Шахматная зараза

Как-то из далёкой заграницы привезли гуманитарную помощь. На этот раз сердобольный западноевропейский обыватель прислал в семинарию продукты с критическим сроком годности. В течение ночи вся бурса не щадя ни спины, ни живота своего разгружала ящики с тушенкой и коробки с шоколадными яйцами. И тушенка, и шоколадные яйца предназначались для того, чтобы скрасить скоромные дни церковного календаря. И того, и другого оказалось так много, и ела их бурса так долго, что продукты эти стали легендарными.

По распространившимся слухам, тушенка в пёстрых оранжевых банках была списана с какой-то далёкой итальянской военной базы, якобы расположенной на острове. В течение первых трёх месяцев семинаристы с наслаждением трескали "буржуйский неприкосновенный запас", весело осуждая неведомых вояк, которые "неплохо устроились на случай войны с Красной Армией".

Шло время, келаря менялись, но тушёнка и шоколадные яйца оставались. Семинаристы удивлялись тому, сколько разных блюд умудрялась приготовить кухарка-Антонина из этого "красного мяса итальянских бизонов". Из тушёнки варили суп и борщ, из неё же крутили и котлеты. Тушёнку добавляли в "макароны по-флотски", нарезали и жарили "кругалём", варили и подавали в виде нарубленных кубиков; так мастерица Антонина по-своему решала проблему квадратуры круга…

Через полгода некоторая часть семинаристов записалась в число "вечных постников" или, как их ещё называли, "фальшивых схимников". Это были те, кто под предлогом упражнения в посте и подражания монашествующим требовал для себя рыбные блюда вместо мясных. Тушёночный оптимизм поостыл; теперь семинаристы говорили об итальянских солдатах с жалостью. Когда прошёл год после доставки в семинарию "неприкосновенного запаса несчастных островитян", бурсаки окрестили тушёнку "кенгурятиной". Ещё через некоторое время они закрепили за ней более суровый эпитет – "удавленина".

Кто-то очень умный сочинил нечто-то вроде икоса, пением которого бурсаки дразнили келаря. К сожалению, автор запомнил только отрывки:

 "… Зря тушёнку италийстию, затрепета бес чревоугодия, ужасеся бес гортанобесия, отроцы же благочестивии возопиша:

Радуйся, удавленина, верное оружие против беса чревобесия!

Радуйся, удавленина, всех постников укрепление.

Радуйся, удавленина, отцом инспектором николиже зримая.

Радуйся, удавленина, всегда ядомая и никогда же изъядаемая".

*        *        *

История другого легендарного продута была интереснее. Внутри шоколадных яиц находились маленькие фигурки – персонажи мультфильма "Покахонтас". Мультфильма этого никто из бурсаков не видел, и о сюжете никто догадаться не мог, хотя все персонажи были уже через неделю хорошо знакомы каждому семинаристу. Ребята с интересом рассматривали пёстрых загадочных героев неизвестного заграничного сериала. В числе разных игрушечных фигурок была маленькая статуэтка принцессы Покахонтас, по имени которой весь набор был назван "покахонтасы". Игрушечные статуэтки, предназначавшиеся для забавы сытых буржуйских детей, были выполнены очень красиво, и потому рука не подымалась опускать их в мусорное ведро. Бурсаки поначалу украшали фигурками свои кельи. Пёстрые статуэтки за месяц так наводнили семинарию, что строгий инспектор Николай, проводя рутинные обходы "всех келий и корпусов", справедливо возмущался: "А ну-ка убрать всех этих цветных идолов! С ума, что ли посходили? Скоро рядом с иконами ставить начнут".

Но остановить эту мультипликационное нашествие не в состоянии был даже решительный отец Николай. Контингент пёстрых фигурок умножался с каждым непостным днём, и когда их накопилось слишком много, ребята попросту собирали их в пакеты, надеясь, что в хозяйстве всё пригодится, и что в один прекрасный день им найдётся достойное применение.

         И вот однажды такой день наступил. Исторической правды ради следует отметить, что почин в этом деле принадлежал находчивому Мишке-молдовану. Борясь со скукой во время первой пары, Мишка трудолюбиво выкрашивал фломастером фигурки в чёрный цвет, превращая всех героев мультика в крошечное племя негров.

Шёл урок русского языка. Новая учительница была плохо знакома как с самими ребятами, так и с обычаями бурсы, а потому свои первые уроки проводила неуверенно. Лидия Афанасьевна, всю жизнь проработавшая в школе, сразу же обратила внимание на Мишкины художества, но как-то не решилась прервать их. Два сидевших за задней партой великовозрастных воспитанника горячо обсуждали российское династическое законодательство девятнадцатого века. С галёрки то и дело доносились обрывки убедительных аргументов:

– Это ты так думаешь, а по закону о порядке наследия Престола, дети, происшедшие от брачного союза лица Императорской Фамилии с лицом, не имеющим соответственного достоинства, на наследование Престола права не имеют…

– Так и я тебе говорю, что это как раз и не та линия. Это от морганатического брака. Эта ветка вообще не имеет прав…

Пытаясь всё же завладеть вниманием учеников, Лидия Афанасьевна попросила одного из спорщиков выйти к доске. Черноусый Андрей Шагов, вынужденный прервать свою монархическую тираду, вышел на середину класса:

         – Как Вас зовут? – спросила аккуратная Лидия Афанасьевна, раскрывая классный журнал.

         – Андрей Шапокляк его зовут! Он сын старухи Шапокляк от второго морганатического брака, – сострил второй из спорщиков. Таков был почин. Камчатка только того и ждала; доморощенные юмористы начали упражняться в острословии:

         – От пенсионера Чебурашки!

         – Нет, Чебурашка был её первым законным супругом.

         – Ну, тогда от Крокодила Гены, – не отрываясь от упражнений по рисованию, вставил Мишка. При упоминании "Крокодила Гены" Летяйкин звонко хихикнул; чувствительный удар по шее настиг Мишку немедленно:

         – Я тебе покажу "Крокодила Гену!", – это был Гриханов.

Бедная Лидия Афанасьевна, несмотря на солидный педагогический стаж, не смогла найти подходящего обращения к своим новым и необычным ученикам. Обращение "дети" к публике, половина которой носили усы и бороды, звучало бы комично. "Ребята", "братья" – тоже не подходило, и потому она только постучала тяжелой металлической ручкой по столу, призывая класс к тишине:

         – Не мешайте, пожалуйста, опросу! Я хочу определить уровень ваших знаний, чтобы построить занятия таким образом…

Всё же выяснив имя и фамилию усатого Шагова, Лидия Афанасьевна предложила ему просклонять любое существительное мужского рода. Пока Шагов выбирал в уме слово попроще, галёрка спешила с предложениями:

         – Пусть просклоняет слово "прапорщик": "я – прапорщик, ты – прапорщик, все вы – прапорщики".

В карих глазах Шагова едва заметно блеснула злость и усталость. Дело было в том, что в семинарию он поступил, уволившись из армии в чине старшины. Начальство сразу же определило великовозрастного воспитанника на руководящую должность. Бурса дразнила строгого и аккуратного Шагова "банный генерал", "бельевой прапорщик" и "начальник стиральной машины". Со временем Шагов весьма болезненно реагировал на упоминание своей армейской должности.

– Шагов, просклоняйте слово "пономарь".

Аккуратный и подтянутый Шагов легко справился с задачей. Лидия Афанасьевна решила проверить его познания в пунктуации и синтаксисе:

         – А теперь Андрей Шагов под диктовку напишет сложное предложение. Кто нам может привести пример сложносочинённого или сложноподчинённого предложения?

         – Я могу, – отозвался его оппонент в споре о престолонаследии. – "Бог создал человека бородатым, и потому не подобает православным брити брады, яко скоблянорылые латиняне, или токмо усы  имати, якоже псы и коты".

         – Садитесь, Шагов. Синтаксис и пунктуацию мы проверим теперь у Вашего соседа. Выходите, пожалуйста, к доске и сами запишите это предложение. Как Ваше имя?

         – Александр Галаев, – немедленно ответил Сашка, с опасением поглядывая на галёрку. В отличие от усатого Шагова, Сашка носил красивую азиатскую бородку. – Ой, только как я запишу это предложение, оно же не по-русски, а по-славянски?

– Так-то, Галаев! С места легко нести всякую околесицу, не правда ли?

– Сущая правда, – согласился Галаев. – А можно я тоже начну со склонения? Могу просклонять хранцузское слово "луидор": "луидор", "луидар", "луидур", "луидыр"…

         – Приведите-ка лучше пример сложноподчинённого предложения.

         – "На стене висела фотография кошки моей бабушки, – скоро выводил Сашка мелом на доске, – …которая умерла".

         Лидия Афанасьевна застыла от неожиданности. Камчатка не заставила себя долго ждать:

         – Я не понял, так кто же помер: кошка или бабушка?

         – Старуха Шапокляк окочурилась…

         – Нет, усатый кот сапоги откинул…

         – Достаточно, Галаев, садитесь. Теперь все достаём ручки, бумагу и пишем. Я буду диктовать. Из Толстого: "Был тот особенный вечер, какой бывает только на Кавказе".

         – "Чеченцы", это про вас…

         – Отслужи с моё, братец, тогда узнаешь, какие на Кавказе вечера бывают, – равнодушно ответил Шевцов.

         Пока большинство выводило на бумаге сложноподчинённые предложения из русских классиков, на Мишкиной парте рядом с маленьким негритянским племенем стали появляться игрушечные представители белой расы. Из канцелярского прибора для исправления ошибок на бумаге, Мишка усердно выдавливал белую эмаль на бедных героев буржуйского мультика.

         – А Вы, Вы почему не пишите со всеми? – внезапно спросила его Лидия Афанасьевна.

         – Ой, бес попутал… Я вот сейчас, сейчас, – ответил Мишка, с готовностью вырывая из тетрадки большой лист. Мишкин сосед по парте равнодушно посмотрел на результат его художеств:

         – Ты, что, дурачок?

         – Сам ты дурачок, – огрызнулся Мишка.

Однако вырванный только что лист вовсе не предназначался для упражнений по русскому синтаксису. Вытребовав у кого-то линейку, Мишка приступил к рисованию квадратов, цифр и латинских букв. Повернувшись ко всем спиной, Мишка увлечённо рисовал, штриховал и чертил даже во время перемены.

         – Ты что, Мишка, диктант дописываешь? Лидия Афанасьевна уже давно ушла! – шутил Коля Коржиков.

– Чего ты там деньги, что ли рисуешь, Моцарт юный?

         – Отстаньте, я делом занят.

         – Делом? Ха! Такого, Мишка, не бывает. Единственный случай, когда ты занят делом, брат, так это когда с лопатой в Дракино, а всё остальное время ты, брат, занят туфтой, – продолжал Николай назидательным тоном.

         Во время перемены Сашка Галаев развлекал братию новой игрой, которая называлась "старец прозорливый". Редко тративший деньги на книги Сашка приобрёл в церковной лавке оригинальную брошюру из серии "В помощь кающимся". Престарелая продавщица, с умилением глядевшая на юного покупателя, и не подозревала, что воспитанник Галаев намеревался использовать своё новое приобретение не по назначению. Брошюра была без имени составителя и без выходных данных, она представляла собой "список всех грехов", составленный с той особенностью, что все грехи, пороки и страсти были прописаны в женском роде:

·        Читала неприличные книги, журналы.

·        Рассаматривала неприличные статуи, картины с изображением полуобнаженных людей, порнографические картины.

·        Читала "трактаты о любви", и так далее.

Всё это увлекательное чтиво Галаев добросовестно пронумеровал, поставив перед каждым из грехов соответствующую порядковую цифирь.

         – А, ну-ка, Сухариков, назови мне любую цифру от "1" до "315".

         – Ну, "25"…

         – Внимание, братья! Тайный грех Сухарикова: – Галаев нашёл соответствующую страницу и номер. – "По дороге в церковь заходила в магазин". Что же ты там покупала? А вот, братья, читаем далее: "В храме шумела, стучала, мотала головой из стороны в сторону, искала нужных людей".

         – Да! "Искала нужных людей", и загоняла их читать часы, кафизмы и каноны… – передразнивал кто-то. – Это, скорее, к инспектору Николаю относиться.

         В класс вошёл опоздавший Тулычев.

         – А ты чего на уроки русского не ходишь? Так и будешь объяснительные инспектору с ошибками писать? А ну-ка, назови нам любую цифру от "1" до "315".

Несколько опешив от неожиданного вопроса, Тулычев недоверчиво назвал цифру "140". Новоявленный "старец прозорливый" зачитывал:

         – Тайный душевный недуг Тулычева в том, что эта дура "смотрела разные игры и зрелища, танцы, пляски, сама плясала, рассабляла свою душу долгою беседою с молодыми людьми другого пола".

Братия хохотала, воображая пустившегося в пляс великана Тулычева.

         – Ча-во?? – пробасил ничего не понимающий Тулычев. – Ты что, Сашка, в репу просишь?

Сашка Галаев проследовал на "камчатку". К нему присоединились наблюдатели и "пострадавшие" в поисках новых жертв "прозорливого старца" Галаева.

         – Воробьёв, – не унимался "старец", – назови любую цифру от "1" до "315".

         – Тридцать восемь…

         – А эта дура "Устраивала свидание на кладбище". И ещё: "…Кушала рыбу с чешуёй и ела жареную кровь". Вот ведь, однако, до чего доходят люди, обожравшись "кенгурятины"!

Галаевские упражнения по ясновидению продолжались. Один воспитанник, как выяснилось, "выходя из храма по нужде, не корила себя за это", а другой – "слушала пустые слова, записанные на магнитофон".

         На всё это "развлечение" Мишка никак не реагировал, он даже не обратил внимания на вошедшего в класс преподавателя нравственного богословия. Только молитва перед началом второй "пары" отвлекла его от несложных упражнений по геометрии.

         Престарелый отец Иоанн в основу своей педагогической методологии заложил простейшую арифметическую операцию. Ещё в начале учебного года он поделил количество страниц конспекта на число лекций. Из синего машинописного "катехизиса" он сегодня зачитывал воспитанникам очередное прилучившееся "зачало" по нравственному богословию:

         – "Если свободные наши действия согласны с нравственным законом Божиим и совершаются по истинно-нравственным побуждениям любви к Богу и ближним, то называется нравственно-добрыми, добродетельными или, короче говоря, добродетелью", – тихо, но с выражением, читал старательный отец Иоанн. – "Если же наши свободные действия не согласны с нравственным законом Божиим и совершаются по побуждениям, противоположным христианской любви, а именно по себялюбию (эгоизму), то называются безнравственными, греховными, проще говоря, грехом".

         Пока полусонный Летяйкин пытался уловить разницу между двумя зачитанными дефинициями, на другом конце парты уже происходила мобилизация: чёрные и белые фигурки-"покахонтасы" занимали свои места на соответствующих клетках шахматной доски. Мишка толкнул в бок соседа, и, улыбаясь как Мефистофель, спросил:

         – А не желаете ли партию в шахматы, господин хороший?

Восхищению Летяйкина не было конца:

         – Ай да Мишка, ай да молодец! Ну, давай. Только, чур, я – белыми. Мы будем, Мишка, вместе трудиться над моей победой. Я буду тебе называть ходы, а ты – переставляй фигуры.

Медленно тянувшееся время урока для двух игроков полетело быстрее. На "камчатке" уже давно закончились прения о династическом законодательстве. Теперь Галаев и Тулычев поочерёдно зачитывали шепотом грехи, прыскали со смеху и глупо тыкали пальцами на собратьев.

Самодовольный Лешка ещё не знал, что его шахматный противник, такой же лодырь, как и сам Летяйкин, много лет назад с отличием закончил шахматную школу № 2 города Сороки. Он ещё не подозревал, что в финале грядущего тайного всебурсацкого чемпионата по шахматам он снова сядет с Мишкой за такую же клетчатую доску и получит позорный мат в дебюте…

Древняя настольная игра так преобразила Мишку, что его было не узнать: обычно сгорбленная спина распрямилась, на ходы он отвечал быстро и уверенно. Весело пронеслись в его голове картины воспоминаний: счастливое и беспечное детство, прошедшее в солнечной и благополучной советской республике, серый особняк девятнадцатого века, в котором располагалась городская шахматная школа № 2, огромная магнитная шахматная доска на стене в классе; очаровательная хрупкая учительница словно вчера показывала своим ученикам комбинацию "отравленная пешка"…

Пока отец Иоанн зачитывал из синего конспекта бурсакам увлекательное повествование "о трёх свойствах христианской добродетели и о трёх видах её проявления", на другом экземпляре такого же синего конспекта по нравственному богословию происходило следующее:

1.     e 2 – e 4          e 7 – e 5.

2.     N g 1 – f 3                N b 8 – c 6.

3.     B f 1 – c 4                 N c 6 – d 4. Бросив взгляд на доску, Летяйкин ухмыльнулся; далее последовало роковое:

4.     N c 6 ´ e 5. Мишка коварно улыбнулся и ответил:                                              Q d 8 – g 5.

5.     N e 5 ´ f 7.      Q g 5 ´ g 2. "Не тот безгневен, кто не браниться на своего обидчика", – повторял слегка обеспокоенный Лёшка за отцом Иоанном очередную премудрость богословской науки, – "но тот, кто и в сердце имеет к нему незлобие". Хорошо сказано!"

6.     R h1 – f1. "Вам, господин хороший, шах!"                                                          Q g 2 ´ e 4 +

7.     B c 4 – e 2. – ответил озадаченный Летяйкин. "Вам, господин хороший, шах и мат!", – звонко выкрикнул увлечённый Мишка.                     N d 4 – f 3 #.

– И это что я слышу?! – обиженным голосом спросил отец Иоанн, оставивший увлекательное чтиво. Камчатка притихла. – Я слышу, что на уроке нравственного богословия кто-то играет в шахматы!

Весь класс неодобрительно посмотрел на Мишку и Лёшку. Надо сказать, что у отца Иоанна было доброе сердце; иногда он старался быть строгим, но это у него плохо получалось. Отец Иоанн никогда не обижал своих учеников, а те старались тихо себя вести на его уроках.

– Пусть тот, кто играет на уроках в шахматы выйдет к доске, – спокойно сказал отец Иоанн. Придав лицу виноватое выражение,  Мишка направился в центр класса.

– В шахматы нельзя играть самому с собой. В шахматы всегда играют два человека, – резонно продолжал отец Иоанн. – А по сему и у доски должно быть два человека, а не один.

Летяйкин не стал давать повода "камчатке" для комментариев и послушно проследовал за Мишкой.

– Вот у Вас, Михаил Патру стоят одни "тройки", что ярко свидетельствует о Вашей слабой теоретической подготовке по нравственному богословию. Вот Вы и в жизни, то есть на практике так плохо себя ведёте. Расскажите нам, пожалуйста, о тех человеческих страстях и пороках, которые связаны с азартными играми.

Мишка перевёл разговор в область карт и с особенным пафосом обличал пороки картёжников, гадалок и шулеров. Последних он именовал "барыгами" и "карточными жуликами". Как признался сам Мишка, с одним из таких "карточных мухлёвщиков" он имел несчастье познакомитья в детстве, в Одессе. Тогда маленький Мишка оставил на Привозе у уличного умельца все деньги, с которыми его мать послала за рыбой. Чувствовалось, что этот обличительный ответ был для него чем-то вроде мести и моральной компенсации по отношению ко всем представителям сомнительной уличной профессии, и потому Мишка говорил с неподдельной ненавистью ко греху и со знанием дела. Он перечислил дюжину известных ему карточных игр и завершил свой ответ довольно смелым богословским утверждением о том, что "всех тех, кто подло и нечестно играет в карты с доверчивыми православными верующими, ожидают страшные загробные мучения".

Отец Иоанн удивился:

– Как Вы, Михаил Патру, всё-таки много знаете о картах…

– А он по ним считать учился в школе: …девять, десять, валет, дама, король, туз.

– Если я по картам считать учился, – парировал расхрабрившийся Мишка, – то ты учился читать по заборным надписям.

Мишка отправился на место, оставив заскучавшего Летяйкина одного.

– А вот у Вас, Летяйкин, – продолжал опрос отец Иоанн. – в журнале стоят одни "пятёрки", что может навести на мысль, что и в жизни Вы успешно применяете принципы христианской нравственности. Но вот эта самая жизнь нам только что наглядно показала, что нравственный уровень, так сказать, Вашей нравственности оставляет желать лучшего. Ответьте нам, Летяйкин, нравственно ли или безнравственно играть в шахматы на уроке в духовной семинарии?

– Безнравственно. То есть в шахматы играть вообще-то очень даже нравственно. Это же не в карты резаться "с доверчивыми православными верующими". Но вот играть в шахматы на уроках богословия, да к тому же нравственного, ещё кричать при этом на весь класс: "Шах! Мат!", подставляя товарища, – Летяйкин упёрся взглядом в Мишку, – это верх безнравственности!

– Ну, и что же Вы думаете по поводу того, что Вы сейчас только что справедливо назвали "верхом безнравственности"?

–  Согласно нравственному учению Православной Церкви, – продолжал Лёшка, – только подлинное, искреннее и чистосердечное покаяние может послужить поводом для всецелого прощения согрешившего грешника. Дорогой отец Иоанн, я прошу прощения за то, что безнравственно играл в шахматы на уроке нравственного богословия. Я осуждаю этот проступок как безнравственный, и обещаю впредь не играть в шахматы на Ваших уроках.

– Очень хорошо. Я вот было хотел разделить "четвёрку" на вас двоих, хе-хе, но потом решил поставить каждому из вас по "четвёрке". Как говорится, хорошую оценку и поставить приятно, и получить приятно. Садитесь.

Раздосадованный, Летяйкин вернулся на место; руки чесались влепить Мишке подзатыльник, но он сдержался. Его удачливый сосед уже расставил фигурки по местам, но не решился вызвать Лёшку на новый шахматный поединок.

После звонка на перемену весь класс восхищался изобретением Мишки. Даже новая игра "прозорливого старца" Галаева меркла перед этим шедевром.

– Ай да Мишка, ну придумал! – хвалил Гена.

Как позднее назвал это новое явление инспектор отец Николай, "шахматная зараза" медленно охватывала бурсу. Шёл урок церковного пения. Вёл его молодой светский преподаватель по прозвищу "Бемоль". Где-то разлиновывались новые доски, кто-то принёс из кельи мешок с "поккахонтесами" и беспощадно красил их в чёрный и белый цвет. Бемоль рассказывал что-то мудрёное об истории раннего русского многоголосия, употребляя при этом неудобовразумительные музыковедческие термины. Но его никто не слушал.

– Ну, что же, – окончил повествование Бемоль, – переходим к практической части нашего урока. Курочкин, выходите сюда и спойте нам ирмос шестого гласа.

Оторвавшись от рисования шахматных клеток, Курочкин без увлечения запел "Яко по суху пешешествовал Израиль". Бемоль не дал ему закончить:

– Это не то, что я задавал. Что это за похоронно-колхозный распев и даже не "распев", а просто "завыв" какой-то?! Откуда Вы его только взяли? Гриханов и Коржиков, вы чем там занимаетесь?

Гриханов и Коржиков сидели за партой в каком-то новом, неестественном положении.

– В шахматы играете? – догадался Бемоль по профилям и наморщенным лбам своих любимцев. – Прелестно! Спойте-ка, пожалуйста, Курочкину ирмос шестого гласа.

– Почему же только Курочкину, мы для всех споём.

Гриханов и Коржиков поднялись с места и ладно спели ирмос на два голоса. Закончив петь, гроссмейстеры вернулись к отложенной партии, оставив беспомощного Курочкина на растерзание Бемолю.

– Повторите, Курочкин.

– Не могу.

– Почему?

– А у меня, как это, нет ни голоса, ни слуха.

– Это – святая правда, – сорвалось с языка у Коржикова.

– Голоса и слуха нету только у глухонемых, – упорствовал Бемоль.

– Оставьте его, Игорь Михайлович, поберегите наши уши.

– Как же я его оставлю? Курочкин, ну и на какую же оценку ты собираешься сдавать церковное пение на экзамене?

– Да как-нибудь сдам на "троечку", – небрежно и равнодушно отвечал Курочкин.

– Ну, вот ты, будущий священник, ответь мне: как можно славить Бога "на троечку"? – не унимался преподаватель.

– Да, вот некоторые умудряются, – продолжал язвить Коржиков, не отрываясь от шахматной доски.

– А ну-ка перестаньте там играть! Гриханов и Коржиков, спойте все ирмосы шестого гласа. А ты, Курочкин, пой за ними.

Дуэт гроссмейстеров запел снова. Два красивых, поставленных голоса блестяще справлялись с задачей, поэтому "партия" бедного Курочкина не портила их пения. По завершении последнего ирмоса, Коржиков начал громогласно выводить:

– Во блаженнем успении ве-е-ечный покой, подаждь, Господи рабу твоему…

Пока слаженный дуэт отпевал собрата, улыбающийся Бемоль спешно заполнял классный журнал:

– Ну, что же. До конца занятия осталось чуть больше пятнадцати минут. Если нет возражений, то оно окончено… Посидите тихо до звонка, потом спойте сами "Достойно есть", а ты, Гриханов, отнеси синтезатор в учительскую.

Как только Бемоль покинул класс, за синтезатор сел Вася Кареев и принялся развлекать братию. Вася сначала заиграл "Турецкий марш", но это не вызвало одобрений у публики:

– Давай нашу любимую, любимую играй!

Вася небрежно заиграл шопеновский "Ветер над могилами". Кое-кто из бурсаков подпевал:

Ту 104 – очень быстрый самолёт…

Шестеро воспитанников вышли в коридор и направились к доске объявлений – скорбной газете бурсы. Внизу висел график, согласно которому воспитанники пономарили за вечерним богослужением в кафедральном соборе. Возле имени Анатолия Кадыло кто-то от руки подписал: "популизатор отца Николая". На самом почётном месте семинарской доски объявлений красовался новоиспечённый "тропарь" неудачливому первокласснику. Пока братья обсуждали эту новость, Коля Коржиков наспех формировал квартет, а Генка Гриханов, как опытный уставщик, смело разбивал карандашом приказ ректора на мелодические строки.

         – Тропарь пророчества, глас шестый, – канонаршил баритоном Гриханов. – Изведи из темницы душу мою.

Квартет подхватил:

"Настоящим распоряжением / воспитаннику первого класса Константину Рицкевичу / за систематическое нарушение дисциплины / снижается оценка по поведению до балла "2" / с лишением стипендии на три месяца // и объявляется последнее предупреждение".

– Эх, – с досадой заметил Коржиков, – лучше бы ректор писал указы по-церковнославянски; было бы легче распевать. А теперь давайте на седьмой глас…

Пока дружный квартет под руководством Коли Коржикова упражнялся в пении осьмогласия, третья пара окончилась, и в коридоре появился инспектор Николай. Он был в хорошем расположении духа:

– Развлекаетесь? Да, вижу, развлекаетесь. Надо бы вам побольше вывешивать "тропарей".

– Отец Николай, но ведь, чтобы "тропарь" повесить и снизить балл по поведению, повод нужен.

– Повод есть всегда, его надо только установить, так что имейте терпение. "Подождите дети, дайте только срок будет вам и белка, будет и свисток". Я думаю даже, что таких поводов уже есть у каждого из вас целый набор: "вси бо согрешиша и лешени суть славы Божией". Просто не всегда удаётся поймать за руку и вывести на чистую воду; вот и приходится, так сказать, оставлять "дело" открытым до Страшного Суда.

– То-то и оно, – продолжал Коржиков. – Представляете, что бы было, если я, или Генка, или кто другой из третьего класса начали бы исповедоваться у Вас с откровением помыслов? Думаю, что вся семинария бы уже сидела на чемоданах и лыжи мылила.

– Ничего, мы и без откровения помыслов справимся, – закончил отец Николай на оптимистичной ноте. Его внимание привлекло маленькое рукописное прибавление возле фамилии Анатолия Кадыло на доске объявлений; он усмехнулся и направился к лестнице.

*        *        *

         Занятый "поимкой за руку и выведению бурсаков на чистую воду" отец инспектор на полдник не пожаловал. Сашка Галаев показывал собратьям огромный выкидной нож, которым он звонко щёлкал, делал страшные глаза и в шутку угрожал.

         – Да где ты взял-то его?

         – А так, один заезжий портретист подарил…

История была такая. Припозднившись, Сашка возвращался в семинарию из собора, и шёл через парк. В тёмной части парка его бесцеремонно остановил подвыпивший оборванец, потребовав не то денег, не то закурить. "С хамами я всегда по-хамски", – хорохорился Сашка. Не удовлетворённый отказом проситель вытащил этот самый нож и произнёс фразу, которую ребята оценили: "Я художник не местный: попишу и уеду!". Горе-"художнику" не повезло: уволившийся с флота Сашка был в отличной спортивной форме; одного удара морским ботинком хватило для того, чтобы этот выдававший себя за представителя творческой профессии хулиган остался без "рабочего инструмента"…

         – Вот, – произнёс Сашка, пряча нож в карман. – В некотором смысле, боевой трофей.

         – Сашка, а расскажи про службу на флоте.

         – А тебе зачем?

         – Ну, вдруг загребёт военкомат. Так, может, я на Флот попрошусь…

         – Не советую: оболтусы на Флоте не выживают!

         – Но ты же выжил! – острословы были достойны друг друга.

Все дружно засмеялись. Ребята неспешно пили чай и с хрустом извлекали из шоколадных яиц очередных "покахонтасов", уже заочно приговорённых к шахматным званиям пожизненно и без права апелляции…

         Прошедший учебный день не пошёл для бурсаков даром. Прогуливаясь по корпусам семинарии, инспектор Николай равнодушно заглянул в аудиторию третьего класса. За двумя партами сидели игроки. Ребята играли "на вылет", то есть победитель оставался за доской, а проигравший уступал место следующему. При этом все присутствовавшие облепили игравших, комментировали ходы, спорили и даже подсказывали, чем вызывали у Мишки справедливые возмущения.

         – А чего это вы, братья? – неуверенно спросил отец Николай.

         – А что, в шахматы играем! – торжественно ответил Мишка.

         – Отец Иоанн сказал на уроке, что это очень даже нравственно – в шахматы играть, – соврал кто-то.

         – Ну, ну, – неопределённо ответил инспектор.

Отец Николай заглянул в одну из жилых комнат: Гриханов и Коржиков медленно переставляли фигуры.

         – И вы в шахматы играете?

         – И мы, а что? Ведь не в русскую рулетку же играем…

         – С такими как вы, Коржиков, это только вопрос времени: сначала шахматы, дальше черви-козырии, а потом… Ну, да ладно, чем бы дитя не тешилось… – неодобрительно бросил отец инспектор и вышел.

*        *        *

         Через неделю "шахматная зараза" парализовала учебный процесс. В бурсацких разговорах появились неизвестные доселе слова и выражения: "ранний выход ферзя", "рокировка", "проходная  пешка", "миттельшпиль", "линейный мат". Эти новинки даже обогатили "ругательно-порицательный" лексикон: "Ну, и слон же ты фианкетированный!". В моду вошли анекдоты на шахматную тематику.

         Отец Николай некоторое время равнодушно взирал на шахматные доски, и потому почувствовал неладное слишком поздно. Однажды он отнял книгу, которую один семинарист читал во время его лекции. В принципе подобный проступок был делом пустяковым, но отец Николай остолбенел, прочитав название изъятой брошюры: "Учебник шахматной стратегии". Интуиция подсказывала ему, что на этот раз он потерял педагогическую инициативу. Отец инспектор обдумывал меры, с помощью которых можно было бы искоренить "шахматную заразу". Поскольку в уставе духовных школ, на который всегда ссылалась доска объявлений, ничего не говорилось о шахматах, отец Николай решил взять на себя труд законотворца. Но для столь радикальной и решительной меры был необходим и подходящий повод.

         Гроза грянула неожиданно; нарушителей дисциплины отец Николай, что называется, "взял тёпленькими". Очередной урок латыни не предвещал ничего плохого: отец Александр что-то тихо рассказывал о латинских предлогах. Шахматные доски украшали чуть ли не каждую парту. Кое-кто из сидевших за первой партой, умудрялся играть с соседом, сидевшим сзади… Обернувшись, чтобы сделать очередной ход, юный шахматист увидел в дверях отца инспектора.

         – …Вы во что превратили духовную семинарию??! – возмущался отец Николай; в его руках неожиданно появился чёрный мешок. – Это просто какие-то Васюки! Что за шахматная зараза?!

         Пока бурсаки приходили в себя, отец Николай быстро обходил класс, сгребая бедных шахматных "покахонтасов" в мешок.

         – И доски передавайте-ка сюда. Живо! – не теряя педагогической инициативы, скомандовал инспектор.

Шахматные доски самых разных цветов и размеров покорно поплыли в сторону беспощадного отца Николая.

         – И ты, Коржиков, давай свою доску. Думаешь, я не вижу, как ты её прячешь?

         – Смилуйтесь, отец Николай, я её три дня рисовал. Произведение искусств, в некотором смысле…

         – Давай, давай, не болтай. Не видишь, урок идёт, – продолжал отец инспектор с усмешкой. – Я же обещал, я же как в воду глядел. Будет вам, Коржиков, и белка, будет и свисток!

         Необходимо признаться, что новые педагогические меры возымели успех. Ученики выглядели осиротело и подавлено: воспитанники третьего класса не помнили ещё такого позора:

         – Попались как дети.

         – Это просто варварство какое-то! – возмущался Коржиков. – Эту доску я три дня рисовал. Целый набор фломастеров угробил…

         – Сами виноваты, – заключил Гриханов. – Осторожней надо быть, а то разложили в наглую доски. Ты бы ещё самого инспектора на партию пригласил!

         – А что, я у него легко выиграю! – храбрился Мишка.

         – Балбес! Только что отец Николай выиграл, причём у всех сразу, одним махом.

Во время перемены весь класс наблюдал в окне следующую немую сцену. Отец Николай говорил что-то назидательное первоклассникам, которые стояли во дворе одетые в рабочую одежду и ждали отправки на приусадебное хозяйство в Дракино. Вдруг инспектор заметил, как один воспитанник подобрал с земли, выпавшие из кармана беленькие фигурки. По выражению лиц можно было догадаться, что тема назидательной беседы изменилось. В руках отца Николая внезапно появился злополучный чёрный мешок, в который два воспитанника выгребали содержимое своих карманов. Пристально посмотрев на учеников, отец инспектор потребовал ещё чего-то. Первоклассники мотали головами и вопросительно смотрели друг на друга. Инспектор повторил своё требование. Стоявший позади всех Стручков наконец вынул из-за пазухи самодельную шахматную доску и покорно протянул её инспектору.

Победа, одержанная отцом Николаем, принесла свои плоды. Учебный процесс, парализованный "шахматной заразой", кое-как восстановился, но блицкрига, на который очевидно рассчитывал инспектор, не вышло. Развязанная антишахматная кампания приняла характер затяжной войны. Шахматные "покахонтасы" беспощадно изымались и исчезали в неизвестном направлении, однако благодаря скоромным полдникам, их популяция кое-как восстанавливалась.

К сожалению, автор не может поведать читателю о том, чем закончилась эта шахматная эпопея и закончилась ли она вообще. В день окончания учёбы, автор сам в последний раз проиграл в шахматы непобедимому Мишке. Выпускники получили дипломы и покидали стены бурсы. Но контингент "покахонтасов" продолжал пополняться, "кенгурятина" была в достатке, а шахматные доски размножались при помощи копировальной техники.