Кризис изгнания: поиски социальных и духовных решений в эмиграции

Доклад Ирины фон Шлиппе прочитан в 2003-м году на английском языке на Епархиальной конференции Сурожской епархии. В трудах конференции, вышедших в 2004 году, напечатан на английском и на русском языках. Наибольший интерес представляет его заключительная часть.

На самом деле, вначале меня попросили поговорить об иммиграции – положении тех людей, которые приезжают сюда на постоянное жительство – скорее, чем об эмиграции, т.е. людях, вынужденных покинуть родную страну и жить за ее пределами. На своем веку мне довелось испытать оба этих состояния.

Эмиграция и иммиграция

У эмиграции и иммиграции одни и те же практические последствия. Беженцы, ссыльные, временно проживающие, персонал, работающий за рубежом, выданные или депортированные, сезонные рабочие и люди, состоящие в браке с иностранцами, живут за пределами своей родины. Основное различие между ними определяют два фактора: могут ли они вернуться? И хотят ли они вернуться?

Все сообщества людей, живущих заграницей, в чем-то схожи между собой:

– Эти люди склонны к образованию гетто, то есть они селятся поближе друг к другу хотя бы затем, чтобы иметь доступ к основным ингредиентам своих национальной блюд;

– Если не удается сформировать гетто, люди все-таки жмутся к соотечественникам из-за общности языка, культуры, опыта, и часто потому, что местная община отвергает их. В сущности, они зачастую и не знакомы с местной общиной;

– Первым выходит из употребления (или, по крайней мере, отходит на задний план) привычный календарь: работа и учеба берут верх надо всем остальным, а, следовательно, молодые и трудоспособные живут по местному календарю, отводя религиозным праздникам второстепенную роль;

– Дети настаивают на том, чтобы говорить дома на том же языке, что и в школе. Это не просто лень – они действительно неспособны передать школьные впечатления, полученные на местном языке, языком семейным. Чаще всего семья начинает общаться на смеси языков, вставляя местные слова в структуру родного языка и наоборот. Поскольку со школой связана большая часть детского времяпровождения и интересов, зачастую дети постепенно полностью переходят на местный язык. Это повсеместное явление и бороться с ним очень трудно, если только дети не находятся в постоянном и добровольном контакте с одноязычными общинами, желательно с одноязычными детьми, разделяющими их интересы. (Мы своих детей регулярно отправляли в русский лагерь скаутов в Германии, где русский был единственным общим языком для игр, песен, и занятий);

– В последнюю очередь уходят традиционные блюда, традиционные праздники и традиционная музыка;

– Для большинства переселенцев, особенно переселенцев поневоле, потеря статуса в обществе является важнейшим и универсальным фактором. Старые раздоры, занимавшие этих людей на родине, сохраняются и множатся, и возникают новые разделения за счет условий жизни в новой стране;

– Политические партии раскалываются, и религиозные общины также формируются в соответствии с новыми, и не всегда здоровыми импульсами: личностями священников, географическим положением храма, политическими убеждениями прихожан, ненавистью к другой группе, неприятием авторитета, неприятием ритуала или введением ритуалов, не говоря уже о финансовой стороне... Список практически бесконечен и, опять же, касается любой переселенческой общины.

Если община достаточно велика, она может преодолеть значительное количество подобных перемен: она может создать собственные школы (всех уровней); издавать собственную периодику и развлекательную литературу; устроить театры, музыкальные и социальные центры. В любом случае, если община не поддерживает постоянной живой связи с родиной, то большая часть ее молодежи постепенно вольется в доминирующую местную общину.

А почему бы и нет? Тем, кто уехал из родной страны, отказался от родной страны, следует постараться поскорее найти свое место в новом доме, во избежание постоянной боли и тяжести жизни в двух отделенных друг от друга мирах. Это поощряется. В современном мире даже цвет кожи больше не отделяет иммигрантов от коренных жителей, тому свидетельство – огромное количество детей от смешанных браков в Великобритании.

Ключевые слова здесь – "отказались от родной страны". Иногда это получается само собой: некоторые уезжают из своей страны, потому что другая страна кажется им более привлекательной; некоторые понимают, что никогда не смогут вернуться, потому что обстоятельства, вынудившие их уехать, не меняются (так было с первыми русскими эмигрантами).

Иногда, однако, люди не отказываются от родной страны даже понимая, что никогда не смогут вернуться назад. Они создают общину, хранящую в себе лучшее из родной страны, и привносят это в свою жизнь на новом месте, делясь с друзьями и новыми родственниками.

Первые два поколения русских эмигрантов в XX веке

В случае с русскими, в XX веке мы наблюдаем совершенно новое явление: вливаясь в экономическую и культурную жизнь вне России, они в то же время создали диаспору, однородную русскую общину за рубежом – многоязычную, но легко определяемую по принадлежности к Русской Православной Церкви.

Русские распространили православие по всему миру, сами того не желая, не как миссионеры, но просто как поселенцы, строя церкви, молясь с них, и открывая доступ к своей Церкви окружающим. Это было их главное сокровище и основа жизни, которою они готовы были разделить с местным населением (это уникальная черта русской диаспоры, так как для большинства религиозных объединений их вера, пожалуй, неотделима от национальных чувств. Конечно, в случае с наиболее известной диаспорой – еврейской – религиозные и расовые чувства неразрывно связаны, между тем как национальность не имеет значения).

Шел этот процесс нелегко и не скоро – но все-таки шел. И шел он в первую очередь благодаря мужеству и духовной силе первых двух больших волн русской эмиграции. Их участники были всецело преданы своей родине, будучи лишены возможности не только жить в ней, но даже поддерживать с ней живую связь– поэтому они создали русскую общину вне России, духовную общину.

Участники двух огромных волн эмиграции из России и Советского Союза – первая последовала сразу за октябрьской революцией и гражданской войной, вторая прошла во время второй мировой войны – были вынуждены покинуть свою родину, и в обоих случаях их вынуждала к этому непосредственная, реальная угроза смерти. Значительную часть эмигрантов первой волны составляли военные, проигравшие войну, а среди эмигрантов второй волны было немало военных, попавших в плен не по своей вине, и которых объявило предателями обманувшее их правительство. Обе волны включали в себя огромное количество женщин и детей, часто разлученных с мужчинами; в случае второй волны, многие из женщин были насильно угнаны в рабство, но боялись (и не без основания) вернуться домой в Советский Союз.

Следует также отметить, что эмигранты первой волны, осевшие в тех странах, которые впоследствии подверглись советской оккупации (Албания, Болгария, Чехословакия, Польша, Югославия, и т.д.), были вынуждены уехать и оттуда и присоединились ко второй волне эмиграции, поскольку советская оккупация не сулила им ничего хорошего (у нас есть немало свидетельств о преследованиях русских эмигрантов, оставшихся, к примеру, в Чехословакии).

Эмигранты обеих волн попадали в мир, разоренный войной, безработицей, и финансовым кризисом. Более того, первые две волны (особенно первая) проходили в мире, еще не имеющим опыта обращения с огромными массами беженцев (сегодня нам трудно вообразит себе такой мир, поскольку наше общество накопило столько опыта в этой области). Для эмигрантов первой волны не было ни организаций, ни структур, ни законов, ни процедур, которые помогали бы им выжить. Единственной организацией, оказывавшей какую-либо помощь в 1920-х годах, насколько мне известно, был Красный Крест, чей вклад исчерпывался медицинской помощью. Многие эмигранты покидали свою страну в составе армии (или флота) более несуществующего режима. Они не имели никаких документов, не говоря уже о паспортах, поскольку они не принимали родную страну, а страна не могла принять их. Интернациональному сообществу и русским беженцам приходилось изобретать политические и дипломатические решения: например, по инициативе блаженной памяти норвежского исследователя возникла идея "нансеновских паспортов", которые позволили эмигрантам получить официальный статус под защитой Лиги Наций. Мы не имели гражданства, но пользовались защитой Лиги Наций, и такой порядок долгое время действовал.

Советское государство ненавидело первые две волны эмиграции и боролось с ними, хорошо понимая, что эмигранты – его враги. Людей очерняли, шантажировали, насильно депортировали, похищали, убивали. Слава Богу, что русские, уезжающие из страны сегодня, не испытывают этого постоянного давления.

Последующие волны эмиграции из России: эмиграция и изгнание

Пожалуй, было бы нелишне как-нибудь сравнить первые две волны русско-советской эмиграции (состоявшие из беженцев и изгнанников) с более поздними, которых я назвала бы настоящими эмигрантами в противоположность изгнанникам и беженцам: эти последующие волны состояли из тех, кто уезжал официально в средне-советский период, главным образом по визам, полученным на основании еврейского или немецкого происхождения; тех, кого выгнали из страны как диссидентов; наконец, тех, кто уехал во время перестройки и с теперешней волной, то есть приезжающих сюда в постсоветский период. У нас сейчас нет времени останавливаться на этом сравнении, хотя мне хотелось бы отметить разницу между их проблемами и теми, с которыми столкнулись первые две волны.

Первое различие заключается в том, что эмигранты поздних волн в большинстве случаев добровольно покидают страну, и имеют возможность если не вернуться, то по крайней мере приезжать обратно время от времени. Во-вторых, они попадают в мир относительного благополучия и стабильности. Я не хочу сказать, что второй вариант непременно легче первого: по собственному опыту я знаю, что в 1947 году в процветающем Марокко я чувствовала себя гораздо более несчастной (и чуть не умерла с голоду), чем в опустошенной Германии, поскольку в Марокко никогда не было существенных войн и его жители просто не могли понять нашего отчаяния и бедственного положения. Те, кто покидают Россию сегодня, скорее испытывают трудности психологического характера, чем подвергаются физической опасности: гораздо проще встать на ноги в мирном, организованном и стабильном обществе с хорошей социальной инфраструктурой и работающей экономикой, чем среди развалин. В процветающем государстве по крайней мере можно не опасаться за свою жизнь, в то время как в опустошенной чужой стране ничего не стоит умереть от голода и болезней. К тому же, принимающие страны стали более организованы и опытны в отношении встречи новоприбывших.

На мой взгляд, основное различие между первыми двумя и последующими волнами эмиграции заключается в их отношении к родине. Если вы не можете вернуться на родину (вашу, ваших родителей или предков), вы живете в изгнании. Если вы по собственному выбору покидаете родную страну и живете в другом месте, вы – эмигрант. Первые две группы были и остаются изгнанниками; следующие за ними представляют собой настоящих эмигрантов, принявших решение уехать и поселиться в другой стране. (Я эмигрировала из Франции, перебравшись оттуда в Великобританию, и большую часть своей жизни я провела в изгнании из России – теперь я пребываю в постоянных разъездах между Лондоном и Петербургом).

Те, кто уехал из России после революции, были полны намерением продолжать проигранную войну. Они были психологически сосредоточены на России, они (зачастую страстно) желали "спасти" ее и прилагали для этого все силы. Переселенцы времен второй мировой были настроены гораздо более негативно, критически, и пессимистически, они отвергали всякое действие, но также были полностью сосредоточены на России.

Даты и даже эпохи не играют решающей роли в определении категории: например, Солженицын был выслан из СССР/России против своей воли и всем своим поведением доказал принадлежность к первому типу эмигрантов, то есть к изгнанникам. Как другой пример, я хотела бы привести людей, оставивших Россию до революции, представители которых встречались мне по всему свету: те, кто находился за границей временно или по делам, и не смог вернуться обратно, относятся к первому типу, типу изгнанников; те, кто уехал за границу для борьбы с царским режимом или спасаясь от него (и не вернулся в Россию после революции), принадлежат ко второму типу.

Деятельность русских на новом месте

Представители этой активной категории первых двух волн создали огромное количество организаций и вся жизнь их была посвящена антикоммунистической деятельности. Самой собой, всем эмигрантам приходилось зарабатывать себе на жизнь, но многие (особенно из первой волны) предпочитали работу, не требующих большой отдачи, даже низкооплачиваемую, чтобы всю свою энергию отдавать главному делу своей жизни. Поразительны количество и исключительно высокое качество эмигрантских публикаций, масштаб образовательной и культурной деятельности, развернутой по всему миру без какой-либо финансовой поддержки.

Например, в Чехословакии (где, как известно, помощь русским беженцам была какое-то время государственной политикой), с 1919 по 1939 гг. изгнанники создали: Русский народный университет; Русское педагогическое училище; Русский институт сельскохозяйственного сотрудничества; Русский институт коммерческих навыков; Русское высшее училище технических коммуникаций; Русский юридический факультет; Экономический институт и другие научные и образовательные учреждения, а также школы всех уровней. Существовало множество периодики и издательств, равно как и несколько театров. В 1919-1928 гг. Прагу называли "Русским Оксфордом". Интересующиеся могут прочесть недавно вышедшие "Труды Русско-Американской ученой ассоциации в США".

Как правило, когда речь идет о центрах русской культуры вне Советского Союза, мы представляем себе Париж и, возможно, Берлин, но Чехословакия и Югославия играли не меньшую роль до начала второй мировой войны.

Очень интересно отношение этих двух волн эмиграции к образованию, которое они давали своим детям. Все они создали свои школы и даже вузы, свои библиотеки и консерватории, равно как и бесчисленные публикации. Они также основали немало молодежных организаций. Опыт, полученный в молодежных лагерях, на лекциях и дискуссиях, устроенных этими организациями, оказал большое влияние на Митрополита Антония (как и на меня). Заметьте, эти лагеря и лекции устраивались в пятидесятых и устраиваются до сих пор, через 80 лет после революции! Любопытно, что русский больше не является языком некоторых из этих мероприятий, поскольку четвертое и пятое поколения эмигрантов утратили родной язык, но сохранили идеи и воодушевление своих предшественников, сосредоточенные на России и на служении России, хотя первоначальная ориентация на монархическое прошлое исчезла. Эта глубокая и деятельная любовь к родине объясняет активную гуманитарную помощь, к примеру, со стороны ACER в Париже (подразделение Движения православной молодежи) и многих других групп, особенно в Германии, США и Канаде, помогающих родной стране.

Эмигранты первой волны были большими патриотами, они ожидали скорого падения коммунизма и были полны решимости бороться с ним и вернуться в Россию для ее возрождения. У них была уже готовая молодежная организации, основанная в 1909 году, – скауты, официальным главой и покровителем которых являлся цесаревич. Движение русских скаутов отчасти продолжается и по сей день за рубежом и теперь возрождается в России после массовых преследований. В изгнании появилось несколько новых организаций, в различной степени патриотических и военных. Некоторые существуют и сегодня и даже имеют подразделения в России (например, движение "Витязь" и русское православное студенческое движение, отчасти основанное на модели YMCA).

Эмигранты второй волны были лично знакомы с коммунизмом и не питали таких надежд на его скорое падение; они гораздо более критически относились к дореволюционному прошлому, среди них было меньше монархистов; однако, они были еще больше настроены против коммунизма, из личных и патриотических соображений. Они также хотели воспитать своих детей русскими, причем воинствующими русскими.

Конечно, я обобщаю, и я даже не собираюсь говорить обо всех тех достойных людях, которые с самого начала "слились с окружением", возможно сменили имя, и с удовольствием жили своей жизнью как члены принявшего их общества. Дело в том, что я знаю очень мало таких людей.

Роль Церкви

В эмиграции Православная Церковь стала (возможно, сама того не желая) единственным объединяющим фактором для тех, кто хотел сохранить связь со своими корнями. Таким образом, она оказалась в сложном и нежелательном положении единственного организованного русского органа за границей, постоянно подвергаясь давлению со стороны политиков и националистов. Единственное спасение от этого чисто светского давления заключалось, по иронии, в противоречиях между различными (и весьма многочисленными) группировками. В основном Церкви удалось остаться выше и вне политических ссор и перебранок. Во времена серьезного напряжения, внешнего по отношению к церковным делам (как во время Второй мировой войны), это не всегда удавалось, и Церковь вынуждена была вмешиваться в политику. По милости Божьей, такое случалось редко; как правило, Русская Православная Церковь в эмиграции оставалась в стороне от политических партий и текущих событий. К сожалению, она все же распалась на несколько административных единиц, но следует всегда помнить о том, что раскол этот носил чисто организационный, а не доктринальный характер. Доктринальное единство русских православных общин за рубежом осталось непоколебимым.

С практической точки зрения, Церковь также представляла собой исключительно важное средоточие творческой энергии и солидарности. Это было особенно важно во враждебном мире – а мир и в самом деле чаще всего оказывался враждебен. Вспомните 20-е годы: война разорила Европу, унесла значительную часть мужского населения, дестабилизировала общество и экономику. Кроме того, Европа много инвестировала в Россию до революции, поскольку страна так быстро развивалась (быстрее Соединенных Штатов), и вложение капитала приносило большие дивиденды (в то время даже люди с небольшим доходом вкладывали свои деньги). Эти капиталы оказались утрачены навсегда, и с точки зрения европейских вкладчиков русские просто украли у них сбережения всей жизни. (Я многократно подвергалась устным нападкам по этому поводу в 50-х и 60-х годах, так каково же было в 20-х и 30-х)? Этой Европе пришлось принять сотни тысяч разоренных русских – вышедших из войны, предоставив своим союзникам сражаться дальше. Никто не желал ничего знать о политике, никто не хотел выслушивать оправданий. Сотни тысяч нищих объявились в нищих странах, где их никто не ждал. Единственным способом остаться на плаву было держаться вместе, помогать друг другу, не терять надежды.

В 40-х годах положение эмигрантов второй волны осложнялось некоторыми дополнительными факторами: это были связи с Германией (пусть даже они возникли против воли самих изгнанников), статус перемещенных лиц (который присваивался этим людям в отличие от беженцев принимающей страны), или клеймо предателей страны-союзницы. Это последнее обстоятельство особенно остро ощущалось в Англии, как я понимаю, поскольку "русским" вменяли в вину две вещи: с 1939 по 1941 гг., когда Британия находилась в состоянии войны с Германией, а СССР оказался ближайшим союзником Германии благодаря пакту Молотова-Риббентроппа, на протяжении целых двух лет "русские" помогали Германии, особенно авиационным горючим. Немецкие самолеты использовали это горючее для налетов на Великобританию. Мне встречались британцы, которые в семидесятых и восьмидесятых годах все еще негодовали по этому поводу и ненавидели за это всех "русских". Против всякой логики вторая провинность, конечно же, заключалась в том, что эти люди отказывались возвращаться в Советский Союз, который, в конце концов, был союзником Великобритании в победоносной войне.

Столкнувшись с такой враждебностью, оставалось либо погибнуть (и примерно четверть первых участников обеих волн действительно очень быстро погибла), либо найти внутренние силы, объединиться, не терять надежды. Церковь стала средоточием такого единства и надежды даже для неверующих.

Не следует смотреть на первых изгнанников сквозь розовые очки, и в особенности не следует думать, что представители хотя бы даже первой волны все были глубоко религиозны, под чем я понимаю приверженность Христу через Православную Церковь. Что же касается беженцев второй волны, то они пришли из сталинского Советского Союза. Они вовсе необязательно были религиозны и уж конечно их недавний опыт православной церковной жизни был весьма ограничен. Если практически все участники первой волны были традиционно (чтобы не сказать автоматически) крещены в православие и получили элементарное православное образование в школе (поскольку оно было обязательно), личная приверженность Богу и Церкви была не так уж распространена, особенно среди образованных людей.

К тому же, к моменту революции Русская Православная Церковь только начала свое проникновение в среду образованных людей, в основной поток культуры.

Более того, Церковь в эмиграции была не той Православной Церковью, к которой изгнанники привыкли на родине. До революции Церковь в России представляла собой богатую, влиятельную, мощную ветвь государства. Всякий государственный чиновник или военный (любого ранга) обязан был ежегодно предоставлять свидетельства об исполнении обязанностей православного христианина – исповеди и причастия. Когда Петр Первый поставил Русскую Православную Церковь в зависимость от светской власти (через обер-прокурора), он ограничил ее свободу, но и усилил ее огромное влияние, что, в свою очередь, породило многочисленные привилегии.

Уже в конце XIX века, и несомненно в начале XX в., подчинение Церкви светской власти подвергалось резкой критике, и наш последний монарх одобрил созыв Всероссийского Собора для решения этой проблемы. Это были серьезные, основополагающие вопросы, направленные на возвращение Церкви первоначальной свободы и восстановление Патриархата в качестве высшей духовной власти. Не будь революции, перед русским обществом встала бы задача адаптации к новой концепции Церкви в государстве, но революция произошла, и та церковная жизнь, которую не уничтожили коммунисты, оказалась весьма ограничена. Внедрение решений Собора было ей не по силам.

Многие участники этого собора покинули Россию после революции и продолжали развивать дело Собора, чему в самой России помешали местные события. Жизнь Церкви за пределами России в большей степени определялась Собором, чем дореволюционной практикой.

Таким образом, в эмиграции оказалось огромное количество людей, привыкших к могущественной Церкви, наделенной светской властью, богатой, четко структурированной, славящейся красотой своих богослужений и храмов. (Беженцы первой волны живо все это помнили, а участники второй волны были об этом наслышаны). Все это было утрачено. Изгнанникам осталась исключительно духовная жизнь Церкви, которая до революции так часто (особенно если верить литературе) едва замечалась людьми, погруженными в свои повседневные городские заботы.

За несколькими исключениями, за границей не было зданий, где русские могли бы совершать богослужения – мне приходят на память Собор Св. Александра Невского в Париже и многочисленные маленькие церквушки, построенные очень богатыми русскими (или членами русской императорской семьи) на водах и в курортных городах Германии и Франции. Так что русским в изгнании приходилось вести религиозную жизнь в совершенно новых условиях, с совсем иными побуждениями, как бедным, беспомощным и беззащитным людям, лишенным своего места в жизни. Они потеряли буквально все, за исключением жизни как таковой. В этих новых, враждебных условиях не сохранилось ничего от них, прежних – кроме сущности их Церкви: ее веры, ее служителей, и личного пути каждого к Богу, открытого через крещение и участие в Таинствах, каким бы формальным оно ни было до сих пор. Теперь оставалось приглашение к тем же Таинствам, с теми же словами, теми же жестами, и это была единственная частица прошлого в жизни изгнанников. То обстоятельство, что Церковь в советской России подвергалась преследованиям, придавало ей веса в среде эмигрантов: хотя им и не нужно было доказывать, что Церковь являлась единственным организмом, способным противостоять коммунизму, и, конечно же, главным врагом коммунистов. Это последний фактор, политический, привлекал на службы множество людей, не особенно интересовавшихся Богом – с самыми разнообразными результатами, включая обращение и рукоположение. И все же притягивало к Церкви прежде всего то, что она служила для изгнанника связующим звеном с самим собой, соединяя прошлое и настоящее, и, кроме того, указывала путь к личному спасению как через молитву, так и через служение обществу.

Именно с бедности, смирения, отверженности – но в то же время с сознания собственной правоты, сознания своей причастности к делу Божьему и ангельскому, ощущения необходимости помочь самым бедным и своей способности оказать такую помощь начиналось строительство Русского Православия за пределами России. Люди поняли, что Церковь – это не место и даже не организация, а путь к Богу, которому может следовать и который может прокладывать каждый, путь к спасению, путь от отчаяния к жизни.

Из рядов изгнанников вышли священники – те, кто навряд ли взял бы на себя подобную службу в дореволюционной России, те, кто как мог зарабатывал себе на пропитание на рынке, посвящая основную часть своей жизни служению общине. Врачи, ученые, инженеры, никогда прежде не работавшие аристократы стали нашими священенниками и епископами и разделили нашу бедность, наши тяготы, нашу утрату положения в обществе, наше возрождение к новому православному существованию. Община поддерживала их как могла, но с финансовой стороны эта поддержка была ничтожной. По моему личному мнению, жизнь русского православного священника в изгнании была и остается истинным духовным подвигом, чтобы не сказать мученичеством, который делили с ними жены и семьи. А многие делят и по сей день.

Где бы ни оказалась группа русских беженцев, прежде всего они брались за приспособление здания, или хотя бы комнаты, или участка земли под церковь. Я очень хорошо понимаю значения слова "святой", вспоминая все те храмы, в которых мне довелось побывать – они действительно были святы перед Богом, то есть отгорожены, предназначены исключительно для этой цели.

Русские изгнанники обнаружили, что православная вера стала для них основным связующим звеном, и что для исповедования этой веры требовались община и организация. В результате, мир обогатило великое множество православных общин – они существуют повсюду, на всех континентах, свидетельствуя о нашей вере и верности. Их могут по-прежнему называть "русскими православными", но часто такое название имеет лишь историческое значение; очень немногие из прихожан – русские.

Не думайте, пожалуйста, что все совершалось лишь в духе мира, любви и согласия. В детстве мне часто доводилось слышать мрачный анекдот, ходивший среди русских эмигрантов в Европе: речь шла о русском, об эмигранте, оказавшемся на необитаемом острове и проявившем трудолюбие, достойное Робинзона Крузо – или русского эмигранта. Через несколько лет его находят, и избавители восхищаются eго жилищем, огородом, домашними животными, одно только приводит их в недоумение – зачем он построил две церкви на необитаемом острове. "Почему две?" – спрашивают они. "Ну, как же," – отвечает он – "в одну церковь я хожу, а в другой ноги моей не будет".

Такова, и в самом деле, история наших истоков: общественные, политические, личные соображения нередко брали верх и община распадалась на сферы влияния, часто полностью и резко враждебные друг к другу.

Я много размышляла об этом. Конечно, это универсальное явление, в особенности для сообществ живущих заграницей людей, где национальные чувства и обычаи берут верх над религией. Но неужели с этим нельзя бороться? Неужели нельзя избежать этого мучительного смешения национальных и религиозных чувств, даже если оно и в самом деле универсально?

Русские православные в Великобритании: из личного опыта

Может быть, здесь будет нелишним сделать небольшое отступление и описать эпизод из личного опыта, тем более что путь к выходу из затруднения был указан русской православной диаспорой, основанной на решениях Собора 1917-18 гг. Хотя на первый взгляд этого и не скажешь.

Когда мне было лет 26 и я работала на Би-Би-Си, моими лучшими друзьями были журналисты из отдела новостей, великолепные профессионалы, очень любезно принявшие меня, начинающую, но цинично и с недоумением (а также и неодобрением) относившиеся к тому обстоятельству, что мой график зависел от распорядка церковных служб. В сущности, на меня в этом отношении велась согласованная атака, пока их заводила неожиданно не заявил: "Оставьте ее в покое, религия – ее хобби". "Ах," – ответили коллеги, – в таком случае, конечно". Вот так. Я имела право ходить в церковь, как они имели право играть в гольф.

Я была глубоко потрясена. По-настоящему глубоко потрясена таким неуважением, таким непониманием, таким коверканьем того, что для меня являлось высшей ценностью. Но тогда зачем же я хожу в церковь? Неужели мое отношение к церкви выглядит таким мирским, таким легкомысленным, что посторонние принимают его за хобби? Это разговор случился во время Великого Поста, отчего он показался мне еще оскорбительнее. И что же все-таки такое хобби, если его воспринимают так серьезно?

Чем занимаются люди, у которых есть хобби? Они делают нечто, приносящие им больше удовольствия и удовлетворения, чем чтобы то ни было. И правда, посещение православной службы, пение и чтение в церкви доставляли мне высочайшее удовольствие. (Удовольствие здесь, может быть, не совсем верное слово, но пусть уж будет так).

Хобби дает место в сообществе людей, связанных общими интересами. Да, Церковь, несомненно, давала такую возможность; нигде в мире я не нашла бы столько единомышленников. И, что еще важнее, куда бы я ни поехала, меня ожидала готовая община, способная удовлетворить мою самую глубокую потребность, благодаря Православной Церкви.

Хобби позволяет максимально самовыразиться в области, составляющей главный жизненный интерес. Оно также заставляет прилагать все силы во имя чистейшего из побуждений – ради того, чтобы добиться совершенства в любимом деле. Что ж, церковная жизнь полностью соответствует такому описанию.

Посещение церковных служб доставляло мне эстетическое удовольствие: пение, мистический полумрак, ладан, загадочный язык (представленный, к тому же, в виде распева, а не речи) – все это задевало те струны, которых ничто иное не затрагивало, и притом самым приятным образом. Я была благодарна за то, что моя работа в хоре не позволяла мне полностью погрузиться в эту атмосферу, отдаться тому, что мне казалось скорее соблазном, чем духовным удовлетворением. Но элемент удовольствия несомненно присутствовал, и я знала, что для многих новичков в этом заключалась основная привлекательность наших богослужений – как и происходит со многими хобби.

Интеллектуальная стимуляция бесед и дискуссий в лоне готовой общины, с которой можно поделиться своими мыслями, и с библиотекой, подобранной в соответствии с моими интересами...

С чисто эгоистической точки зрения – возможность петь, произносить слова огромного значения, несущих вечную весть, быть частью общего усилия сделать службу как можно более совершенной – насколько все это было привлекательнее участия в хоре, исполняющем Баха! Но правда ли я участвовала в богослужении, или пение занимало меня больше молитвы?

Не была ли моя приверженность Церкви и в самом деле хобби?

Я поделилась своими соображениями по поводу хобби с Митрополитом Антонием – в то время я имела счастье довольно часто видеться с ним – и пожаловалась на свои опасения, что мои друзья из отдела новостей оказались пугающе близки к истине. Чем больше я об этом думала, тем больше мне казалось, что религия в самом деле – мое хобби в традиционном смысле слова. Но ведь должно быть что-то еще за этой видимостью хобби!

Заметьте, пожалуйста, что вопрос национальных чувств, семейной истории, традиций, образования, полученного мной в течении жизни, при этом вовсе не затрагивался. Нет, этот вопрос о хобби прозвучал как довольно-таки яростная атака на меня как на цельную личность в рабочем контексте, как на ответственного взрослого человека в реальном мире.

Митрополит Антоний, как мне показалось, не был так глубоко шокирован, как я – скорее, его позабавил этот новый подход и он посоветовал мне продолжить размышления на эту тему, даже написать об этом, если у меня действительно возникнет такое желание. Писать я не стала, но продолжала размышлять.

Так я поняла, что Церковь действительно являлась для меня клубом, причем русским клубом общения в придачу к ее роли дискуссионного клуба по духовным вопросам. Здесь находилось применение моей любви к пению и моим певческим навыкам. Здесь была тихая гавань в мире, где молодой незамужней девушке постоянно приходилось держаться настороже. Здесь было продолжение моего детства и начала взрослой жизни, во всех отношениях.

Ничто из этого не оправдывало проведения большей части свободного времени в церкви, между тем как я была очень занята на работе и пыталась заново построить жизнь в новой стране. Почему же тогда я чувствовала необходимость активно посещать православную церковь? Ведь должно же было в этом таиться еще что-то, что объясняло бы такую всепоглощающую приверженность не только службам, но и определенному образу жизни, мыслей, поведения? К тому времени я хорошо осознавала, насколько все мои поступки и мысли определялись религией.

Потрясение было очень глубоким, и долгое время я не могла установить связи со своим истинным "я", глядя на себя глазами после-христианского мира.

И вдруг, наконец, все стало на свои места: то, что Церковь привносила в бесспорную ситуацию хобби, было ее сущностью, возможностью общения с Богом. И более того, возможность это исходила не от людей, а от самого Бога – через Таинства, наше личное участие в вечности, разворачивающейся в настоящем.

Облегчение от найденного ответа было огромным.

Как и все, я прошла через подростковый кризис веры – и осталась в лоне Церкви не благодаря религиозному решению, но благодаря практической ситуации, типичной для русских изгнанников: Православная Церковь была нашим наследием и я была нужна, чтобы петь, читать, вести образовательную программу для детей. Чисто религиозный вопрос приходилось рассматривать в отдельности.

Положение русских изгнанников впоследствии дало ответ и на религиозный вопрос, причем организованным и чрезвычайно эффективным образом: через доктрину превращения всей своей жизни в продолжение жизни церковной. Русское христианское студенческое движение назвало это Оцерковлением мира, и, будучи молодежным лидером во Франции, я побывала на многих конференциях, где все было проникнуто этой темой.

Как правило, все мы воспринимаем церковную жизнь как нечто святое и совершенно отдельное от нашей повседневной жизни, может быть, даже чуждое нашему обычному поведению. В результате встряски, заставившей меня взглянуть на мою церковную жизнь с чисто светской точки зрения, я увидела, что это разделение совершенно неправильно: на самом деле, наше участие в церковной жизни, то есть в практических проявлениях нашей веры, является существенной частью нашей духовной жизни в Церкви и в Боге. Мы должны признать, что в Церковь нас влекут в том числе и чисто мирские потребности и побуждения, и тогда мы увидим, что многие из наших мирских желаний приемлются и удовлетворяются Церковью. Нет резкого различия между миром людей и Божьим миром – почувствовав это, легче увидеть разрыв между миром Божьим и миром Лукавого.

Кроме того, нам легче будет сосредоточиться на нашей духовной жизни, если мы научимся отличать социальный аспект (хобби) нашего прихода в Церковь от действительно религиозного. Нашим службам меньше мешали бы мобильные телефоны, личные разговоры, опоздания и ранние уходы, если бы люди поняли и признали, что у них есть социальные потребности, требующие удовлетворения – тогда они поняли бы целесообразность выноса этого социального аспекта за пределы служб. Знай они, что есть такая возможность, им легче было бы сосредоточиться на молитве.

Мне бы очень хотелось, чтобы при каждом из наших приходов проходили общественные мероприятия и был свой клуб, или по крайней мере некое место, подходящее для встреч и общения!

В таком случае, то же такое Оцерковление мира?

Должна признаться, что хотя я и стараюсь следовать этому принципу, мне трудно определить его. Отец Василий Зеньковский, отец Александр Шмеманн, отец Иоанн Мейендорф достаточно говорили об этом! Говорил об этом и Митрополит Антоний, хотя и несколько иными словами.

Можно сказать, что это слияние нашей Евхаристической жизни с жизнью повседневной. Наша жизнь как единое целое, чем бы мы не занимались.

Простите мне это примитивное толкование: может быть, будет яснее, если мы рассмотрим подобную практику в действии.

Каждый из нас должен оставаться одним и тем же человеком, что бы он ни делал, и этот человек не учитель, не бухгалтер, не уборщик, не секретарь, не певец, не зубной врач, не жена/муж, не ребенок, не бабушка/дедушка – но та уникальная личность, что предстоит перед Богом, принимая таинство Евхаристии. Неважно, находимся ли мы в церкви или на работе – мы всегда остаемся христианами, мы должны все время помнить, что наша жизнь должна всегда быть с Христом, и что Христос всегда с нами, чтобы мы ни делали.

Таковы опыт и учение, воспринятые мной от тех учителей и вождей русских изгнанников, которые спасли наше сообщество, вывели нас из состояния отчаяния и помогли нести Православие в мир. Православие достоверное, основанное на личном знании Христа через богоданные Таинства, а не на обычаях, или ношении определенной одежды, или следовании определенным правилам постов и праздников, или использовании особого языка. Таинства и постоянное, недремлющее чувство ответственности.

Старые раздоры теряют остроту, а новые являются лишь перепевами универсальных человеческих разногласий. Они становятся все менее и менее значимы.

Как русские и как православные какой бы то ни было национальности, принадлежащие к Русской Православной Церкви, мы живем в чрезвычайно ответственное время, когда стремление к соблюдению традиций и формальной стороны религиозных обрядов грозит взять в верх в жизни нашей Церкви над стремлением принести Бога в мир личным усилием и личным примером. Кроме того, есть опасность, что "золочение куполов", по выражению Патриарха Алексия II, и восстановление церковного влияния в государственных делах окажутся важнее Литургии Жизни.

Мы не можем позволить себе, не можем допустить возвращения к застою дореволюционной деятельности Церкви – воплощенной для меня в крещении людей без предварительной подготовки и принятия личных обязательств. Церковь – не клуб по интересам и не формальная страховка, гарантирующая спасение прошедшим определенные процедуры, это не клуб и не политическая клика. Церковь – это путь к спасению через личную и постоянную приверженность Христу и его учению, пронизывающую все наше существо. Можно жить в миру и соблюдать эту приверженность, но следования заповедям и посещения служб недостаточно.

Учение Митрополита Антония, распространяемое в России и во всем мире посредством радио и печати, а также видеозаписей, полностью сосредоточено на личном усилии и личном примере, прочно основано на молитве, на Евхаристии, на Таинствах.

Когда я работала на Би-Би-Си, мне несколько раз посчастливилось брать у Митрополита Антония интервью для религиозной передачи Русской Службы, и как минимум однажды, будучи нахальной и страстно увлеченной политикой молодой особой, я изо всех сил пыталась заставить его сделать политическое заявление – по случаю открытого письма Солженицына Патриарху Московскому. Конечно, он в конце концов выиграл спор, но все же мне удалось заставить его высказать нечто, чего раньше мне слышать не доводилось. Митрополит Антоний сказал, что никогда не сделает политического заявления от имени Церкви, поскольку у Церкви одна задача и ее нельзя осквернять. Единственная задача Церкви (и ее монополия) – делать возможным прямое общение между человеком и Богом, Богом и человеком. Ничто иное неприемлемо.

С другой стороны, отметил он, если человек состоит членом Церкви, на нем лежит безусловная обязанность полностью реализовать свои возможности, а это означает так хорошо выполнять свою работу, как это только возможно перед Богом, и быть как можно более активным членом общества – во имя Господне и во исполнения собственного предназначения. Статус христианина обязывает каждого обращать любое дело в служение нашему Господу и Спасителю.

Это заявление прозвучало на Русской Службе Би-Би-Си.

Теперь, когда я столько времени провожу в России, стараясь следовать этому завету, я постоянно встречаю людей, также живущих по этому завету, и для невероятного множества людей Митрополит Антоний стал непосредственным вдохновителем. Священник нашей приходской церкви в Санкт-Петербурге пришел к вере в Советские времена, слушая выступления Митрополита Антония на Би-Би-Си. Приходской священник в Кондопоге считает себя и свою паству последователями Митрополита Антония; к ним же причисляет себя и священник, отвечающий за всю благотворительную деятельность Церкви в Петербурге и на северо-западе России. Я могла бы продолжить – но не стану. Слишком многие пришли к духовной жизни через нашего Владыку, и у меня нет никакой возможности описать даже все разнообразие типов этих людей.

Прежде, чем закончить, я хочу сказать, как я горжусь своей принадлежностью к Сурожской Епархии. Не столько из-за ее влияния в России (хотя это доставляет большую радость), сколько из-за ее упорного подчеркивания личной ответственности каждого из нас за наши собственные жизни и за окружающий нас мир перед Господом. Потому что нас побуждают не унижать себя вниманием к практическим деталям одежды или поведения во время службы, потому что нас побуждают вести нашу жизнь в миру во славу Божью, вместо того, чтобы подавлять ее в ошибочном стремлении соблюсти тот или иной обычай. Потому что к нам относятся, как к взрослым – взрослым людям, рабам Христовым, живущим на земле во славу Божью.