владимира Бибихина с его же переводами Хайдеггера или с его учителем Алексеем Лосевым, то возникает ощущение некоей легковесности его интуиции и прозрений, при том что они столь же неясны и столь же плохо передаются пересказу, как и у них. Но может быть, дело просто в некоторой недоговоренности того, что он хотел сказать, может быть, он не успел вполне выйти из тени тех великих философов, которые были его собеседниками: Хайдеггера, Соловьева, Лосева. А может быть, и успел, но просто не все смогли это вполне оценить, и нам тогда только предстоит это сделать - после того, как он ушел. Так или иначе, он, несомненно, оригинальный русский философ, который останется в истории и который жил среди нас, в наше время. И он умер.
Коммерсантъ 14.12.2004
