Жечь пустые машины – это правонарушение. Подпалить переполненный автобус – вылить под ноги пассажиров канистру с бензином и чиркнуть спичкой – это уже преступление. Нужно ли быть философом для того, чтобы понимать, чем отличается жестокость по отношению к вещам от жестокости по отношению к людям? Мы перешли определенную черту. Пробил час нигилизма, который всерьез взял себе на вооружение ранее совершенно немыслимый лозунг 'да пошли вы все к чертовой матери!'
Жестокость не вызывает у бунтовщиков ни ужаса ни отвращения. У тех, кто праведно оплакивает трагическую гибель двух подростков в трансформаторной будке, не осталось ни одного сочувственного слова, ни даже взгляда для тех, кто пострадал от их бесчинств, для тех, в чьей смерти они повинны. Похоже, что, когда единожды переходишь черту уважения к человечеству, борьба идет уже до первой крови.
Пожар нигилизма не щадит и самих нигилистов. Они жгут свои собственные кварталы, машины соседей и родителей, разоряют детские сады и школы, в которые ходят их братья и сестры. Они уничтожают все, что служило для улучшения качества жизни, все те места, где они могли развеяться, пообщаться, или даже найти работу. Но неужели вы верите, что эти пироманы не замечают, что действуют себе во вред? Неужели они так упорно портят свою и без того непростую жизнь по некому заблуждению? Хоть поджигатели и не смертники (они заботятся о своей физической безопасности), в социальном и более широком экзистенциальном плане они – самоубийцы, и будущее свое строят на руинах. "No future" – будущего просто нет.
Ненависть к себе, к другим, ко всему окружающему миру – это звенья одной цепи. Закидывая свои кварталы бутылками с зажигательной смесью, превращая газовые трубы в факелы, круша и ломая все подряд ('сегодня вечером мы покажем им Багдад в Клиши-су-Буа'), эти люди самоутверждаются. 'Я жгу, следовательно, я существую'. Любой протест подвержен такому вот террористическому искушению. Но реализоваться ему удается только тогда, когда ненависть становится основной побудительной силой, когда поджигатели начинают измерять свои силы размером нанесенного ущерба, и только им одним. Они вложили в огонь, который пожирает их родные кварталы, всю свою мощь, и отмечают триумф своего возмужания.
Как называть этих юных и не совсем юных поджигателей? В праздник пап мальчишку лет 10, который мыл машину своего отца, сразила шальная пуля. На месте преступления министр внутренних дел предлагает 'зачистить' квартал. Еще один трагический случай произошел в городке Аржантей. Тогда из уст министра вылетело слово 'отребье'. Лучше бы он этого не говорил! Оппозиция сразу словно с цепи сорвалась, но это нормально. Пресса тоже, и это уже хуже. Мы боимся посмотреть злу прямо в глаза и вместо этого ударились в лексикологию: министр, видите ли, оскорбил все неблагополучные кварталы! А когда начались беспорядки, правительство тоже занялось разъяснениями – приятно ведь иметь козла отпущения, на которого можно свалить ответственность за всю эту неразбериху. Но хватит уже об интригах нынешних правителей.
Можно ли использовать слово 'отребье' и другие, не менее унизительные определения? Следует ли воздержаться от осуждения поджигателей под предлогом того, что невиновные могут почувствовать себя оскорбленными? Мы вечно трясемся, как бы у кого не возникло ненужных аналогий, и сами же смешиваем все в кучу. Получается, что просто так отделить зерна от плевел, а меньшинство от всех уже невозможно. Добрая сочувствующая душа запрещает называть кошку кошкой, а поджигателя машин, в которых находятся люди – потенциальным убийцей. Для нас все едино – и те, кто поджигает машины, и те, кто не приемлет такие способы. Мы принимаем часть за целое.
Наши Триссотены-морализаторы (Триссотен – герой пьесы Мольера 'Ученые женщины' – прим. перев.) боятся обидеть поджигателей и затевают глупую и смешную битву со словами, пытаясь обойти жестокие факты. Некоторые из них, попрекая Саркози за 'отребье', тут же употребляют такие слова как 'варвары', 'дикари' или 'хулиганы'. Политики пытаются избегать 'дискриминирующих' выражений и прячутся за общепринятой лексикой – 'правонарушители'.
Еще один гвоздь в гроб презумпции невиновности. Погромщик уже признан виновным, еще до суда. До абсурда доходит эта путаница в нейтральной лексике: 'подростки' поджигают машины, 'подростки' стреляют настоящими пулями, короче, подростки беснуются. Поджигатели – самые молодые из всей молодежи, они так же молоды, как и все остальные. Чтобы избежать ненужных аналогий, мы хотим раздразнить наших подростков? Нужно судить человека по поступкам, а не по принадлежности к какому-либо поколению или национальности.
Молодой он или старый, но бандит, держащий в страхе всех окружающих, остается бандитом. Слова, которые мы считаем позорными, 'дискриминирующими', не путают возраст или место жительства с криминальным поведением. Последнее слово здесь за Чумой (Diziz la Peste), известным рэппером: 'Ты поливаешь бензином инвалида, потому что тебе плохо или у тебя нет работы? Нет, просто потому, что ты дерьмо, вот и все!'
Зачем придумывать эвфемизмы для правонарушений? Из страха узнать в них себя? Диагноз уже поставлен всеми, кому не лень: неудачная интеграция. А если все совсем наоборот? Иммигранты первого поколения не жгли свои грязные трущобы. Их дети – граждане Франции, и ведут себя, как французы, даже тогда, когда с вместе другими, 'коренными' французами они жгут все подряд. Они совсем не проклятые и не отверженные, в чем мы пытаемся их убедить. Это ведь тоже расизм, только особый его вид – сочувственный. А на самом деле пожар в иммигрантских кварталах – это символ успешного завершения интеграции, только нужно понимать, куда и как они интегрировались.
Когда эксперты пытаются выискать недостатки французской или американской 'модели', они примеряют свое идеальное представление об интеграции, которой не существует на самом деле, на суровую реальность. Мы мечтаем растворить внешние элементы в сплоченном под крышей одного государства гармоничном и умиротворенном обществе. Но так никогда не было. Интеграция иммигрантов проходила болезненно и не без трагедий, ведь они примеряли на себя конфликты, разъедавшие Францию. Иммигранты никогда не приезжали в райский город, где все граждане живут в согласии друг с другом. Города всегда были разделены на части. Иммигранты становились французами, когда принимали сторону одного лагеря против другого, иногда просто из-за того, чтобы их, как чужаков, не осыпали бранью.
Во Франции, как и в США, интеграция не проходит без конфликтов и зачастую выступает против существующих порядков. Однако никто не сомневается в 'французскости' фермеров, которые зачастую сопровождают свои требования весьма агрессивными действиями. Почему бы не признать, что бутылки с зажигательной смесью – это тоже чисто французский способ борьбы?
Ведь именно во Франции поджигатели научились тому, что быть сильным – значит наносить вред. Чем больше ты разбил, тем больше тебя уважают. И правой, и левой Франции не мешало бы посмотреться в зеркало, которое ей протягивают эти бутылкометатели.
Кто претендует на первенство в Европе, не стесняясь заявить странам, которым только что удалось выйти из-под опеки своего русского повелителя, что у них есть только одно право – молчать? Кто 55% голосов высказывается против единой Европы и кладет свои бюллетени в одну кучу с бюллетенями расистов и экстремистов? Кто не боится одним ударом разрушить единство, к которому шли долгих 50 лет? Кто заявляет о своей готовности руководить ВТО и плюет, защищая интересы каких-то 2% фермеров, на страшную нищету в Африке? Для французской дипломатии международные отношения – это кто кому может навредить. Вчера они дружили с Саддамом, сегодня с Путиным. По старой дружбе, дипломаты называют багдадских душегубов 'партизанами'.
Этот нигилизм наносит нам огромный вред изнутри. Примеров шантажа – огромное множество. Зоны беззакония масляными пятнами растеклись и по правящей элите, и по нижним слоям французского общества. Заклеймить позором чужаков слишком просто. Но поджигатели – они тоже наши. Это граждане страны, по которой гуляет ветер ненависти.
Источник: ИноСМИ.Ru
