Епископ и муха

1999, май.
Публикуется впервые [1]

В некотором царстве, в некотором советском государстве жил был епископ. Имя его я запамятовал, но точно помню, что был он человеком добрым. И умным. И от этого много страдал. Территория епархии, на кафедре которой ему довелось пребывать, была огромной. А церквей там было – раз, два да обчелся. Власть в ту пору была крепкой, начальство принципами не поступалось, как принято нынче, и епископу всегда показывали его место. Место это находилось на краю города, в деревянном домишке, который назывался довольно внушительно – Епархиальное управление. Управлял же епархией специальный государственный чиновник, которого называли страшным словом – "уполномоченный". Уполномоченный презирал епископа и вмешивался во все его дела. Епископ уполномоченного побаивался и в узком кругу язвил: "Уполномоченный упал намоченный". Намоченному уполномоченному доносили на епископа прямо из узкого круга. И уполномоченный готовил новые каверзы. А епископа одолевала мечта-идея. Епископ мечтал перехитрить безбожную власть и взять ее не количеством, а качеством. И для того епископ рукополагал в священники молодых ребят с высшим светским образованием...

Саша Цветков никогда не прятался от комсомольского патруля. Он любил стоять в центре храма, и владыка заметил, что сегодня на "мир всем" юноша не склоняется, а наоборот, слегка откидывает голову назад и медленно кладет крест. Саша вглядывался во Всевидящее око над царскими вратами и улыбался. Вчера он решился уйти из лаборатории и дал владыке согласие на рукоположение. Саша, Саша, повторял епископ, что проку от твоей физики-кибернетики, если она Троицу объяснить не способна.

Саша стал священником и уехал на приход в село Первомайское. Дыра дырой. Оттого – спокойно. Никто тебя не мытарит. Колхознички хоть и не верят, но батюшку не обижают. Одно плохо – Любу на работу не берут. Жену. Ни в школу, ни в библиотеку. Деток Господь не дал. Она тоскует. Просит вечером: Саша, почитай мне вслух про карлика из Плодомасова. Саша берет с полки красного цвета томик и читает. Он любит свою Любу и жалеет. Он и колхозников жалеет. И владыку. Владыка плох стал. Говорит, что новые порядки непонятнее старых. Бранит коммунистов, бранит демократов. Ворчит с утра до ночи. Ну да... что ж тут лукавить. Скажем прямо – запил владыка под старость. И сильно запил. Нашлись из узкого круга доброжелатели – патриарху сообразили доносик, а в местной газетке статейку под псевдонимом тиснули. Заголовок броский – что-то вроде "Служил владыка за пол-банки".

В общем, владыку отправили на покой. Прислали нового. Молодого. Никона. И началось... Чистка. Одним словом – перестройка.

Времена новые. Монетаристские. Никон после десятилетки бухгалтерские курсы кончал. В монетаризме смыслит. Требует налоги с приходов увеличить, цены на крещения-отпевания поднять и на бедность прихожан не ссылаться. Нет бедных приходов, повторяет, есть ленивые попы. А особенно ленивы – образованные, которые книжек поначитались. Бездельники, мать их...

От старого владыки библиотека осталась. Мережковский, Мейендорф, Ильин. Всю эту умность Никон приказал собрать в кучу и сжечь за гаражами. Да поосторожней. Неровен час гараж спалите. Вместе с фордом. Никон любит, чтоб на форде ехать. С музыкой. Любимый ансамбль – "На-На". И музыка у них приятная, и парнишки. Парнишки приятные. Чистенькие.

А ленивых образованных попов Никон отправил в заштат. Сразу десятерых. Нечего с ними валандаться.

Дела в епархии пошли на лад. Никон дал интервью главной областной газете, в которой объяснил, что епископ – это наместник Бога на земле и предложил губернатору поделиться властью. Ему – светскую, а епископу – духовную. Губернатор – Эдуард Шварц – согласился и даже приехал к Никону на ужин. Особенно губернатору запомнился последний тост. Пьяненький епископ, по пушкински откинув руку с хрустальной рюмкой, грозно посмотрел на икону Спасителя и врезал: "Ты, кто Ты такой? А? Молчишь? А я – е-пис-кап!".

Эту икону Спасителя привезли как раз из Первомайского. XVII век. Духовная ценность – колоссальная. Что ей в деревне болтаться. И этот физик тощий, отец Александр – хорош. Спорить начал. Мол, бабки от большевиков эту икону прятали, сохранили. Вот и молодцы, что сохранили, для церкви сохранили. Не для себя. Владыке лучше знать, в каком дому ей висеть. А к Александру мы завтра с комиссией поедем. По снежку.

...Светало. Прихожане нестройно пели "Верую" и с надеждой на солнце поглядывали в окна. Солнца не было. "Во святую, соборную и апостольскую Церковь..." Слова молитвы замерзали вместе с паром и градинками постукивали по деревянному полу. Единственная исправная печь в алтаре дымно пыхтела, как астматик. Владыка ежился, хмурился. Члены комиссии вслед за ним тоже хмурились. Тучи сгущались над головой отца Александра. Некстати вспомнил, как в университете на защите диплома уронил на пол очки. Стекла – в разные стороны. Он пытался сгрести их руками в кучку. Профессор Шкадов засмеялся: "Что, Саша, слабо без глаз защищаться?". Вдруг послышалось жужжание. Откуда-то из-за печи медленно поднялась проснувшаяся муха. За ней вторая. Они сонно парили над Никоном, словно два крошечных вертолетика. Иподьякон улыбнулся и громко, в расчете на владыкины уши, шепнул: "Грязновато тут у вас, отец Александр".

К концу службы похолодало. Один из жужжащих вертолетиков упал. Прямо на престол. Возле чаши. Подергался немного, потрепыхался и затих. Кощунство налицо. Епископ осклабился. Он любил шутить: "А что, отец Александр, скажи-ка ты мне, кто сейчас посреди нас? Христос или муха?".

Отец Александр стоял на амвоне с чашей в руках. Последний раз.

"Верую, Господи, и исповедую, яко Ты еси воистину Христос, Сын Бога Живаго, пришедый в мир грешныя спасти, от нихже первый есмь аз. Еще верую, яко Сие есть Самое Пречистое Тело Твое и Сия есть Самая Честная Кровь Твоя. Молюся убо Тебе: помилуй мя и прости ми прегрешения моя, вольная и невольная, яже словом, яже делом, яже ведением и неведением, и сподоби мя неосужденно причаститися Пречистых Твоих Таинств, во оставление грехов и в жизнь вечную. Аминь."

На следующий день отец Александр был запрещен в священнослужении. Бездетная матушка Люба плакала. Саша прижал ее к себе и спросил: хочешь, почитаю тебе вслух?

Про Ахиллу?

И про Ахиллу, и про Савелия и про всю нашу православную плодомасовскую жизнь.