Юродивый в свою пользу

Сергей Иванов.
Блаженные похабы: Культурная история юродства
Рос. академия наук. Ин-т славяноведения.
М.: Языки славянских культур, 2005, 448 с.
(Studia historica)

"Никаких энтузиастов, никаких подвигов, никакой одержимости!.." Прикинься дурачком – и люди к тебе потянутся.

Автор этой книги – известный отечественный византинист. Среди тех, кого источники, приведенные Ивановым, упоминают как юродивых, есть и мифические персонажи, и живые люди, которые из тех или иных соображений намеренно строили свое поведение по этим мифологическим образцам, и настоящие сумасшедшие, "чья болезнь угодила под благочестивую интерпретацию". Как все это различить? И чего хотели авторы, писавшие в разное время о юродивых, какие смыслы вкладывали в свои описания, какой реакции ждали?

Византийским истокам юродства уделено основное внимание. "Русская" ее часть – о том, как изменялось хорошо прижившееся заимствование на русской почве и как далеко эти изменения зашли.

А зашли они весьма далеко. Вплоть до того, что и слово и явление ухитрились утратить самые существенные (по Иванову – единственно настоящие) смыслы, которые в свое время и вызвали его к жизни: религиозные.

Об исходном значении слова "юродивый" он пишет так: это "человек, который публично симулирует сумасшествие, прикидывается дураком или шокирует окружающих разнузданностью". Но любая экстравагантность может быть названа юродством лишь в том случае, если ее свидетели усматривают за ней не просто душевное здоровье или сугубую нравственность, а еще и... отсылку к иной реальности". Причем, по идее, эта реальность может быть как божественной, так и – "в контексте светской культуры Нового времени" – психологической. Но – лишь по идее.

Что бы ни делал классический юродивый (а делал он всегда одно: скандализовал и провоцировал свое окружение): валялся в грязи, бросался камнями, ел скоромное в пост, ходил голым, публично испражнялся... – он бросал вызов успокоенному, сытому миру, напоминая "об эсхатологической сути христианства". Юродивые потребовались, когда христианство стало рутиной и люди перестали видеть то, ради чего оно существует. На глазах примирившихся с несовершенным миром юродивый "вновь и вновь разрывал путы земного существования". "Одна лишь Истина, – писал Лев Карсавин, – не боится адского глума". Этим глумом и занимался юродивый, попирая все неподлинное.

Византийское священное безумство – прямое следствие того характерно-византийского чувства, что мир полон святостью и она в любой момент может выявиться там, где ее меньше всего ждешь. Тайная святость в глазах византийцев всегда выше явной, "а степень святости не определяется соблюдением стандартных правил аскезы". Святость входит в мир не иначе, как через болезненные разрывы в ткани привычного.

Юродство в представлении Иванова – жесткий смысловой комплекс, сложность и парадоксальность коего не отменяет его жесткости. Ни единого кирпичика из этого комплекса нельзя изъять, не разрушив его.

Именно это, по Иванову, произошло с юродством, когда начиная с XIX века оно стало превращаться из специфически-религиозного поведения в очень важную, но совершенно профанную черту современного русского культурного кода. И пишет он об этом с раздражением. "Юродством теперь объявляют всякую странность", эпатаж, шутовство, гаерство, не заботясь о прояснении мотивов, которыми все это движется. Черты юродства усматривают и у Хармса, и у Венички Ерофеева, и у постмодернистов, – обнаруживая тем самым, гневно пишет Иванов, "полное непонимание" феномена юродства.

Думается, Сергей Аркадьевич чересчур категоричен. На эти мысли наводит его собственная книга, из которой явствует: юродство постоянно обрастало новыми смыслами и теряло старые. Так и слова, которыми оно в разное время обозначалось, освободившись от сошедшего на нет явления, зажили своей жизнью – сохраняя, однако, память о своих прежних значениях. Это нормальная судьба слов. А уж юродство – и вовсе игра без правил, ему закон не писан.

Та же "беспафосность" Ерофеева ("Никаких энтузиастов, никаких подвигов, никакой одержимости!.."), которую Иванов отождествляет с "принципиальным отрицанием Абсолюта" и поэтому – с "яростным отвержением юродского подхода к жизни", может быть понята как совершенно религиозное смирение, готовность воспринимать волю Творца, не заглушая ее собственным, неизбежно "слишком человеческим" пафосом. Энтузиазм и подвиги – это крики, а Бог слышен в тишине. Востребованная здесь часть "юродского" наследства – отказ играть по правилам мира, который как раз в ерофеевское время навязывал в качестве ценности энтузиазм, подвиги и одержимость. Это было тогда корректностью. Но, как воскликнул тот же Ерофеев, – между прочим, эпиграфом к книге Иванов взял именно это! – "неужели же Бог придет к корректному человеку?".

02.03.2006