"Словесный терроризм: технология истребления"

Лысенковщина

Нет надобности конкретизировать содержание той критики, которая была направлена на дискредитацию честного имени русского ученого Трофима Денисовича Лысенко. Зачем нужно было превращать выдающегося организатора советской науки в полуанекдотический персонаж тоталитарного прошлого? Неужели только из-за сведения старых счетов? Академические круги санкционировали не столько осуждение ученого, сколько исполнение ритуального действия. Его смысл – в изгнании классика из научного пантеона, в жертвоприношении имени, символизирующего идеологический порядок исчезнувшей вместе с Советским Союзом смысловой реальности.

Реванш прохиндеев от науки, которых мичуринцы и лысенковцы вывели на чистую воду еще в 30-х годах прошлого столетия – явление не случайное. По гамбургскому счету, оно встроено в контекст программы по разрушению смыслового пространства русского мира. Источник ненависти к Лысенко – в содержании сформулированного им принципа: "история биологии – арена идеологической борьбы".

Резонеры всех мастей, фарисействующие труженики чистой науки постарались убедить нас в нелепости подобной постановки вопроса. Какая еще идеология, говорят они, если наука – это графики да формулы, объективное содержание которых не может иметь ничего общего с ложными формами общественного сознания. Подобная, с позволения сказать, методологическая установка, впариваемая нам на протяжении последних двух десятилетий, есть проявление не просто морального, но самого что ни на есть аморального словесного терроризма. Это и есть то самое, что враг подло обозвал лысенковщиной.

Геноцид

Язык – это не знаковая система и даже не "дом бытия". Язык – это сама реальность, ее онтологическая основа. По утверждению С.Н.Булгакова "вопрос о слове не вмещается в науку о словах как таковую"1. Иначе говоря, только словесная реальность обладает статусом бытия, а посему наука о слове есть наука наук.

Тривиализированное разделение реальности на мир природы и мир культуры стало основанием для разрушения ее словесного единства, автномии разума от жизни, науки от идеологии. И хотя снятие классической новоевропейской субъект-объектной оппозиции проходило в двадцатом веке в русле различных модификаций философии языка, тем не менее в большинстве своем это не означало признания онтологического значения слова. Так или иначе, но слово сохраняло статус представителя стоящей за ним реальности вне мира культуры. Ему отводилась репрезентирующая роль по отношению к соответствующему внеязыковому содержанию, непосредственно не включенному в культурное пространство.

Предельный реализм в понимании онтологической природы слова мы находим в мистико-аскетической практике исихазма, осмысление которой в России послужило поводом для разработки оригинальной философии имени. Согласно последней, Имя – это неслиянное и нераздельное единство слова и смысла. Неслиянное, потому что слово не есть только чистый смысл, но смысл, оформленный, к примеру, в материи вербального или письменного слова, той или иной вещи, которые являются символами смысла. Нераздельно, потому что вне смысла слов быть не может, как не может вне смысла реализовываться ни одна вещь.

В имени сосредоточена энергия бытия, его сущность, которая реализуется в мире, подобно платоновскому эйдосу, оставляющему на материи свой отпечаток. Не только мир культуры, но и мир природы – это символическая реальность. Все, что обладает статусом бытия, своим существованием свидетельствуют об имени, реализующемся с разной степенью проясненности своего смысла.

С именования начинается вступление человека в мир смыслов, с именования же начинается и человеческое познание. Не бытийственный статус разделяет реальность на материальный мир природы и идеальный мир культуры, но степень обладания смыслом. В мире культуры слово открывается со своей смысловой стороны, это особый дар человеческой природы. Человек – носитель той сущности, через которую говорит о себе мир природы. Иначе говоря, он, владеющий словом, удерживает связь между символами слов в природе и их идеальными смыслами. В нем эта связь находит себя и проясняется.

Всякое познание есть не что иное, как расколдование символической реальности. Установление связи между непроясненным словом костной материи и его смыслом. Человек не только удерживает смысловую реальность, но и спасает природный мир от сползания в небытие. Ибо только с помощью человека реальность сохраняет свое смысловое единство, восходит к своей эйдетической сущности.

Познается или рационализируется только то, что само по себе, по своей природе разумно, организованно, упорядоченно, софийно. "Все действительное – разумно, все разумное – действительно", согласно крылатой формуле Гегеля. Поэтому мир природы действительно словесен, миром правит Логос.

Тем не менее, историческое слово, данное человеку – это не то онтологически полное слово, которое лежит в основании мира. Это слово обличено в плоть, живущее человеческой жизнью. Оно само требует прояснения собственного смысла, само является символом онтологически полного Имени. Множество языков, наречий свидетельствуют о множестве тех связей, которые устанавливает человек между смыслами и словами. Они являются историческими модусами первослова, его преломлениями в конкретно-историческом опыте человека.

Каждый язык или наречие – это своя особая реальность, исторический путь того или иного народа к максимальной проясненности слова. И каждый народ создает свой порядок тех связей между живыми словами и их внеисторическими смыслами, которые он устанавливает в процессе своего исторического становления. Этот порядок и есть идеология, иерархия слов и смыслов. В идеологии народы фиксируют открытую ими в собственном языке смысловую реальность.

Не случайно мы говорим в широком смысле об идеологии той или иной эпохи, того или иного народа. Т.е. о той смысловой реальности, которая когда-либо и кем-либо удерживалась в процессе исторической жизни. В узком смысле слова, идеология – это саморефлексия исторического языка, рационализация национального опыта, фиксация в имени связей слов и смыслов. Это одна из высших форм проявления общественного сознания, которая ложна только в том смысле, что конкретный исторический опыт того или иного народа, конечно, не может окончательно прорваться к онтологически полному слову. Каждая культура стремится к осмысленному бытию, к фиксации своей сущностной принадлежности к первослову, к безусловному закреплению себя в трансцендентном.

Поэтому в случае с Лысенко мы должны понимать, что он глубоко прав, когда говорит о непосредственной связи науки и идеологии. Наука в целом, как одна из форм проявления познавательной способности – это всечеловеческое творчество. Она в этом смысле транснациональна и внеидеологична, хотя и несет на себе отпечаток того или иного времени. Но научное знание удерживается не пыльными книжками на полках, а людьми, которые поддерживают установленные связи между словами и смыслами, являются подлинными носителями слова. Поэтому наука не может быть отвлечена от конкретного содержания жизни (от истории, языка, традиций, религии и т.д.).

Те, кто пытаются вывести язык науки за рамки идеологии (в нашем случае – из символического строя русского языка), хотят разорвать те связи с безусловной смысловой реальностью, которую установил наш народ в ходе своего исторического опыта. Это не что иное, как попытка лишить наш народ его онтологического статуса, что должно характеризоваться как геноцид. Он принимает порой самые причудливые формы, так как его технология требует участия истребляемой нации в собственном уничтожении.

Подмены

Технология словесного геноцида заключается в разрыве устоявшихся в культуре словесно-смысловых связей, нарушении идеологического порядка национального космоса. Особое место в нем занимает технология подмены слов-символов или подмены реальности. Подвергнутая словесному геноциду нация как бы изымается из собственного пространства смыслов и погружается в чуждый ей мир, иную реальность.

Механизм использования технологии языкового истребления можно показать на примере того, как происходит внедрение в наше смысловое пространство понятия толерантность.

Не так давно вышел характерный в своем жанре сборник статей под названием "Толерантность"2. Его авторский коллектив представлен авторитетными российскими учеными – специалистами в области философии, социологии, религиоведения и образования. Многие из них известны не только в академических кругах (академик РАН Т.И.Ойзерман, митрополит Смоленский и Калининградский Кирилл (Гундяев), заслуженный деятель науки РФ М.П.Мчедлов, член-корреспондент РАН Ж.Т.Тощенко и др.).

Авторы поставили перед собой цель дать общую характеристику принципа толерантности, рассмотреть механизмы реализации этого специфического духовного комплекса в различных сферах жизни современной России. По их замыслу, книга должна раскрыть теоретические, правовые, социально-политические, межнациональные и др. аспекты толерантности.

Однако, по всей видимости, это не единственная и даже не главная цель проекта. Во-первых, проблема в том, что слово "толерантность" является не просто иноязычным понятием, но характеризует определенный духовный комплекс, который, не имеет органической связи с национальной культурно-исторической традицией – на этот аспект авторы даже не намекают. Во-вторых, не только в случае с толерантностью, но вообще со всяким вхождением того или иного иностранного слова в пространство конкретной культурно-исторической традиции существует проблема его усвоения не только на уровне семантики.

В случае с толерантностью мы сталкиваемся не просто с новым понятием, но с выражением определенного исторического опыта, входящего в его содержание. Иначе говоря, с той реальностью, которая, врываясь в нашу жизнь, неизбежно влечет за собой существенные трансформации последней.

Понятие "толерантность" уже вошло в нашу смысловую реальность, стало фактом национального самосознания, его внутренней проблемой. Поэтому его невозможно отвергнуть или же безоговорочно принять, не обращая внимания на все те сложности и противоречия, которые связаны с пересадкой принципа толерантности на русскую почву. Но сейчас на это не принято обращать внимание, ибо в случае с толерантностью нам предлагается принять ее как безусловную ценность в полном объеме. Формируется убеждение, что стоящая за ним реальность в принципе не может быть предметом критической рецепции. Между тем, тот духовный комплекс, который именуется толерантностью, уходит своими корнями в культурно-историческую традицию западноевропейского сознания и не может быть автоматически, безболезненно эксплицирован туда, где ее не существовало.

Обо всем этом авторы сборника, конечно же, умалчивают, подменяя суть проблемы обрыдшими стенаниями о том, как в нашей жизни не хватает толерантности. Но это – подмена особого рода; такая, за которой следует настоящее мошенничество с четко отработанной технологией.

Аморалка

Один из авторов сборника М.П.Мчедлов справедливо указывает на то, что русский перевод термина толерантность "терпимость" не совсем адекватен латинскому tolerantia. В отличие от латинского прообраза терпимость предполагает только снисходительность, а не "доброжелательность, готовность к диалогу и сотрудничеству". Мчедлов ссылается на "Полный словарь живого великорусского языка" В.И.Даля, где говорится, что "терпимость характеризуется как свойство, качество терпеть что-либо и кого-либо только по милосердию и снисхождению".

Мчедлова это не устраивает. И он приступает к "рассуждениям семантического характера". Оказывается, "привычное бытовое восприятие того или иного слова не всегда "улавливает" новое содержание, новые элементы, которые исподволь появляются в содержании соответствующих терминов". Проведя в бэконовском духе ниспровержение идолов, заслуженный деятель науки приступает к ревизии этих устоявшихся в русском языке смысловых связей.

Так, он утверждает, что эволюция понятия терпимость, которое в наше время в "официальных документах и научной литературе" стало синонимом толерантности, наконец-то довела его до общемировых норм и евростандартов. Произошло "обновление и обогащение" русского слова "терпимость", оно отформатировано и готово к использованию. Столь незамысловатый фокус обновленца от науки должен убедить нас в том, что после проделанных всех необходимых операций наша терпимость – это и есть не что иное, как толерантность.

Зачем это нужно? Почему терпимость – уже не милосердие, и уж тем более не снисхождение, как наивно полагал Даль? Да потому, что, в отличие от составителя "Словаря" Мчедлов знает, что "толерантность не означает уступку или потворство всякой идеологической системе и политической позиции". Причина столь удивительной метаморфозы русского терпения – в реализации словесного геноцида. "Не следует – неистовствует Мчедлов – проявлять терпимость там и тогда, где и когда, по словам великого русского баснописца И.Л.Крылова, "нужно власть употреблять".

К чему эта зубодробительная логика? К тому, что бы вывести из понятия терпимости все ценностное содержание, порожденное нашей культурной традицией. Ведь понятно, что если терпимость – это милосердие и снисхождение, то она обрастает вполне определенной аксиологией. А это прямой путь к идеологии и догматизму, которые, по Мчедлову, нарушают "признанные мировым сообществом правовые и нравственные нормы".

Итак, основной вывод ученого: "эффективная толерантная внутренняя социальная политика возможна лишь при приоритетах идеологически нейтральных ценностей". Что это за идеологически нейтральные ценности и с чем их едят, естественно, остается загадкой. По всей видимости, идеи и ценности для толерантно мыслящих людей – вещи несовместимые. То есть, за всеми этими безыдейными ценностями скрывается, не что иное, как тривиальная аморалка. Ведь даже общечеловеческие ценности по Мчедлову "безусловно" идейно нейтральны.

Ни один из авторов сборника не предположил, что, может быть, следует искать причины таких пугающих их явлений, как экстремизм, великодержавный шовинизм, ксенофобия, русофобия и т.п. не в недостатке у нас толерантного сознания, но в дезорганизации русского смыслового пространства, которому способствуют и наши крупные ученые, осуществляющие безответственные смысловые подмены и позволяющие себе непозволительно вольное отношение к культурной традиции. И почему бы не предположить, что следует ставить вопрос не о "воспитании толерантного сознания", а об обращении к ценностным смыслам национального самосознания, которые только и могут упорядочивать нашу социальную реальность?

Распад и стагнация русского мира характеризуют состояние его смыслового пространства. Мы не удерживаем свою реальность, не актуализируем ее, а потому теряем. Даже наиболее статусная часть российской интеллектуальной элиты грубо попирает тончайшею материю слова. Ведь в их подходе отражаются не только те или иные теоретические пристрастия и установки, но особый тип мировоззрения, характеризующий одну из наиболее значимых общественных страт. Все эти пока что рускоговорящие интеллигенты – уже не наши, и общаются с нами на языке врага. Размножающиеся как на дрожжах книги, подобные упомянутому сборнику "Толерантность" – памятники трагической утраты реальности русского универсума, его ускользающей сущности, свидетельства словесного терроризма, отточенного механизма геноцида.

Понимал это и Трофим Денисович Лысенко, достойный сын своего отечества.

Примечания:

1 Булгаков С.Н. Философия Имени. – СПб., 1998 – С. 10