"Два Рима пали, Третий стоит, а Четвертому не быть", – этот одиозный историософский тезис хорошо известен и поныне. Если бы его автор, старец Псковского Елеазарова монастыря Филофей, жил в наше время, что бы он сказал по поводу очередного Рима, появившегося на горизонте европейской истории?
Возможно, сказать ему было бы нечего, поскольку в мире, где даже Церковь возвысила свой голос в защиту мультикультурализма и диалога цивилизаций, проповедь христианского универсализма и соответствующей цивилизационной модели или невозможна, или по иронии судьбы превращается в свою противоположность. Противоположность, поскольку торжество очередного Рима, с неизбежно тотальной идеологией, – это всегда торжество такого мирового порядка, где апостасийность и мессианская самооценка идут рука об руку.
Между миром Ф.Фукуямы и Дж. Буша младшего с одной стороны, и "цивилизационными разломами" С.Хантингтона, напоминающими православному сознанию "цветущую сложность" леонтьевской историософии, с другой, мы однозначно выбираем последнее. Выбираем то, что дает нам хотя бы призрачную надежду на сохранение пресловутой "православной идентичности" в пределах если не гетто то, по крайней мере, той "пилларизации" общества, которая реализована в некоторых небольших европейских странах.
Четвертый Рим, несомненно, явился бы наиболее очевидным метафизическим "концом истории", который для Филофея и Фукуямы означает примерно одно и тоже, за исключением ценностной инверсии. Если для Филофея четвертый Рим апостасиен, поскольку мессианское предназначение отдано им третьему Риму, то есть реализации христианского универсализма в духовно-политическом устроении православного царства, то для Фукуямы этот новый Рим, – исполнение чаяний человечества в торжестве либеральной демократии и свободного рынка.
Хорошо заметно, что у обоих Град земной, при всей соотнесенности с предельными ценностями, самодостаточен: ни Третий ни Четвертый Рим не нуждаются в Новом Иерусалиме, сходящем с Неба и переливающимся разными гранями драгоценных камней, из которых состоят его стены.
Однако, четвертому Риму не бывать, поскольку "конец истории" наступает парадоксально иным образом, а именно, как торжество постмодернистской парадигмы, немыслимой без цивилизационного плюрализма в культуре и многополярности в геополитике. А поскольку традиционное и либеральное мировоззрение призвано в данном контексте к "мирному сосуществованию", исключающему монополию, релятивизм в плане ценностей (если не на словах, то на деле) неизбежен. В общем – "пусть расцветают разные цветы". Третий Рим органично сменяется не четвертым Римом, а новым Вавилоном. Техасское ранчо, таким образом, предстает прибежищем последних романтиков из провинциального прихода, а вовсе не творцов "дивного нового мира".
Но вернемся к Апокалипсису, который отчасти подтверждает сказанное, поскольку в нем Новый Иерусалим противостоит не четвертому Риму, а именно "вавилонской блуднице", то есть эсхатологическое свершение судеб мира, конец и преображение истории происходят тогда, когда метафизический "конец истории", а точнее ee линейной телеологической парадигмы, уже произошел.
Ценностный релятивизм и неизбежная разобщенность постмодернистского Вавилона преображаются подлинным универсализмом Грядущего Царства уже в метаистории, а "вавилонская блудница" терпит поражение именно за отказ от предельных ценностей, за отказ от соотнесенности многого к Единому, за свою очарованность плюрализмом во всех его проявлениях, в чем и состоит, собственно, ее мистический блуд.
Неуклюжие и трагические, но зачастую искренние попытки воплотить идеальный миропорядок небесного Иерусалима в Граде земном, вовсе не есть та искомая апостасия, которую эскэйпистские идеологи напрасно видят в сменяющих друг друга общественно-политических формациях, претендующих на контроль ума и сердца избирателя и налогоплательщика. Полнота времен придет только тогда, когда сами такие попытки уйдут в прошлое, а самореализация автономных индивидуумов (в максимальной степени и наибольшим количеством способов) сможет подменить собой восстановление личности "по образу и подобию Божию" в Теле Христовом.
Согласитесь, мультикультурализм Вавилона соответствует этому гораздо больше, чем навязчивая патерналистская парадигма очередного Рима, с его гражданскими или религиозными добродетелями.
Можно утверждать, что Церковь по разным, в том числе прагматическим причинам, сегодня идет в авангарде этой неизбежной смены парадигм, поскольку апология традиционализма, как не более чем одного из возможных и признанных цивилизационных стандартов, вполне вписывается в контекст постмодернистской риторики (как тут не вспомнить "Три разговора").
Важно главное: вынужденно используя лексику нового Вавилона, не терять из виду, что вызов постмодерна для школьного богословского сознания окажется гораздо более страшной Голгофой, нежели самые жестокие гонения. Станет ли это искуплением интеллектуальных грехов самой "воинствующей" Церкви, которая, в минуты апофеоза, связывая себя тесными узами с очередным земным Градом, порой забывала о том, что ее истинное торжество – в Иерусалиме Небесном?
Автор: священник Антоний Ильин, кандидат богословия, настоятель Свято-Николаевского кафедрального собора в Брюсселе, секретарь Представительства Московского Патриархата при европейских международных организациях.
