Уроки сольфеджио

Вместо предисловия

Публикуемый ниже рассказ был написан пять лет назад и предназначался для, так сказать, "служебного пользования"; читали мой рассказ по большей части те, кто сам учился в семинариях. Должен признаться, что мои скромные записки многим нравились, и я решился на публикацию.

Тема, которой посвящен рассказ, как и тема церковного быта в целом, особое жанровое явление в литературе. Эту тему необходимо развивать. Как я думаю, такое интересное и мало разработанное направление, как описание бурсы, пострадало от своего знаменитого основоположника Н. Г. Помяловского. Одно дело, когда "Очерки бурсы" читает человек не знакомый с жизнью семинаристов, другое дело, когда Николая Помяловского читает семинарист. Но проходят годы, семинаристы становятся священниками, монахами, а то и преподавателями в своей собственной семинарии. Перечитывая произведения классиков, невольно начинаешь замечать то, что ранее не бросалось в глаза.

Несомненно, Н. Г. Помяловский был незаурядным писателем, но о бурсе и бурсаках он писал ещё и как семинарист-неудачник, получивший "волчий билет". Это необходимо помнить, читая его увлекательные "Очерки бурсы". В произведениях Н. Г. Помяловского чувствуется духовный надлом, кораблекрушение в вере. Если Ф. М. Достоевский писал о тюрьме как человек, простивший допущенную к себе несправедливость, то Н. Г. Помяловский писал о бурсе как "пострадавшая сторона". Не всегда его сатира направлена против отрицательных явлений семинарской жизни: телесные наказания, холодный и циничный формализм, недостаток христианской любви. Между строк нередко чувствуется примитивное желание отомстить, именно отомстить своим учителям-мучителям…

Да, Николай Помяловский пережил духовный надлом, утратил веру. Горькая правда заключается в том, что это произошло с ним именно в стенах семинарии. Перестав быть человеком церковным, он много пил. Духовную семинарию, в которой он провел половину своей недолгой жизни, Н. Г. Помяловский знал хорошо и описал мастерски.

Сегодня нам хорошо известно, что эпоха Н. Г. Помяловского – это период затяжного кризиса отечественных духовных школ. Выйти из этого кризиса своевременно не удалось. Что произошло с духовными школами Н. Г. Помяловского через полвека хорошо сформулировал митрополит Антоний (Храповицкий) в своих частных письмах: "...Академии так низко пали за эти три года, так далеко отошли от своей задачи, что хоть Архангела Гавриила посылай туда ректором — все равно толку не будет (22 ноября 1907 г.) ...Боже мой, Боже мой! До чего же мы дожили? В какой атмосфере живет... Церковь? В атмосфере разврата, лжи, обмана, лести и упадничества... Но неужели же ложь восторжествует, разврат поднимет голову и сатана будет победителем? (25 октября 1910 г.)". Автор хочет обратить внимание читателей, что о своих семинарских годах он не может сказать ничего подобного из того, что писал митр. Антоний.

Если поверить Н. Помяловскому, то из семинарии девятнадцатого века надо бежать. Митрополит Антоний (Храповицкий) предлагал в своё время другие меры: "...Теперь нужно: все академии закрыть, а затем собрать в одну или две академии профессоров, не сочувствующих автономии, и студентов, а прочих профессоров выгнать... и студентов исключить навсегда. Оставшиеся академии обставить строгими правилами, а профессоров обязать новою вероисповедною присягой... Ведь московские профессора просят "свободы преподавания", то есть права отрицать в своих курсах Божество Иисуса Христа и вообще Символ Веры. Если мы будем плодить еретиков в церковной школе, то что нам ждать за это на Страшном Суде? (8 октября 1905 г.)". То есть, согласно митр. Антонию, из духовных школ надо было выгонять не только учителей Н. Помяловского, но и его самого и "со товарищи". К сожалению, митрополит Антоний не был услышан. Преобразование духовных школ произошло позднее в условиях более драматичных и трагичных.

Бурса Помяловского канула в Лету навсегда. Ушла в прошлое и бурса советских времён со своими "Прокимен глас девятый: пролетарий всех стран соединяйтесь!". Теперь уходит в прошлое другой образ бурсы – так сказать, духовные школы 90-х годов, семинарии периода открытия и становления. Именно в такой семинарии учился автор, именно такая семинария и описана в рассказе.

Я должен признаться, что, вспоминая свои семинарские годы, меня одолевает смешанное чувство. С одной стороны сердце радуется оттого, что изгоняется из наших духовных школ нищета и неустроенность быта, повышается уровень преподавания и качество преподавателей. С другой же стороны, это было наше время, наша страница истории, наши бурсацкие образы, наши учителя и наше начальство. И мне было бы по-человечески жаль, если это время останется незамеченным бытописателями бурсы.

Мы не имеем исторического права спорить с Н. Г. Помяловским, но у нас есть право писать о своих семинарских годках не как обиженная "пострадавшая сторона", то есть с любовью, с благодарностью, не без ностальгии и, конечно же, с чувством юмора.

Бурсацкие образы, образы преподавателей семинарии, которые читатель встретит в рассказе – это образы собирательные. Любые совпадения исторические или географические – случайны.

С. А. Тирочкин

---

В коридоре послышались твердая, уверенная поступь, это были шаги хозяина, обходившего свои владения. Несколько человек, сидевших за столом, немедленно спрятали дымящиеся чашки с чаем в тумбочки. Олег пинком отправил под кровать пустую стеклянную банку с еще не остывшим кипятильником и мощной волной скатерти стряхнул крошки от печенья прямо на пол. Володя схватил в руки первый попавшийся конспект и начал читать.

— Кого там нелегкая принесла? — процедил Пашка сквозь зубы.

— "А я милого узнаю по походке..." — ответил Володя так, словно он это прочел из раскрытого конспекта.

Двери со шпионским скрипом открылись, и в комнату вошел большой бородатый игумен в черном подряснике; его золотой крест прямо-таки "лежал на аналое". Это был инспектор отец Николай. Он отдышался и неспешно огляделся. Бесстрастный взор игумена скользил по столу, партам, шкафам и внезапно остановился на куче грязной рабочей одежды. Игумен поморщился, ткнул носком сапога в кучу. На середину комнаты вывалилась рваная дамская шапочка моды 70-х годов.

— М-мда-а-а-а... — медленно протянул он. — Что это такое?

— Это наша рабочая одежда, отец Николай.

Отец Николай обернулся и с удивлением посмотрел на дерзнувшего ответить.

— Я вижу, что не парадная! Я спрашиваю, почему она в таком виде?

Пашка не решился ответить. На пухлом и круглом лице игумена изобразилось раздражение. Его раздражало все: беспорядок, неожиданный ответ, дерзкий взгляд семинариста. Теперь же его раздражало молчание:

— Вы развели в своей комнате бардак и непотребство. Что, если рабочая одежда, значит, вали ее в кучу?! Вяжи ее узлом, а лучше в мусорном баке ее храните или вывалите на стол вот сюда и нюхайте. Но ничего, я устрою так, что свою рабочую одежду вы полюбите, ох как полюбите! Вы из неё не будете вылезать, всё время в ней будете ходить!

Игумен, прищурившись, озирался по комнате, будто искал забытую здесь вещь. Осмотрев всю комнату, он заглянул на прощанье в мусорное ведро. Его внимание привлекла яркая желтая этикетка, плохо замаскированная листами рваной бумаги.

— Та-а-к, – удовлетворённо произнёс он голосом человека, который нисколько не сомневался в результате поиска. – А это что такое?

Вопрос этот не требовал ответа; всем было ясно "что это такое". Игумен, кряхтя, присел, достал из ведра ярко-желтый пакетик и торжествующе, словно напрестольный крест, сунул его под нос ближайшему насельнику комнаты.

— Это пакет от супа. Какого?  — игумен изучил изображение на пакете и сам же ответил на свой вопрос. — Куриного. А сейчас у всех православных христиан что-о-о? Великий пост. Так как же это всё понимать?

– Ну, понимаете, отец Николай…

– Короче!

– Ну, это, скорее всего, тогда, когда…

– Ещё короче!

— С за-го-ве-нья о-ста-лось! – выпалил Володька, вытянувшись по струнке; служба в армии не прошла для него даром.

— Значит с заговенья? Да?

Гипотезу немедленно поддержали:

— Ну, конечно с заговенья...

Раздражение игумена усиливалось, его лицо, всегда розовое, угрожающе покраснело. Он посмотрел на оправдывающегося воспитанника так, как русский партизан смотрит на известное насекомое. Отец Николай продолжал дознание:

— Хорошо, предположим, что с заговенья. Ну, а теперь, давайте вспомним, что говорил владыка-ректор не далее как месяц назад? – Инспектор Николай посмотрел в потолок, изобразив, будто предался воспоминаниям. – А святитель говорил, чтоб в келиях есть никто не смел, и никаких продуктов никто не держал, а если у кого найдут продукты, то будем отчислять? Говорил или нет?

— Говорил. Так что, значит, чайку попить нельзя?

— А это, по-твоему, "чаёк"? — Как бы в подтверждение своих слов игумен ближе сунул пакет от супа под нос ответчику, чтобы тот сам убедился, что это никакой не "чаёк". — Отвечай, когда тебя спрашивают: что это? "Чаёк"?! Нет, это не "чаёк", а куриный суп с лапшой! Так что же ты, раб Божий, вешаешь мне эту лапшу на уши?

Все молчали, ожидая, к чему клонится дело.

— Вам оттого запретили пить в келии чаёк, что сначала чаёк, потом в среду бутербродик, в пятницу куриный супец, Великим постом – курочку, в сочельник – колбаску, потом пивко по праздникам, а в заключение — водочку каждый день! Так я спрашиваю: знали, что архиерей строго-настрого запретил вкушать в келии?

Все опять виновато молчали.

— Молчите? Значит знали! Знали и, тем не менее, делали. Очень хорошо, вернее, очень плохо! Не понимаете по-хорошему, будем по-плохому.

Инспектор Николай развернулся и вышел. В комнате наступило молчание. Володя громко захлопнул конспект и с силой швырнул его под парту.

— Какой козел оставил пакет от супа?

— Какой, какой?.. Кривой! Какая разница, какой козел? Любой мог... Что, теперь ты будешь проводить следственные мероприятия?

— А теперь-то Николай кѝпишь подымет, как пить дать! И владыке расскажет, дескать, курицу постом трескали.

Неожиданно разговор был прерван отрывистыми воплями, доносившимися из соседней комнаты. По лицам ребят пробежались улыбки, и они немедленно выскочили в коридор.

— Где инспектор? — спросил Олег у первоклассника, с которым буквально столкнулся в дверях.

— Только что вниз спустился...

— Да, кстати, у тебя под кроватью коробка от сухарей валяется... Ты, брат, выкинь. Да не в наше ведро! — первоклассник удивленно хлопал глазами. — Отец Николай шмонал тут.

Ребята облепили дверь, из-за которой доносились пронзительные крики.

— Три-пятнадцать, десять-двадцать. Заходим!

Все сделали серьезный вид и ввалились в келию, где увидели привычную картину: четыре человека держали пятого в каком-то неестественном состоянии. Руки жертвы были туго стянуты ремнем, первые двое пытались завязать узлом его ноги, а другие — тыкали жертву головой в тазик с несвежим бельём.

— Господа, — вежливо начал один из вошедших. — Извольте объяснить, чем вызван этот шум и крики, несколько затрудняющие наш отдых после трудов праведных?

— Видите ли, милостивые господа, — в тон ему ответил семинарист, державший жертву за шею. — Учим Кашпировского носки не разбрасывать, но своевременно стирать и менять. А вы, собственно говоря, имеете что-то против радикальных мер педагогики?

При этих словах самый крупный из экзекуторов Гена Гриханов, на случай, если средств дипломатии окажется недостаточно, отпустил ноги жертвы и выпрямился во весь рост.

— Что вы, господа, какие претензии! Мы с уважением относимся к вашему послушанию, осознавая всю важность и значение вашего подвига в деле нравственного вразумления Кашпировского...

— Короче, — вмешался Пашка, которому стали надоедать словопрения двух "парламентеров", — чтобы было тихо, чтобы воплей этих я не слышал. Ясно?

Вместо ответа главный экзекутор угостил жертву увесистым ударом по ребрам:

— Чтоб не орал, болван! Ясно?

— Ясно.

— Все, больше криков не будет. Что еще?

Делегация развернулась и начала покидать пределы суверенной келии. Последним выходил "парламентер"; он тихо обратился к коллеге:

— Ну что вы, совсем его загасите... Не жалко?

— Да оставь ты... Мы столько раз его предупреждали... Вот возьмите его себе в келию, тогда я на вас посмотрю. Пашка его вообще убьет. У нас его еще ничего — любя... Почти играя. Ему даже нравится...

— Отец Николай у вас был?

— Да, зарулил. Как же без этого?

— Ну, и что?

— А ничего. Спрашивал, не едим ли мы куриный суп с лапшой Великим постом. Ну, мы ему: нет, мол, вообще не едим в келии. Ну, он и всё. А что у вас спалили кого?

— Да. Нашел пакет от супа...

— Ну, вы как дети малые… Вы бы ещё копчёные окорока и колбасы по стенам развесили. И что сказал?

— Что, пересказать? Старая песня! Ну, ладно, ща на ужине даст на орехи!

Ужин, как уже становится ясно, не предвещал ничего приятного. Сразу после "Отче наш" инспектор позвонил в колокольчик и попросил отвлечься на некоторое время от "насыщения чрева" и "преклонить ухо к словесам духовного наставления".

Два уже известных нам "парламентера" сидели рядом за "дембельским" столом. Все, что говорил инспектор, они снабжали своими комментариями: либо предугадывая его слова, либо дополняя. Делалось это настолько тихо, что их остроумием могли наслаждаться исключительно соседи по "дембельскому" столу.

— Первый, второй, третий и четвертый класс! Всех касается!..

— Слушайте сюда! — тихо шепнул первый комментатор.

— ...Слушайте сюда! — баритон инспектора словно резал воздух. — Эй, Кацок, тебя это касается в первую очередь, или ты уже не считаешь себя воспитанником первого класса? Так могу тебе помочь оформить это документально!

— Не надо, отец Николай, не надо помогать, — вежливо попросил Игорь Кацок.

— "Надо, Федя, надо!".

— "Надо, Федя, надо!". Пла-а-чет! Плачет доска объявлений давно по свежим "тропарям", ух, как плачет! Сегодняшняя проверка это полностью подтвердила.

— Сегодня я устроил шмон во всех ваших берлогах...

— Сегодня я устроил обход по всем келиям, по всем этажам и по всем корпусам... И вы знаете, что я нашел? — игумен оглядел всю аудиторию, сделав брови "домиком". — Конечно, знаете, потому что я нашел это у многих.

— Ну, не у всех же, отец Николай! — плаксиво произнес Толя, сидевший прямо напротив инспектора.

— Ну, у тебя, Толя, не было. Но дело не в этом. Так вот в кельях я нашел пакеты от куриных супов, от скоромной лапши и фантики от этих… Как его?... "Марсов" и "Сникерсов"! Марсиане вы несчастные! В пятой комнате "бухгалтуры" корпуса пахло салом...

— Та нэ, отэц Николай, цэ ж пахло чесноком. Мы илы хлiб з цибулей! — полетели оправдания с галерки.

— А в урне у вас были шкурки от хлеба, да?! От хлеба?

— Ну, трохи було...

— Ну, вот. Половина семинарии лопает в пост куриные супы.

– Ну, так нельзя, отец Николай, найдут пакет от супа, и сразу считается, что вся келия нарушает пост, – взмолился кто-то из первоклассников.

– А ты не перебивай меня. Кто честно постится, к вам это не относится, а относится это к тем, кто постится нечестно, либо вовсе не постится. И, я не пойму, как может такое быть, чтобы один насельник келии лопал скоромное, а его собратья молча на это смотрели. А я вот как думаю: одна паршивая овца портит целую бочку с мёдом! И этих паршивых овец я сегодня наловил столько, что получилось маленькое паршивое стадо, хоть в бочках соли. Для тех, кто еще не удосужился посмотреть в церковный календарь и не догадался по цвету облачений на службе в храме, я повторяю: сейчас во Вселенской, Соборней и Апостольской Церкви идет Великий пост — время покаяния, воздержания и сугубой молитвы. Поэтому, согласно церковному уставу...

— ...нужно нажраться тухлой капусты...

— ...нужно воздерживаться от скоромной пищи. Все эти "марсы"-шмарсы, "сникерсы" и кексы, супы и куриная лапша...

— Ну, ведь там курицы нет! — с отчаянием выкрикнул с места семинарист, одетый в черный подрясник и скуфейку.

— Да. Можно сказать, что курица не птица, что курицы там нет. Много всего ещё можно сказать, но лучше этого не говорить. Вот, чья бы корова мычала, а ты, Артынов, лучше помолчал бы. Это ты, Артынов, это ты у нас главный любитель китайских супов, куриных дел мастер! А ещё послушник Т**вой пустыни, в подряснике ходишь, скуфью носишь!

— Монах в штанах!

— ...Монах в штанах! Главное, ест нагло, открыто, соблазняет других! Это через тебя, Артынов, зараза пошла по корпусу.

Артынову крыть было нечем; он попался инспектору Николаю как раз в тот момент, когда, уже облизываясь, налагал крестное знамение на широкую кружку с куриным супом. Он принял смиренный вид и приготовился к очередной словесной экзекуции. В бурный поток веских аргументов инспектора о воздержании, посте и добром примере для братьев он тихо и как бы даже привычно вставлял: "Грешен, батюшка, грешен...".

— Грешен и безутешен! – передразнивали бедного Артынова острословы "дембельского" стола.

Честное признание своей вины не то чтобы понравилось отцу Николаю, но он все же как-то его успокоило.

— Так. Теперь Сидоров, Летяйкин...

— Ну, понеслась душа в рай! По вашу душу пошел, получите на десерт!

— ...также это касается большинства из вас! Гуманитарная одежда, которую вы все получили на складе, сваливается в кучу и валяется посреди комнаты.

— Как у свиней!

— Свиньи вы или люди? Сколько можно объяснять, неужели нельзя ее выстирать и хранить чистой?

— Всё как у свиней!

— Почему все не как у людей? А, потом простыни... Мне вот Андрей Шагов предоставил список тех, кто вообще с начала учебного года не менял у прачки свое постельное бельё. Стручков, Рицкевич и Воробёв, вы не меняли свои простыни уже год! Просто алусия какая-то…

— Может они, отец Николай, меняют белье, но только друг у друга? – сострили комментаторы "дембельского" стола.

— Очень может быть! Так вот хочу всем вам повторить: вы находитесь не где-то там, на Канатчиковой даче! Здесь — духовная семинария, а вы её воспитанники, будущие пастыри Церкви. Поэтому, кто с небрежением относится к дисциплине духовной школы, будет отсюда немедленно отчислен.

— Зарубите себе это на носу!

— И зарубите себе это на носу! Не поститься Великим постом – есть не просто свинство, это архисвинство! Запомните, особенно вы здесь никому не нужны, поэтому после первого и второго предупреждения будем отчислять: Good bye!

— Смотри-ка, на языках заговорил!

— По-áнглицки, брат, по-ненашему!

— А вы что там бубните-сидите? – инспектор обратился к "дембельскому" столу. – Все время: "бу-бу-бу, бу-бу-бу". Вас, что, двое, это не касается? Ну-ка, ты Летяйкин, а по сути дела, лентяйкин! Поди, почитай житие!

Лёша встал из-за стола и направился к аналою. Замусленная книжка была уже раскрыта. Однако это было не житие, а духовные поучения. Братия тем временем приступила к принятию пищи. На ужин подали гречку с квашеной капустой. Келарь Сашка Торотяев вынес из кухни тарелку с жареной картошкой и поставил ее перед инспектором.

— Слово архимандрита Лазаря о бесовских искушениях и борьбе с ними. Благослови, Высокопреосвященнеший владыко, прочести!

— Его же молитвами… э-э-э. Молитвами святых отец наших...

Чтение жития или другой духовной литературы совершалось по установленному графику. Однако чаще всего "канонический" чтец уступал свое место тому, кто нарушал дисциплину или болтал во время трапезы. Бывало и так, что в течение, скажем, обеда, чтецы менялись по нескольку раз.

Алексей читал слово с выражением, повышая и понижая голос, выдерживал паузы, где того требовал контекст, или наоборот, ускорял темп.

— ...Большая опасность подстерегает молодых монахов в общежитейных монастырях. Я разумею бесо-о-в винопи-и-ития! Ведь винопи-и-тие...

Братия заулыбалась, некоторые даже отвлеклись от гречки и с нескрываемым удовольствием слушали поучение о "винопитии", о помутнении сознания и о том, как вино повреждает ум у пьяниц. Чтец повышал голос, готовя аудиторию к чему-то кульминационному.

— ...бесы винопития всегда сопровождаются бесами блуда-а-а!

На слове "блуда" трапезная взорвалась хохотом. Усилив голос, чтец продолжал:

— Блудные бесы сильно искушают молодых монахов и послушников...

— Искушают! — повторила галерка.

— Наипаче же молодых.

Далее читать было бесполезно, поскольку все хохотали. Громче всех смеялся Коцок, он не мог остановиться, ржал как конь, время от времени, говоря что-то по-молдавски своему соседу-земляку Мишке.

— А что здесь смешного? — прогремел голос инспектора, и все немедленно умолкли. — Кацок, объясни нам, что ты нашел смешного в том, что сейчас читали? Ты, ведь этого больше никогда в своей жизни не прочтёшь, так хоть один раз послушай. Для кого читают? А лучше выходи, сам почитай!

Чтецы поменялись, Кацок с трудом читал по-русски, тихо бубня себе под нос духовное поучение. В трапезной воцарилась тишина, было слышно, как ложки и вилки звякали по быстро пустеющим тарелкам. Заседатели "дембельского" стола решили развлечься и начали скрежетать ложками по тарелкам как-то особенно громко, незаметно озираясь по сторонам и подмигивая соседям. Через несколько минут к этому бряканью присоединилась вся трапезная. Летяйкин с улыбкой наблюдал за инспектором, ожидая его реакции.

– А, ну-ка немедленно прекратить! Устроили, понимаешь, какое-то ледовое побоище!

Когда все поели, инспектор позвонил в колокольчик. Воспитанники с грохотом поднялись со своих мест. Ужин был окончен. Однако инспектор вопреки обыкновению не поднялся с места, и братия медленно опустилась на стулья.

– Завтра, которое будет завтра, но о котором надо побеспокоиться уже сегодня, для некоторых из вас обернётся сольным концертом, – торжественно начал инспектор. Некоторые из первокурсников сонно хлопали глазами, силясь понять мудрёную инспекторскую речь. – Как показывает практика, лучшим средством для укрепления традиций поста и воздержания являются добровольно-принудительные хоровые упражнения по "соль-фед-жи-о"! Так вот завтра дружный двойной квартет, в состав которого войдут солисты: Кацок, Артынов, Рицкевич, Воробьёв, Шевцов, Летяйкин, Тулычев, и Гриханов, под чутким руководством дирижёра Торотяева будут солить капусту в бочках.

– Я не могу… – хныкающим голосом отозвался Костя Рицкевич.

– Не можешь – научим. Не хочешь – заставим, – спокойно ответил инспектор.

– У меня спина болит. Остеохондроз. Могу справку предъявить.

– Справку отправь на деревню бабушке, Рицкевич. Пусть она предъявит её твоему дедушке! – голос инспектора звучал беспощадно.

– А у меня нету дедушки… – растерянно произнёс Рицкевич.

– Да? А я думал, что есть! Так по поводу чьих похорон ты регулярно отпрашиваешься домой на побывку во время учебного года?

– А это не тот дедушка, это дедушкин брат…– ухмыльнулся Костя.

– Ты вот сначала сам разберись в своём вранье и зубы мне не заговаривай. А чтобы проветрить тебе мозги, освежить память и подлечить тебя от остеохондроза, завтра будешь со всеми солировать капусту. Кушать – все мастера, а как работать, то у них спина, видишь ли, болит! – возмущённо закончил инспектор.

---

На следующее утро "двойной квартет" в полном составе встречал в семинарских воротах грузовик с капустой. Келарь Торотяев словно дирижёр махал руками, помогая незадачливому водителю подогнать машину как можно ближе ко входу в подвал. "Солисты" выстроились в цепь таким образом, что воспитанники третьего курса остались на улице, то есть в голове цепочки, а первоклассники составили "хвост", уходивший в подвал, то есть в "подземелье". Прежде всего, надо было разгрузить машину; ребята по цепочке передавали друг другу кочаны капусты. Гриханов находившийся на борту грузовика сразу же принял на себя "руководство трудотерапевтическим процессом":

– А, ну-ка, поднажмём! – тихо скомандовал он соседу по цепочке Лёшке Летяйкину и ускорил подачу кочанов. Лёшка усмехнулся и тоже ускорил темп работы.

Гриханов с удовлетворением наблюдал, как все "звенья" цепочки подтянулись и заработали быстрее. Его забавляло, что скорость работы всего коллектива зависела от того, как скоро он сам подаёт кочаны.

– А, ну-ка, ещё поднажмём! – повторил он улыбающемуся Летяйкину, который угадал замысел Генки. Кочаны устремились в подвал по живому конвейеру с неимоверной скоростью. Гриханов и Летяйкин, ухмыляясь, поглядывали на двери "подземелья": одно дело работать на улице, на свежем воздухе, где можно развернуться, а другое дело – передавать кочаны в тесном подвале. Через пятнадцать минут живой конвейер "сломался". Из подвала послышались неодобрительные крики Торотяева и вопли Рицкевича; все "звенья" цепочки хохотали, держа в руках по два кочана капусты.

– Вы что же делаете, братья! – кричал возмущённый Торотяев, выбегая из подвала. – Мы там не успеваем складировать капусту, кочаны побили, побросали на пол…

– А чего ты голосишь-то, – смеялся Летяйкин. – Тебе нужна была квашеная капуста, вот ты её и получил!

Имея дело с первоклассниками, Торотяев мог ещё воззвать к совести: "Самим же кушать потом!". На второкурсников могла ещё подействовать угроза: "Расскажу всё инспектору, и пеняйте потом на себя!". Но на третий и четвёртый класс он воздействовать не мог никак, поскольку сам учился только на втором курсе. Растерявшийся и подавленный он начал собирать упавшие на землю кочаны.

Возникший вакуум власти немедленно восполнил находчивый Генка:

– Так! Отряд морских волков, слушай мою команду. Поберегите "детей подземелья". На старт, внимание, марш! Скорость пять узлов.

– Может быть сменимся, братья? Вы – в "подземелье", а мы на – свежий воздух… – взмолился из подвала Рицкевич.

Это предложение не вызвало у Гриханов никакого сочувствия.

– Дети подземелья! С вами говорит капитан Гриханов. Отставить деморализующее словоблудие! – Генка обратился к Летяйкину. – Значит так, у детей подземелья слишком много свободного времени. Его даже хватает на празднословие! Морские волки, слушай мою команду: крейсерская скорость! Десять узлов!

Кочаны снова полетели в подвал с невероятной быстротой. Через несколько минут "конвейер" уже плохо выдерживал "крейсерскую" скорость "капитана" Гриханова. В глубинах "подземелья" послышался глухой удар, стон и вопли: нерасторопный сосед Рицкевича в трудовом порыве да на "крейсерской скорости" угодил капустой в лоб собрату, а потом нечаянно уронил кочан на ногу больному остеохондрозом. Но курс трудотерапии, по-видимому, не прошёл даром для Рицкевича. Несмотря на удар, он был настолько вовлечен в работу, что не посмел остановиться и продолжал исправно складировать кочаны.

– Не надо крейсерскую скорость, не надо! – голосил из подвала почти плачущий Рицкевич.

– Скорость пять узлов! – удовлетворённо скомандовал Гриханов, замедляя темп работы живого конвейера.

Во дворе семинарии показался отец инспектор. Завидев его, Генка Гриханов повысил скорость "до семи узлов". Отец Николай, сохраняя строгое выражение лица, наслаждался зрелищем. Живой конвейер работал ритмично и слаженно, кочаны капусты словно сами летели в темную бездну "подземелья".

– Ловко придумано! – одобрил отец Николай.

– Стараемся! – подтвердил Генка.

– Вот ведь можете, когда хотите. Любо-дорого посмотреть!

– Да, как писал Лев Николаевич Толстой: "Люблю простой физический труд. Часами могу смотреть, как работают люди!"

Летяйкин было прыснул со смеху, но тут же фальшиво прокашлялся.

– Что и вправду прямо так и написал, или ты сам сочинил, Гриханов?

– Взаправду так и написал! Если благословите, сейчас же побегу в библиотеку искать страницу.

– Не надо, Гриханов, я тебе верю. Ты лучше продолжай, – великодушно ответил отец Николай. – А классик это верно подметил, верно! Надо бы вам почаще радовать меня таким красивым зрелищем.

Поглядывая на чёрную спину удаляющегося инспектора, Генка сбавил скорость "до пяти узлов" безо всякого устного распоряжения.

– Рицкевич, ты ещё там живой?

– Живой, живой! – ответил кто-то из подвала.

– Как твой остеохондроз? Он у тебя больше не болит? Ты там смотри, Рицкевич, капусту по полу не валяй, – назидательно сказал Генка. – Успенским постом ещё будешь хрумкать её как кролик, добавку у келаря простить, и благодарить батьку, то есть меня.

Генка выпрямился во весь свой богатырский рост и пинком отправил последний кочан капусты в сторону Лёшки Летяйкина. Машина была полностью разгружена. Команда "морских волков" с "капитаном Грихановым" во главе знали то, о чём инспектор Николай не догадывался. Маленький подвал не мог вместить весь "двойной квартет" в полном составе. Одновременно шинковать капусту могли только четыре-пять человек, и по замыслу "капитана Гриханова" эта честь выпадала на долю "детей подземелья", то есть первокурсников с келарем Торотяевым во главе.

– Ну, вот, Торотяев. Как говорится, мавры сделали своё дело, товарищи мавры могут уходить с чувством выполненного долга и глубокого удовлетворения.

– А может вы останетесь и будете по очереди подменять других братьев?

– Неправильный ответ, Торотяев. Подменять они будут друг друга сами, а мы пойдём… Ты там за ними присматривай, чтобы не празднословили и капусту мельче шинковали. И отцу Николаю не забудь рассказать, о том, как мы все ударно потрудились, – Генка был в отличном настроении. – Идём, братия, по коням! Ещё есть время прилечь до обеда, а то у меня что-то спина зачесалась. Может я остеохондрозом от Рицкевича заразился? Интересно, Лёша, а остеохондроз передаётся воздушно-капельным путём, ну, через празднословие, например? А то трепятся тут всякие…