""Простите за пафос, но как о нем еще говорить?""

Известный переводчик Наталья Леонидовна Трауберг, открывшая русскоязычному читателю Честертона, Льюиса, Вудхауза, Грэма Грина и многих других замечательных авторов рассказала об Иоанне Павле II корреспонденту "Полит.ру" Александру Борзенко

Я подумала и поняла, что для ХХ века он сделал самое большое, что можно сделать. Если в этих категориях думать, то он самый великий человек ХХ века. Вот, недавно по “Эху Москвы” обсуждали Сталина: великий ли он человек, злодей или что-нибудь еще, но все-таки надо же думать и о том, что конкретно сейчас сделано. И вот Иоанн Павел сделал самое главное: он кончил век тирании. Он кончил его молитвой, он больше ничего не делал. Сам факт, что Папа – славянин, вряд ли можно счесть чем-то особенно важным, но славянин.

Я была в Литве, я жила с 1979 по 1985 год в очередной раз в Литве, часто там живу, и мои дети там пожили. Я это все видела, и мы все в этом участвовали: и молитвы Папы, и люди от Папы, и четки от Папы, и просьба не бояться, это первое, с чем он вышел к молодежи. Я ничего другого сказать не могу, но эти годы спасли мир. От чего? – кому как нравится. Кому нравится сейчас безумно Советская власть, можно напомнить, что они спасли их от уничтожения в самом простом смысле. Поскольку мне скоро, слава богу, 77 лет, я хлебнула. А то, что шло к этому – это ясно. Если вы об этом, а не о том, что какая-то пайка прекрасная добрососедства и все было прекрасно. И если им вдруг трудно стало жить, они могут вспомнить: если бы не Папа, ни их, ни их любимых внуков не было бы.

Как про отца Александра Меня говорят: священник для племени интеллектуалов, элита из элит, прости Господи. А это небогатый мальчик Алик из Замоскворечья. Отнюдь не из какой бы то ни было прикормленной элиты. Но отец Александр был хотя бы отчасти self made man, и сам прокладывал там все, что он прокладывал. А вот Кароль Войтела был, мы же его знали еще епископом там, в Литве, я жила там с 1958 года, так вот епископ Краковский был очень провинциальным, никакой он не великий философ, я редактировала его “Азбуку этики”, пьесы его очень историчные, и это бесконечно трогательно, это так же трогательно, как то, что когда в 1945 году мы были студентами и кончилась война, беспрерывно писали в каких-то еще доходивших тогда английских изданиях, победили какие-то простенькие ребята, там английские, американские, по жалости к людям он великий христианин, да все они там были такие, вот такие они там средняя интеллигенция заштатных стран промежутка между двумя войнами. Традиционно католическая, трогательная, иногда надоедливая своей такой несколько квадратной оптимистической … иногда нет. Это все не помешало, как ничто не мешает, никакое окружение, никакой слой, никто не мешает христианину выйти прямо туда наверх, что он и сделал, И он великий святой. Конечно, великий святой, он сделал все, мы живем благодаря ему. В католической церкви его роль была, Леонтьев говорил, Россию надо подморозить, сейчас говорят у нас, что ельцинскую анархию надо чуть-чуть сдержать, не буду проводить уподоблений, это просто такие относительные уподобления. Так и он. После Аджернаменто? после великого подвига другого святого Папы Иоанна ХХIII, который поставил на свободу не в мирском смысле, а поставил на ту свободу, которую христиане выносят на своих плечах, всем дали свободу, а христиане несут на своих плечах все издержки этой свободы, это же всегда так бывает, а не как-то там иначе, по доктору Споку. Иоанн решился на это. Это был великий святой, который в середине века, по-видимому, повернул историю, не говоря о том, что Кубинский кризис он просто предотвратил.

Я говорю про этих четырех великих Пап, есть такая картинка у католиков, “Четыре Папы”: Иоанн ХХIII, Павел VI, бывший буквально чуть больше месяца, Альбино Лучиани, Иоанн Павел I и Иоанн Павел II. Такие Папы новые, Папы Второго Ватикана. И вот если подвиг Иоанна ХХIII заключался в том, что он дал свободу, с тем чтобы люди немножко отдохнули от репрессивных режимов, но он нес все издержки, как христианин, христиане всегда несут издержки этих свобод. А потом Павел продолжал его дело. Что бы делал Иоанн Павел II, мы просто не знаем, он был как ангел, действительно его часто уподобляли ангелу. Хорошо, пришел этот. Он поляк. То есть поляки заведомо были консервативнее других. Святой Максимилиан Кольбе, пожертвовавший собой уже точно, про мать Марию еще неизвестно, может быть да, а может быть и нет, а он точно заместил другого в лагере, и если бы вы почитали его журнал 30-х годов, то вам бы было иногда немножко худо, надеюсь, потому что. Это очень консервативно настроенные люди, поляки. И в эти периоды они замечательны совершенно, я их видела в такой период. А когда они сами по себе, то у них получается такое провинциально-мещанский консервативный рай, напоминающий франкистский.

Хорошо. Он был шире этого, в нем было больше христианской милости, вообще он очень смелый человек, не зря он говорит все время: не бойтесь. Но все-таки в нем это сохранилось Он по царскому пути между вот этой евангельской безумной милостью Иоанна, впустившего всех, вот как хотите, мы за вас молимся, приблизительно, условно я говорю, и Лефебром, который такой крутой консерватор, все заморозить, он прошел по царскому пути, он чуть-чуть придержал. Понимаете, если речь идет о репрессивном режиме, тогда, конечно, хорош тот, кто в эту сторону сдвигает, но католическая церковь после Второго Ватиканского Собора была в достаточно странном состоянии, они на гитарах бряцали и хиппарей пасли, почти ничего им не проповедуя. Вроде это все, что нужно в духе суперстар – что хиппи, что христианин, это в принципе как бы все равно. Конечно, никто всерьез так не думал, но молодежь-то думала, а это очень легкий путь, не вести за собой мир, а продаться миру. В очередной раз и вот так продаться. Оттуда он вырулил. Я помню, в начале 80-х годов Томас Венцлова прислал мне письмо, как они с Чеславом Милошем были у Папы, это такое смешное письмо, и он говорил им о своих строгостях в области sexual politics. Там это все шутливо было, это надо мне разрыть сотни томов писем, но, тем не менее, очень здраво как-то, что сейчас не этим мир болен, не тем, что он сечет детей за лишний час прогулки, а затем, что сорвались с цепи, и это тоже плохо. Для него, для верующего человека это тоже плохо. Не сечь за это надо, но какие-то попытки чуть-чуть…

Его очень за это ругают. Сейчас все надеятся, что вот разрешат женитьбу священникам, чисто дисциплинарное установление – безбрачие священства, просто чтобы было легче священникам не бояться кесаря, легче было располагать, и уж очень большой был разврат, правда, он отнюдь женитьбой не исключался. Но дело не в этом. Он подморозил со своим этим диким упором на противозачаточные всякие запреты. Да, подморозил. Но ведь, строго говоря, верующий человек так и должен жить. Ну, хоть капельку ему надо об этом напоминать! Не бия его при этом кувалдой по голове, а просто напоминать, ведь он же не имеет никакой власти. Развод разрешен даже в Ирландии, в Италии раньше разрешен. Не хочешь, не слушай, но если уж ты стал на этот жуткий путь, но надо же напомнить, что это путь дикий, это путь не мирской, не по земле, а по воде. Ну, вот там такие странные правила. Он пытается напомнить. Ведь там же очень странная среда, как во всяком христианском государстве, определенный процент язычества, вы понимаете, национализма, национального самосохранения, а он все-таки предлагает, несомненно, я читала практически все его крупные документы, он все время предлагает своим католическим простым, сухим языком, таким расчерченным, без пафоса, он предлагает евангельский путь. Он еще думал перейти грань веков, он думал еще Россию посетить, ну все на свете бывает, может быть. Грань веков он перешел, он выдал церковь, он чуть-чуть ее сдержал, несомненно, она качнется опять, и какой-нибудь дурно понятый, будет пытаться придержать, но когда это делают не святые, то все не стоит ни копейки. А когда это делают великие молитвенники – это стоит, и, конечно в этой области он пастырь замечательный. Простите за пафос, но как о нем еще говорить?