"Он описывал богатство и красоту православия"

Подсчитать светских россиян, общавшихся с папой Иоанном Павлом II как с обычным человеком, можно, наверное, по пальцам одной руки. Поэт, филолог, переводчик, лауреат Ватиканской премии им. Владимира Соловьева ("Христианские корни Европы") Ольга Седакова – одна из этих немногих.

"Профиль": Ольга, вы четыре раза лично встречались с папой. Что стало поводом для этих встреч?

Ольга Седакова: Это была инициатива папы, он искал встреч с людьми из России. Как известно, церковной встречи на высоком уровне, много раз намечавшейся, так и не произошло. И возникла идея "Соловьевских встреч" (так это называлось) – частных встреч в узком кругу с православными интеллектуалами, как их можно назвать. Эти встречи организовывал Патрик де Лобье, в то время профессор Женевского университета, глава международного Общества Владимира Соловьева (теперь, выйдя в отставку, он стал священником). Иоанн Павел II любил Россию совершенно особой, какой-то интимной любовью. Я думаю, любовь эта была связана прежде всего с нашей литературой, "святой русской литературой", как назвал ее Томас Манн. Папа был великим читателем русской литературы, он цитировал Пушкина, Достоевского, Вячеслава Иванова... Он прекрасно знал русскую религиозную мысль и в каком-то смысле находился под ее воздействием. В своих энцикликах (окружных посланиях всей римской церкви) он ссылается на мысли Владимира Соловьева, Алексея Хомякова, о. Павла Флоренского, о. Сергия Булгакова. Владимир Соловьев был особенно дорог папе, он находил его мысли пророческими. Прежде всего – мысль о необходимости воссоединения христианства, о возвращении к временам неразделенной церкви. За этим единством у Соловьева открывалась перспектива единства всех монотеистических религий. И другая мысль Соловьева была ему дорога: о преодолении разрыва светской культуры и веры, о возвращении свободного искусства и мысли к вере. Этому посвящено его "Послание художникам мира".

"Соловьевские" встречи происходили ежегодно, в начале июля, начиная с 1995 года. В каждой из них участвовал наш великий ученый, исследователь классической античности, Византии, библеист и поэт Сергей Сергеевич Аверинцев, уже год как ушедший от нас. В некоторых из них – философ и исследователь исихазма Сергей Сергеевич Хоружий, издатель наследия Соловьева, филолог и переводчик Николай Всеволодович Котрелев. Был приглашен и не смог приехать в связи с болезнью Владимир Владимирович Бибихин, сегодня его с нами тоже нет. Бывали французские исследователи и переводчики Соловьева. Я была приглашена в качестве поэта.

"П.": Чем вам больше всего запомнилась первая встреча в 1995 году?

О.С.: Внимание. Необыкновенное внимание и заинтересованность каждым человеком, с которым он общался. Такого сильного и благосклонного внимания я не видела больше ни у кого. Итальянцы говорили: "У папы глаза, как уши: он ими слышит". Точное описание взгляда. И простота. Я, конечно, слышала и до встречи, что он прост в общении, но такой простоты я никак не ожидала.

"П.": Что значит "такой простоты"?

О.С.: Понимаете, я думала, что аудиенция состоится так, как это было раньше принято в католическом обиходе: помните, в фильме Феллини "Рим" Верховный Понтифекс буквально "висел" в кресле в лучах света и клубах фимиама, а люди опускались перед ним на колено: как иначе общаться с тем, кого почитают наместником Бога на земле и прямым наследником апостола Петра? Старые церемонии подчеркивали сверхчеловеческое достоинство папы.

Эти ритуалы давно отложены. После второго Ватиканского собора, который состоялся 40 лет назад, все стало более демократичным, но... Открытость, искренность, человечность обращения Иоанна Павла превосходили всякое ожидание. Ни тени властности. Ни тени формальности. Прекрасное чувство юмора.

Однако при всей этой простоте – и, может быть, именно благодаря ей – настоящее расстояние между тобой и этим человеком невозможно было не ощутить. Непосредственно, физически ты чувствуешь, что с тобой – человек иного достоинства, иной чистоты. Настоящее величие, которому не нужно возвышаться над другими, другая серьезность. Мы обращались к нему, как это принято, Sua Santita – "Ваша святость". И мне сначала было как-то неловко это произносить – именовать человека святым. Но уже к концу первой встречи я говорила эти слова не как условную формулу, а как совершенно прямое именование того, что я вижу. Многие, может быть, почти все, кто встречался с папой, испытывали это чувство – независимо от их убеждений или даже вопреки им! Мне рассказывала одна моя знакомая, врач из Швеции, о таком впечатлении. Она и ее коллеги нашли средство от смертельной врожденной болезни типа лейкемии. И папа пригласил их на аудиенцию, чтобы выразить свою благодарность за это открытие. Она рассказывала: "Я атеистка, человек левых убеждений, мне никак не подобает говорить такое, и тем не менее: я чувствовала, что он святой".

"П.": Как полагается приветствовать папу?

О.С.: Когда мы готовились к встрече, мы, конечно, спросили Патрика, как следует приветствовать папу. Он сказал: "Мы (то есть католики) опускаемся на одно колено и целуем перстень (знаменитый "перстень рыбака", по преданию, переходящий от апостола Петра к его наследникам) на его руке. А вы поступайте, как хотите". Я подумала, что у меня ничего подобного не получится, и просто поклонилась ему так, как мы обычно кланяемся нашим духовным лицам. Он в ответ обнял меня и поцеловал.

Да, мы еще спрашивали, о чем придется говорить с папой? Патрик ответил, что ход беседы предсказать нельзя, потому что папа – импровизатор.

"П.": Где вы встречались?

О.С.: В его покоях, там, где он, собственно говоря, и умер. Были мы также в его часовне, и перед нами вынесли его молельный образ – икону Казанской Божией Матери русского письма, которую он в прошлом году передал в дар России. Как рассказывал сам папа, эта икона спасла ему жизнь после покушения, и он всегда молился перед этим образом.

Нам порекомендовали привезти папе в подарок свои сочинения. Я, честно говоря, была уверена, что это не более чем формальность и что наши книги перекочуют в библиотеку подарков. Я привезла две книги стихов – томик на русском и издание в английском переводе. Папа открыл русскую книгу и, просмотрев, сказал

(общались мы на французском языке): "Боюсь, это слишком трудно для меня... Я читаю по-русски, но поэзия требует большего знания языка". После приветствия и общей – безмолвной – молитвы в часовне нас пригласили к столу. За трапезой и проходили все беседы. "П.": О чем вы с ним беседовали?

О.С.: Как единственная дама, я сидела по правую руку от папы. Визави с ним – Аверинцев. Самый умный из нас и самый красноречивый, он вел основной разговор. Со мной папа, естественно, заговорил о поэзии. Он спросил меня, кого я предпочитаю из польских поэтов. К счастью, я могла ответить, поскольку учила польский на филфаке, читала польскую поэзию и даже кое-что переводила. И я назвала Циприана Норвида – не зная, что это его любимый поэт. Он повернулся к своему секретарю – Дживичу – и сказал по-польски: "Смотри, она выбирает, как мы. Обычно иностранцы этого не понимают. Иностранцам больше нравится Мицкевич". Но здесь мой успех кончился. Он спросил, знаю ли я стихотворение Норвида "Фортепиано Шопена". Я не могла привести ни строчки наизусть, и папа сам прочел это стихотворение с начала до конца. "А знаете ли вы такого поэта – Кароля Войтылу?" Я знала, хотя и совсем недавно (в Риме купила книгу его стихов на польском с итальянским переводом). "Читала". Он засмеялся и сказал: "Но не говорите, что вам понравилось". Тогда я сказала, что могу назвать стихотворение, которое мне понравилось больше всего. "Ну?" -"Песня блеска воды". Папа удивился моему выбору: оказалось, что эти стихи были ему особенно дороги. И стал вспоминать, как он писал эти строки о встрече самаритянки с Христом у колодца – тогда он был еще сельским священником, ездил по своим приходам. Он стал называть польские деревни, одну за другой, и было видно, что за каждым названием перед ним встает какое-то дорогое воспоминание.

Через год мы встретились вновь. Я слышала от Патрика, что папа читает мои стихи, верила этому и не верила. И вот, не успела я даже поклониться, как он сказал: "Я читал твои стихи весь этот год. Когда мне было трудно что-то понять, я смотрел на фотографию автора – и становилось яснее. Я много узнал о русском языке". И добавил, что английский перевод ему совсем не понравился.

"П.": Ольга, что, на ваш взгляд, волновало его больше всего?

О.С.: Мир – во всех значениях этого слова. Современный мир со всеми его страданиями и опасностями, от которых он пытался предостерегать человечество. Он нес на себе ношу мира, крест человечества: об этом он сказал сразу же после своего избрания. Так он понимал служение римского первосвященника.

И мир в другом смысле: преодоление многообразной вражды и розней на планете, политических, религиозных, общекультурных. Он страстно хотел восстановить мир между христианскими конфессиями. Раскол церкви, длящийся уже тысячелетие, он переживал как рану: "Мы разорвали одежду Христа, которую он нам передал в наследство". В одной из своих энциклик – "Свет с Востока" – он описывал богатство и красоту православия и советовал своей пастве ознакомиться с православием, многие черты которого восходят к первому тысячелетию. Как писал папа, православная традиция сохранила некоторые свойства начального христианства лучше, чем западная.

Как трагедию он переживал и другой разрыв – светской культуры и веры. Поэтому он постоянно встречался с людьми культуры, художниками, учеными, музыкантами. Он напоминал о том союзе, который существовал в первое тысячелетие христианства и Средневековье, когда практически вся культура и творчество исходили из церковных недр. А затем произошел разрыв, который увеличивался с каждым столетием. И сегодняшняя секулярная культура так далека от церкви, как только можно себе представить.

"П.": Кажется, церковь сама немало сделала для этого...

О.С.: Не спорю, но я не о том, что и кто делал для этого. Мы уже застали такое положение вещей, и папа не хотел смириться с ним. Он написал прекрасное послание художникам. Римская церковь и до него обращалась к творческим людям с извинениями за слишком жесткое, доктринальное отношение к искусству. Но важнее в этом послании другое: папа утверждал, что истинное вдохновение – это проявление того же Святого Духа. Он считал, что "человек творящий" – это и есть выполнение Божьего замысла о человеке.

Ведь разрыв между верой и творчеством обедняет обе стороны. В наше время "актуальному" художнику остается пара эмоций: ужас и отвращение. Папа сказал очень смело: "Церковь пела, церковь рисовала, церковь слагала гимны. Почему теперь она замолчала и стала школой начальной морали?"

Да, ему очень хотелось соединить эти две стихии – веру и творчество. Он видел весь сотворенный мир как поэзию. Мне кажется, его послание современным художникам осталось без ответа.

Еще одна тема, которой он касался в разговорах и которая его волновала, – это гражданственность. Можно сказать, что в XX веке в Европе случился скандал с традиционными исповедованиями, когда они оказались безоружны перед лицом нацизма. Человек мог чувствовать себя вполне добрым прихожанином, хорошим семьянином – и при этом работать, к примеру, в газовой камере. В список традиционных грехов коллаборационизм с преступным режимом не входил. Многие богословы в XX веке пытались осмыслить эту странную ситуацию. Папа говорил о том, что необходимо оживить представление о гражданском достоинстве как долге христианина. В одном из своих посланий он предлагает священникам не допускать к причастию человека, исповедующего национальную, расовую или религиозную ненависть, поскольку это "грех, прямо противоречащий воле Христа". У него был такой замысел – учредить ватиканскую (!) премию имени Андрея Сахарова, которой награждались бы люди, ведущие себя героически в условиях гражданской несвободы. Этот замысел не исполнился. Замысел награждать художников и мыслителей, в чьих сочинениях (независимо от их конфессиональной принадлежности) слышен христианский дух, учредив для этого премию Владимира Соловьева ("Христианские корни Европы"), исполнился отчасти. Ее присудили один раз, в 1998 году, и на этом дело кончилось.

"П.": А вы не задавали вопроса простым итальянцам, как они относились к папе-славянину?

О.С.: Я однажды беседовала в Риме с одной служанкой, по-нашему говоря, домработницей, которая упомянула его в разговоре, назвав il nostro babbo, "наш папочка". Я спросила: "А за что вы его так любите?" Она ответила: "За то, что он umano (человечный)". – "Вас не смущает, что он не итальянец?" – "Церковь не принадлежит итальянцам, церковь принадлежит всему миру". – "Я слышала, что некоторые этим недовольны". Она протянула: "А, эти эгоисты..." Вот такой у меня был разговор с домработницей, которая в это время гладила.

* * *

"А знаете ли вы такого поэта – Кароля Войтылу?" Я знала, хотя и совсем недавно. "Читала". Он засмеялся и сказал: "Но не говорите, что вам понравилось".

11.04.2005