Дорогая редакция журнала "Фома",
Я очень рад, что вы ведете рубрику, посвященную кинематографу, и стараетесь непосредственно общаться с известными актерами и режиссерами.
Недавно я посмотрел фильм Валерия Тодоровского "Мой сводный брат Франкештейн", который вызвал у меня много вопросов. Несмотря на категоричный тон, это письмо не упрек режиссеру, а, скорее, желание обратиться к нему.
Фильм Тодоровского я посмотрел по телевидению. Его главный герой, ветеран чеченской войны, пришедший в дом человека, которого он считает своим отцом. Чеченский ветеран – явно психически болен. Он страдает от мании преследования. И эта мания постепенно вызывает страшную ситуацию, в которой гибнет он сам и чуть было не погибают все люди, его принявшие.
Фильм вызвал у меня двоякое впечатление. С одной стороны, он очень хорошо сыгран и снят. Это безусловно серьезное кино. С другой стороны, меня как зрителя угнетает ощущение безысходности, пронизывающей как этот, так и большинство современных наших картин. Многие мои знакомые говорили, что суть фильма в антивоенном пафосе, в том, что, дескать, такое вот у нас "бесчеловечное" общество, которое отправляет людей на войну, тем самым калечит их, а потом не знает, что с ними делать. Я спросил их, а что, собственно, с такими людьми можно сделать? В чем послание Тодоровского?
Когда речь идет о человеке с тяжелой формой мании преследования, то самым большим милосердием по отношению к нему в наших (не американско-западно-европейских) условиях была бы помощь врача, а не попытка жить с ним, вот таким, войною покалеченным и т.д., и т.п. Об этой проблеме – о том, насколько трудно у нас найти врачебную помощь – можно было бы на самом деле целый фильм снять. И тема войны (в данном контексте) мне кажется поставленной неверно. "Сын" мог и не воевать, но вести себя точно так же, а истинная проблема нравственного "калечения" на гражданской войне – она раскрывается только тогда, когда речь идет о страданиях человека адекватного, который с точки зрения медицинской, остался психически здоров, но действительно не в состоянии прекратить "воевать".
Думаю, такие ситуации есть, но внимание режиссеров следует, может быть, бессознательно за американскими кинематографическими моделями, причем без попытки понять цели даже этой самой американской модели.
Ведь действительно: советское кино в первую очередь – кино о проблемах относительно-здоровых, нравственно вменяемых людей с их переживаниями и вопросами (которых всегда очень много), а Голливуд предложил множество – и блистательных! – фильмов нового ряда: о соприкосновении здорового и больного человека. Как тут не вспомнить "Человека дождя" и особенно – "Пробуждение"!
В "Пробуждении", напоминаю, врач приводит в сознание человека, много лет находившегося в растительном состоянии, и они вдвоем пытаются найти способ справиться с болезнью. А в результате становятся искренними друзьями. Болезнь возвращается, пациент вновь оказывается на койке, но к нему больше не относятся как к растению. Он оказывается любим и необходим.
Посмотрите: у этих американских фильмов совершенно определенный посыл: надо научиться любить человека, даже если он кажется лишенным души и безмысленным. Как научиться? Смотрите фильм и находите ответ. После "Человека дождя" в Штатах был подлинный переворот в подходе к инвалидам: начались небезуспешные попытки социализации таких людей. Так что американское кино в этом смысле как раз нацелено на конкретный, воспитывающий эффект (как когда-то и советское кино), оно не просто вопросы ставит – оно пытается найти выход, сформулировать ответ. И если бы (позволим себе, конечно же, совсем некорректное допущение) США находились сейчас в состоянии современной России, то они бы стали совершенно о другом говорить, мне кажется. А так – как мы идем мимо людских несчастий – тех же калек, бомжей, беспризорных детей, так и будем проходить мимо. Не потому, что совесть не болит, не потому, что гуманистов нет – потому что нет ответа на вопрос: а что делать-то, как конкретно им помочь?
И такой же, кстати, вопрос относительно самой чеченской войны: а где выход? Воевать – плохо; не воевать – пытались, не получается... Мне кажется, пора искать ответы, а не ставить вопросы, которые давно очевидны.
В конце концов, сейчас есть немало людей, побывавших на афганской и чеченской войнах, которые пишут и сами снимают фильмы. Эти люди – нравственно вменяемые – их видение действительно было бы мне очень важно при решении подобной темы. Им очень трудно жить после того, что там было. И с ними нам действительно жить вместе. Но как раз в нашем кино я их-то и не вижу. Увы!..
И еще: совершенно согласен с теми, кто говорит, что отсутствие "хеппи-энда" становится уже несносным. Дело не в том, что это нам настроение портит, вовсе не обязательно, чтобы мы были в состоянии блаженных свиней. Но видится в этом бесконечном ряду не умеющих выжить и жить людей какое-то экзистенциальное неверие, отсутствие интереса к реальному, живому нашему современнику, который не просто выживает, но умудряется именно жить – при всех кризисах наших и бедах. Я ищу в кино этих людей; тех, кого вижу рядом, в кого верю, кто умеет любить, воспитывает детей, помогает больным, "пашет"... Где они? Почему режиссерам интересны не они? Не могу понять этого...
Очень бы хотелось узнать, что об этом думает безусловно талантливый и мыслящий режиссер Валерий Тодоровский.
Источник: Фома-Центр
