Сосед ученый Галилея

И все-таки случилось...

Фильм Джорджа Клуни "Доброй ночи и удачи" об американском телевидении 50-х и о блистательном репортере Эдварде Мюрроу, своими авторскими программами положившем конец маккартизму (об этом фильме и о его проекции на российскую телевизионную ситуацию я уже писала в "EЖ"), камнем упал в застоявшуюся воду отечественной политической тележурналистики (если таковая еще имеется). И вызвал круги на воде. Краткое содержание последних трех недель:

В своей фирменной "прощалке" в программе "Времена" 19 марта Владимир Познер заговорил о фильме. "Вот когда я посмотрел этот фильм... у меня, политического журналиста, работающего на телевидении, возникло довольно много вопросов. В частности, чем мы занимаемся, для кого работаем, на кого работаем? Для себя, для своей карьеры, для заработка, чтобы угодить начальнику, чтобы угодить власти, чтобы выразить свою личную точку зрения? Вообще насколько мы думаем о том самом зрителе, который ждет от нас на самом деле сбалансированной, объективной, честной и своевременной информации?.. Тут есть много вопросов, которые вы могли бы задавать и которые мы, конечно, должны задавать себе..."

Телекритик Ирина Петровская в своей колонке с характерным названием "Партия сказала: "Надо!", журналист ответил: "Есть!" в газете "Известия" 24 марта тут же откликнулась на слова Познера. "Революционная прощалка", по ее мнению, прозвучала "как крик израненной души", особенно заметный "по контрасту с вполне сервильной и совершенно безопасной программой, которую только что провел уважаемый Владимир Владимирович".

Суть текста Петровской можно свести к недоумению: кому это страстное послание Познера адресовано, и кто, "если не самый авторитетный политический журналист страны, может и должен ответить на прозвучавшие вопросы"? Дальше Ирина писала о явном противоречии вопросов Познера и последовавших затем сюжетов в "Воскресном времени" Петра Толстого о "фашисте Рогозине" и в "Вестях недели" Сергея Брилева о якобы наследственном заболевании Андрея Сычева, ставшем причиной его чудовищных увечий... В финале своей колонки Петровская обращалась к Познеру: "Уважаемый Владимир Владимирович, у вас еще есть вопросы? Или все это делают не журналисты, а представители какой-то иной сферы? Увы, это журналисты, и они трудятся на одном с вами поле, которое называется современным российским ТВ".

Тремя днями позже та же Ирина Петровская вместе с Евгением Киселевым и Машей Слоним в эфире "Эха Москвы" говорили с Ксенией Лариной о политической тележурналистике и опять не смогли пройти мимо "прощалки" Познера. К тому, о чем телекритик написала в газете, в радиоэфире добавилось еще несколько тезисов. Первый, сформулированный Машей Слоним: "прощалки" Познера – это своеобразный "маячок", который дает зрителю сигнал, мол, всю тягомотину скучных программ и неактуальных тем он вынужден терпеть в эфире, чтобы в последние минуты будто из подполья прокричать зрителю что-то важное. Второй тезис: "Познер телевизионный и Познер газетный, журнальный – совершенно разные вещи". Евгений Киселев привел в пример авторский комментарий Познера в журнале "Эсквайер", где Владимир Владимирович называет шесть основных бед современной России – от назначения губернаторов и чеченской войны до заключения Ходорковского. Киселев высказал предположение, что "этот текст Владимир Владимирович никогда не сможет произнести на Первом канале". И третий тезис: Познер нынче исповедует теорию "малых дела" и принимает "некую систему запретов и компромиссов", нарушение которых чревато неприятностями не только для самого Познера, но и для руководства "Первого канала".

Подытоживая тот разговор Ксения Ларина выразила надежду на его продолжение с участием самого Познера, но вряд ли она предполагала, что продолжение последует столь бурное.

Ровно через неделю, 3 апреля, Владимир Владимирович пришел в эфир "Эха Москвы" (с тем же составом участников, не было только Маши Слоним), но до этого высказался и в своей программе. В словах Познера явно чувствовалась личная обида на то, что обсуждение его программы привело к обсуждению его персоны. И еще на "критика" Петровскую, который "ничего не понял – с критиками это иногда бывает, ну что же поделаешь!". Помимо эмоциональной реакции суть возражений Познера сводилась к следующему: он "не бедный, не загнанный", темы программ определяет команда "Времен", "ни у кого не спрашивая", а его "прощалки" – это "не сигнал, а просто мое желание высказаться", поскольку ведущий телепрограммы "не имеет права высказываться по ходу разговора, а должен только задавать вопросы".

В итоге в ходе весьма бурного разговора протестующий против оценок коллег Познер сам подтвердил, что "есть темы, которые, и в частности на "Первом канале", нереальны абсолютно". Слово "абсолютно" прозвучало еще несколько раз. "Я абсолютно понимаю, что у меня нет абсолютной свободы. Она ограничена", – сказал Познер. Чуть позже он согласился с определением "самоцензура" и добавил: "Я понимаю, что есть темы, которые трогать нельзя... И я понимаю, что коридор сузился, но я пока в нем могу работать". Рамки этого коридора Владимир Владимирович обозначить отказался, но подчеркнул, что много ездит по стране, видит реакцию людей на его программы и поэтому продолжает работать даже в этом сузившемся коридоре.

То есть Владимир Владимирович пришел почти к тому же, о чем в студии говорили и без него. В таком случае, на что обиделся Познер? Только лишь на то, что его заподозрили в утаивании истинных взглядов и в попытках высказать их публике в своих "прощалках"? Или на то, что в результате подобных дискуссий его образ главного либерала и главного профессионального ориентира отечественного ТВ несколько потускнел? Или на то, что образ этот потускнел и без колонки Петровской, без программ "Эха Москвы", а просто потому, что стало меньше света непосредственно в его собственном эфире?

Справедливости ради следует сказать, что Познер – единственный из работающих в открытом телевизионном пространстве политических журналистов (или журналистов, считающих себя таковыми, или даже не считающих, но занимающих позицию политических журналистов), который заговорил о вопросах, поднятых фильмом Клуни. Никому из нынешних коллег Познера и в голову не пришло это сделать, тем более в эфире национального канала. Ни Брилев, ни Соловьев, ни Толстой, ни Сванидзе, ни Леонтьев, ни Пушков – как бы по разному мы ни относились к перечисленным персонам, все они в отечественном телепространстве проходят по разряду "ведущих политических программ" – не примерили на себя вопросы Клуни. По крайней мере, не сделали этого публично, не вынесли сора из избы собственной души. И всю уверенность в правильности избранного курса (как у Леонтьева и Соловьева) или все свои сомнения (которые, хотелось бы верить, имеются у Сванидзе) оставили при себе.

Познер вольно или невольно вынес свои сомнения на всеобщее обсуждение. Но, читая и слушая эти бесконечные перепалки, я не могла понять – о чем речь? Ведь о своем осознанном выборе, о готовности работать в изменившихся условиях и существовать в заданных обстоятельствах до тех пор, пока остается хоть какая-то возможность делать то, что считаешь важным, ВВ говорил неоднократно. С гордостью рассказывая, что много лет назад принял решение "больше никогда не выполнять ничьих указаний", он всегда честно признавался, что есть некая сумма сдерживающих факторов, которые не позволяют ему просто хлопнуть дверью и уйти из профессии.

Полтора года назад я брала у Владимира Владимировича интервью для русского "Ньюсвика". Познер тогда признал, что в предыдущем "предвыборном" сезоне ему приходилось идти на уступки, выполнять некоторые просьбы руководства. Свои уступки Владимир Владимирович определил так: "Не было прямых запретов – со мною так не разговаривают, – но были просьбы не приглашать того или иного политика в эфир". И объяснил их несколькими причинами.

Одна из них – стремление не навредить руководству канала, на котором выходит в эфир его программа. "Константин Львович Эрнст – далеко не самый худший руководитель канала, а из тех, которые сегодня существуют, на мой взгляд, безусловно, лучший. Можно плюнуть на последствия и делать то, что считаешь нужным, а в результате каких-то моих поступков пусть снимают генерального директора. А кого на его место назначат? Витают некоторые возможные фамилии, и все они вызывают страшно неприятное ощущение".

Другая – забота не только о себе ("...за многие годы работы я сумел создать некую, как говорят по-английски, "подушку", экономический запас, который, если я потеряю работу, позволит моей семье не голодать..."), но и о команде, которая делает "Времена" ("...хорошо, ты хлопнул дверью, или тебя "хлопнули", а что с ними будет?").

Тот наш разговор закончился признанием Владимира Владимировича о решении с "просьбами об умолчаниях" больше не мириться. "Если я пойму, что просьба об умолчании диктуется некими политическими интересами, то я на это не пойду".

Шел или не шел Познер "на это" в прошедшие полтора года, может ответить только он сам. Как только он сам может ответить на вопрос о степени самоцензуры и о рамках пресловутого "коридора". Я, например, доподлинно знаю об одной запрещенной фамилии потенциального участника, точнее, "неучастника" "Времен", с которой Познер согласился, посчитав, что непоявление этого человека в эфие ухода из профессии не стоит. Знаю и еще несколько фамилий, о которых известно, что в нынешней ситуации Познер априори не позовет их в эфир.

В интервью полуторагодичной давности Познер привел строки из стихотворения Евтушенко, которые он часто цитирует на своих школах для молодых журналистов:

Сосед ученый Галилея
был Галилея не глупее,
он знал, что вертится земля,
но у него была семья.

Так о чем речь?