"А что если Бог"...

Чуть не сто пятьдесят лет прошло со времени написания этой картины, но споры вокруг нее и не думают прекращаться. "Подобного явленья не показывалось от времен Рафаэля и Леонардо да Винчи" – так оценивал даже не оконченное еще произведение Гоголь и называл сумму в сто и даже двести тысяч (невероятные по тем временам деньги) как минимальную за него цену. Критик Стасов поставил ивановского Крестителя выше рафаэлевского апостола Павла, а о самой картине отзывался с восторгом: "То, что есть в картине действительно хорошего, так хорошо, так высоко, что уже ни с чем на свете сравнено быть не может!".

Огромную нравственную силу в творчестве Иванова отмечал Крамской. Как о "художнике будущего" говорил об Иванове Чернышевский. "Самой гениальной, самой народной русской картиной" называл "Явление" Репин. "Вечным памятником славы художника" объявлял его художник Боголюбов и ругал невежд, не сумевших оценить рисунок картины ("самый строгий"), ее гениальную композицию ("я когда гляжу на нее, то вижу прежде всего Христа") и позволявших себе говорить о ней непочтительно (как о выцветшем гобелене).

Но вот беда! В число подобных невежд записались очень и очень многие и едва ли не первым... поэт Тютчев. "Да это не апостолы и верующие, а семейство Ротшильдов" , – твердил он где только можно. Гениальность же композиции (в смысле Репина, Боголюбова) подверг среди прочих авторитетов серьезному сомнению и философ Розанов. Что, мол, за поразительность такая в картине: Главное, Единственное Лицо на ней (ибо на кого же еще в присутствии Иисуса смотреть) изображено так, что... ничего не видно! И отчего, мол, название у нее – "Явление Христа народу"? Если хитон виден, а лицо не видно, то это только "явление хитона народу". Наконец, подводит итог Розанов, эти группы людей, эта "народная сцена в Галилее" , чем-то озабочены эти люди? Раскаиваются? Незаметно. Один Иоанн Креститель с его: "Вон, вон!. Глядите!" А что "вон" – темно... И по всем этим рассуждениям выводит Розанов, что рисовал Иванов не Христа, а... этнографию! То есть то, что перед ликом Христа должно было свестись к нулю. У художника же этот нуль один только и виден: не "Явление Христа народу" , а скорее "затмение Христа народом"...

Много далее пошел один из современных критиков. Этот договорился до того, что приписал ей явный антихристианский характер. Будто бы все, что отмечено в картине жизненными силами, связано не с Христом, не с апостолами (они слева, за спиной Иоанна), а с иудеями-левитами (они в толпе справа), весьма-де разумными людьми, обоснованно отвергнувшими новую религию.

Доказательством подобных мыслей ему послужили и голова "полудикого Иоанна" , способная якобы "произрастить только шапку волос, похожих на баранью шерсть"; и "огромные" в противовес лбам "недалеких" апостолов лбы фарисеев, которых он называет не иначе как мудрецами; и женщины (продолжательницы рода), присутствующие только в их группе; и "обыденность" фигуры Христа; и еще множество подобных "наблюдений"...

Странный странник

Если уклониться от разбора приведенных суждений (последние, право, и не хочется разбирать), то можно все же сделать ряд выводов. Из обилия мнений следует, что картина Иванова жива, ибо кто же станет столько говорить о покойнике. А из неочевидности, недостаточной убедительности представлений о ее смысле – что в картине есть многие тайны, до сих пор неразгаданные.

Никто не спорит о мастерстве и уме Иванова (отмечают только некоторые странности его характера), и все помнят о сотнях подготовительных эскизов, о времени, потраченном на картину! Следовательно, источником разночтений могут служить не какие-то оплошности, а лишь невольная (а возможно, намеренная!) смутность предложенной Ивановым трактовки известного евангельского сюжета.

В картине действительно много неясного, требующего объяснений. Отчего, к примеру, Христос направляется не прямо к Крестителю, как следовало бы из Писания ("На другой день видит Иоанн идущего к нему Иисуса..."), а шествует как-то боком (и почему-то на мысочках), будто не решив еще: остановиться или пройти мимо? Отчего из десятков людей лишь несколько обратили свой лик к Господу, тогда как других продолжает занимать речь Иоанна, тоже, кстати, смотрящего не на Христа?

Но как, как можно было удержать себя не повернуться, не впиться в фигуру Приближающегося при словах: "Вот Агнец Божий, Который берет на Себя грех мира"? Даже и иудейским священникам и левитам? (Специально ведь были посланы для разъяснения смысла Иоанновой проповеди. ) Не говоря уже о других собравшихся на Крещение, пусть даже по необходимости ("раб"); пусть даже из любопытства ("странник" в странно современном шлеме, про которого утверждают, что это сам художник). Если так, то какова его роль в картине? Неужели и впрямь любопытство? В таком случае жаль его. И он проглядел Главное, заглядевшись на "ближайшего к Христу".

Кстати, в чем смысл этой фигуры, прообразом которой называют Гоголя? Говорят, что она призвана символизировать человека, "потрясенного сознанием несовершенства мира и собственной греховности". Но в таком случае не следует ли ему вырваться из толпы (мира), отделиться от фарисеев, обратиться к поиску выхода из угнетающего его положения, к поиску пути к Свету?! Который вот он же Он! Только обернись.

Не ясно значение римских воинов. Во всяком случае трудно предположить, что их беспокоит мысль (обозначенная в Евангелии) о собственном предназначении. Предполагают поэтому, что они выступают как бы предвестниками крестных страданий Спасителя. Но в их позах не заметна угроза. Так, мельком, лениво обернулись... Тогда зачем все же они введены в картину? Сопровождают фарисеев, обеспечивая их безопасность, или же, наоборот, куда-то гонят толпу? В таком случае куда? Нельзя не задаться вопросом и о роли запрятанных художником в лесную чащу масс кающихся людей с воздетыми к небу руками (они непропорционально малы, и их почти невозможно рассмотреть).

Где у него Родина?

Тысячи вопросов. Как ответить на них, как разрешить многочисленные недоумения, чтобы не разрушить целостность замысла автора?

Ясно, что нельзя будет в этом случае обойтись общими соображениями. Типа того, что "в картине соединились правда историческая, правда пластическая, правда колорита и освещения с правдой психологической, человеческой". Нельзя обойтись только этим. Нужно искать ответ на главную тайну картины – о чем она?

Тут кстати вспомнить о первых впечатлениях петербургской публики от картины. После того как с ней ознакомились государь и высшая знать, "Явление" выставили в Академии художеств. Народ валил туда толпами. Многие благодарили художника за огромный труд, жали ему руки, но суждения высказывались все же разные. От "хороша-с!" до: "Чего же в ней хорошего? Концепции-с нет никакой, и фигуры неблагопристойны". Как о курьезе рассказывают об одной даме, долго твердившей: "Великолепно, блестяще!" – и вдруг после всего этого обернувшейся к соседу за разъяснением: а что, мол, изображает картина? Но, согласитесь, уместно и восхищение, и подобный вопрос!

Современный анекдот по тому же поводу. Третьяковка. Молодая пара замирает в восхищении перед "Явлением". "Вот это картина! – замечает он – Как она называется?" "Пойду прочту" , – спохватывается она. Идет, бегло читает и возвращается: "Явление Христа на Родину". И тут же с вопросом к нему: "А где же у него Родина?" – "Сама что ли не видишь? Вон горы. Ясное дело – Урал!"

Так о чем же картина? Прежде чем сформулировать наше понимание, напомним читателю о кажущихся удивительными встречах Иванова с явно "соблазнившимся о Христе" А. Герценом.

Герцен напакостил

Они познакомились в Риме в 1847 году. И чуть сразу же не поссорились. Из-за "Выбранных мест..." Гоголя (Герцен, как и Белинский, посчитал эту во многом религиозную книгу за преступление). Их споры продолжились и в 1848-м, когда Европа была охвачена революционным огнем. Герцен, разумеется, был в восхищении от происходящих событий, Иванов же сердился "на шум истории". На следующие десять лет они разошлись. И вдруг в 1857 году Иванов является к Герцену... за помощью.

По словам Герцена, он утратил веру и мучительно искал выход, ибо не мог выразить искусством свое новое мировоззрение, а продолжать писать религиозные картины без веры не хотел, считая это делом безнравственным.

Ситуация кажется ясной, но ее детали противоречивы: говоря о нежелании Иванова писать религиозные картины, Герцен здесь же, в воспоминаниях, проговаривается о его мечтах рисовать эскизы о жизни Христа. Нестыковочка! Она, правда, легко снимается воспоминаниями... жены Герцена. По ее словам, Иванова мучила не собственная утрата веры, а возрастающее равнодушие общества к идеалам религии. "Какая же новая идея займет покинутое место, что будет ныне одушевлять искусство?" – вот о чем вопрошал он Герцена! "Ищите новые идеалы в борьбе человечества за идею свободы, за человеческое достоинство, за вечный прогресс" , – пылко отвечал ему тот. Пылко, но не вполне убедительно, ибо художник не удовлетворился ответом.

Получается, что Герцен не только не смог разрешить духовных исканий Иванова, но и исказил их существо, неправомерно записав художника "в свою роту". Это заметили многие. П. Вяземский даже дал этому факту весьма жесткую оценку: Герцен, мол, напакостил на могиле Иванова.

Оценка, думается, не совсем справедливая. Возможно, что-то в словах художника действительно могло спровоцировать Герцена на неверный вывод. Тут следует напомнить об одной особенности характера художника: он был осторожен в собственных высказываниях и весьма любопытен к суждениям других, если такие суждения касались его интересов.

В этих случаях он позволял себе и играть, быть немножко иезуитом, направляя случавшиеся разговоры в нужное русло. Потом по их окончании удалялся, чтобы все обдумать и записать поразившие его мысли в особую книжечку. Таким образом он добирал необходимые знания, чтобы совершенствовать свой труд. В случае с Герценом он пытался, видимо, разгадать обстоятельства роста популярности "новых" взглядов. Взглядов людей, отвернувшихся от Христа...

Блаженны несоблазнившиеся

Вернемся теперь к картине. И согласимся: противоречие между вдохновенным призывом Крестителя (глядите: "Вот Агнец Божий!.") и реакцией собравшихся столь явно, что на него нельзя не обратить внимание. Вот здесь наконец и сделаем предположение: а что если художник и писал это противоречие? То есть писал не "Явление Христа" , а отношение людей к проповеди о приходе Христа? Писал не "Вот Агнец Божий" , а "глас вопиющего в пустыне" к соблазнившемуся и продолжающему соблазняться о Христе народу? Продолжающему потому, что Иванов явно вышел за евангельские временные пределы в современье: вспомним о Гоголе, о фигуре странника, напялившего на себя совсем не подходящий для Иисусовых времен шлем...

Теперь по существу слов "соблазняющиеся о Христе". Мы используем их в смысле неверия в божественную сущность Иисуса. В Евангелии мы найдем немало примеров подобного неверия: соблазнился Иуда, соблазнились первосвященники, соблазнился весь собравшийся по вызову Пилата народ, потребовавший казни Спасителя: "Смерть Ему! Распни Его!" А среди собравшихся почти наверняка были и те, кто крестились у Иоанна, ибо крестились у него "Иерусалим, и вся Иудея, и вся окрестность Иорданская". Прослушали проповедь Иоанна, покрестились и все же... не поверили!Допустим теперь на минуту, что художник действительно хотел изобразить сомневающихся, сбитых с толку людей, ожидавших увидеть Христа в Иоанне, а взамен явился им Некто из Назарета. Из Назарета же, по словам Нафанаила (четвертый из стоящих за Крестителем), "может ли быть что доброе?" Допустим. И вот удивительно! Вслед за подобным допущением разом снимаются многие неясности.

Вспомним Розанова с его кажущимися парадоксальными оценками: "этнография" , "нераскаявшиеся люди" , "затмение Христа народом"... При нашем предположении разве все это так и не должно быть? Только не "не видно" , а не разглядели, не увидели!

Теперь о толпе на картине. Куда она движется? Возглавляемая гордыми умом фарисеями и подгоняемая властью? В направлении от Христа! От Истины! И чем же окончится это движение? Покаянием! Но уже не Иоанновым крещением водой, а покаянием огнем, покаянием Страшного суда, символом прихода которого и выступают те, кто изображены художником не в виде реальности, но в виде воспоминания о будущем, в глубине чащи.

"Блажен, кто не соблазнится о Мне" – такой была одна из проповедей Иисуса, в которой он упрекал народ за неверие в Него, за неверие в миссию Иоанна ("пришел Иоанн, ни ест, ни пьет, и говорят: "В нем бес!" Пришел Сын Человеческий, ест и пьет; и говорят: "Вот человек, который любит есть и пить вино, друг мытарям и грешникам"). "Блажен, кто не соблазнится о Мне" – такова одна из заповедей Иисуса, но отчего их было так много – соблазняющихся? Изначально и из века в век! Вспомним Вольтеров, Белинских, Герценов... Вопрос этот не мог не тревожить Иванова. Тревожить настолько, что сведущий Гоголь вынужден был выставить этот вопрос в качестве ключевого для написания картины: "Покуда в душе вашей не будет кистью высшего художника начертана эта картина, покуда не напишется она вашей кистью на холсте... Явление же это совершится в вас вот каким образом. Начнется оно запросом: а что если Бог... нарочно для того окружил земное пребывание свое обстоятельствами, наводящими сомнение и сбивающими с толку умных людей, чтобы поразить гордящегося умом своим человека и показать ему, как сух и черств его ум, когда стоит одиноко, не вспомоществуемый... светом высшего разума?"

Что добавить к этим словам? Только одно:

"Блаженны не соблазнившиеся о Нем!"

11.01.2005