Зосимова пустынь

Невелика речка Лодырка – с разбегу перепрыгнул бы, но берега топкие, в осоке, кокорье – либо ногу подвернешь, либо зачерпнешь воды голенищем, а идти по лесу в хлябающих сапогах – это же мука-то какая...

Решил поискать брод. Сунулся в краснотал; ветки секут по лицу, поднасели комары. Вот и урез воды; течение шумливое, гонористое, на дне слегка пошевеливались зеленовато-синие пряди. Огляделся: "Где-то должна быть тропка, по которой ходят грибники, а значит, и мосточки... " Стал продираться вдоль берега. Вспотел, на руках появились ссадины. "А ведь, похоже, путик в другой стороне" , – просекла грустная мысль. Выбрался на край поля и побрел межой, выглядывая прогал в кустарнике. Прошагал не менее километра, пока не увидел на противоположном берегу просеку. Возможно, в этом месте переезжали речку на тракторах, но давно: трава в колеях стояла в сажень, а ветки тальника почти смыкались над головой.

С трудом пробрался к протоке. Штанины брюк обвисли, пропитавшись росой, прилипли к коленкам. В душе нарастал ропот: "Столько времени потерял впустую... Доберусь ли до монастыря? Был бы в броднях – уже стоял бы на другом берегу. Но не возвращаться же?"

У самой воды наткнулся на сухару. Потянул из тины комель: "Тонковат... А впрочем, если опереться на батожок, пожалуй, выдержит". Перекинул через речку, покачал для верности ногой и, стараясь не задевать сучья, осторожно двинулся вперед. До середины еще прислушивался к потрескиванию, а там рывком сиганул на ближайшую кочку. Переправившись, оглянулся: "Ишь ты, Лодырка-чебутырка, мороки-то сколько доставила!"

Этот берег был повыше, посуше; вплотную к воде подступали матерые ели. Под ними – разлапистый папоротник, куртинки черничника, наплывы белесого мха. Лес еще не утратил густоты и свежести, в ранних солнечных лучах причудливо светились паутинки на бересклете, рдел медью рябинник, кружились в воздухе опадающие листья; изредка натыкался на огромные муравейники, что говорило о чистоте бора. Дышалось легко и вольно. Шел, поглядывая по сторонам: нет ли грибов? Хотя какие грибы в эту пору? Боровики, лисички, красноголовики – сошли, разве опята гнездились кое-где на пнях. Но отправился-то в лес не за тем.

В межень лета сосед по даче, ярый полесовщик, обмолвился:

– Нынешний год грибов в бору – прорва. Жена ворчит: и насолила, и намариновала, и нажарила... Хватит, мол, таскать. А меня азарт распирает: не пропадать же добру! Особенно полно грибов у монастыря. Места глухие, потаенные...

– Что за монастырь? – удивился я.

– Зосимова пустынь.

– И монахи там? Мужик хитро прищурился:

– Монашки...

– Гляди-ка, а я и не слыхал... Далеко?

– Часа полтора ходу. Перемахнул Лодырку и прямо по солнцу...

Мне бы упросить соседа показать дорогу, но все не мог выкроить время на прогулку. А мыслишка о монастыре засела в голове. Нечто таинственное, будоражащее чудилось за синеющей кромкой леса. Тянуло туда, словно в омут щепку. Поглядывал и поглядывал за речку. Припомнил, что под Наро-Фоминском есть станция Зосимова пустынь. Так ведь это дальше Бекасова, где мы сходим с электрички? Но, видимо, связь тут была.

В начале осени выкопали картошку, подошел черед уборки моркови, свеклы, капусты. Сожгли сухую ботву, вспахали подзимки. Дел поубавилось. Многие съехали с дач, а я все медлил и медлил. Вспомнил про обитель, когда уже стало подмораживать.

... Просека вывела на выруб. В пожухлой траве чернели испревшие пни; молодые осинки пылали охрой; легкий ветерок шуршал отслоившейся корой деревьев. Тишину нарушало лишь поскрипывание сосен-семенух, величаво возвышавшихся над подростом.

Дорогу пересек старый волок. Поперек лежала огромная лесина. Присел, раздумывая: "Может, свернуть? Монастырь, кажись, должен быть поправее". Вскоре уперся в болото. Шагать по кочкам надоело, решил двигаться краем леса. Но тут попал в такой бурелом, что не чаял, как выбраться из валежин, затянутых зеленовато-сизым мхом; краем глаза то и дело поглядывал на просвет дороги – как бы не сбиться. Пришлось снова вывернуть на волок. Солнце грело правую щеку, а я забирал все левее и левее. "Туда ли иду?" – вкралось сомнение.

Опять уперся в просеку, но менять направление движения не стал: куда-то же должна вывести тропка? Спустился в понизь, под ногами неприятно захлябало. По бровке обогнул бочажок. На часы уже не смотрел, даже если бы и повернул назад, то к Лодырке вряд ли бы вышел. Ориентируясь по солнцу, сворачивал то влево, то вправо и, когда вновь оказался на знакомом вырубе с соснами-семенухами, понял: "Да ведь я кружу... "

Опустился в бессилии на валежину и давай корить себя: "Чудак! Ведь вырос в тайге, а тут на пятачке заплутал, сник без провожатого... " Отдохнув, двинулся напрямки. От просек рябило в глазах, словно нечистая сила водила по лесу. Чем дальше углублялся в чащу, тем тоскливее становилось на душе. Малейший шорох или треск – вжимал с ужасом голову в плечи. Непонятный страх охватил все мое существо. Силился и никак не мог освободиться от гнусного состояния.

А тут еще по небу поползли сизые овчины, мелко закапал дождь-бусенец. Туманно-серо стало кругом. Солнце запуталось в сплошной белесой пелене. Представлю обратную дорогу, и по телу озноб: "Дался этот монастырь... " Передвигал ноги словно в бреду.

ВСКОРЕ вышел к небольшой елани: то ли покосу, то ли выломке. Ухо уловило лай, сначала одиночный, потом разноголосый, переходящий в вой. "Должно быть, борзые зверя гоняют" , – подумал, обрадовавшись, и поспешил на звуки. Однако не дойдя и до середины луговины, оторопел: прямо на меня из подборка несся здоровенный пес с оскаленной пастью, за ним – второй, третий, четвертый... Их было не меньше десятка: злые бешеные глаза, вздыбленная шерсть, лязгающие клыки. Стая завертелась вокруг серой каруселью, ломая кустарник, рвя когтями траву, захлебываясь в неистовом визге. Хорошо, под руку попалась коряга, не то они бы меня задрали, разорвали в клочья. Оттянув с плеча вожака, похоже, чуть охладил пыл своры. Стал пятиться к лесу. Сообразил: нарвался на бродячую стаю. Убегать бессмысленно, залезать на дерево – еще глупее. Сколько придется на нем просидеть? А собаки наседали яростней и яростней, вгрызаясь в палку, норовя ухватить сбоку, сзади. Не знаю, отбился бы от них, если бы вдруг рядом не раздался грозный окрик: – Ить, дьяволы!

Я оглянулся. В редколесье мелькнула женская фигура. Темно-синие джинсы, короткий белесый дождевик, светлая косынка. Незнакомка подошла поближе и замахнулась пустой корзинкой на продолжающих брехать псов:

– Кому говорю? Пошли вон! Свора отшатнулась, выжидая, что предпримет вожак. Тот, виляя хвостом, с опаской поглядывал на женщину. На вид ей было лет тридцать с небольшим. Высокая, осанистая, белолицая – незнакомка поправила выбившиеся из-под косынки пепельные пряди и повернулась было, чтобы уйти.

– Чьи же это собаки? – спохватился я.

– Вольные... – ответила она через плечо. – Не бойтесь, теперь не тронут.

Поразили ее большие зеленые глаза и какой-то странный отсутствующий взгляд – вроде ряски на заглохшем пруду.

– А я думал, охотники... Сами-то откуда?

– Местная... Деревенька тут недалеко.

– Вроде не похожи на селянку.

– Неужели? – замедлила она шаг, в голосе послышалась нотка иронии: – Что ж особенного во мне?

– Деревенские, те совсем другие, – догнал я ее. – Земля пригнетает людей, делает замкнутыми, смурными.

– А в городе больно весело? Кто-то жирует, а у кого-то и на хлеб денег нет – жизнь хуже собачьей.

– Мрачновато вы как-то...

Она усмехнулась, опустив прятавшиеся в ресницах глаза:

– По погоде...

Собаки бежали рядом, изредка поворачивая морды в нашу сторону, словно прислушиваясь. Я все еще побаивался их – больно уж злыми были взгляды.

– Ваши охранники? – показал кивком головы на псов.

– Увязались, лешие... Не прогонять же? Хотела вот опят набрать, да не нашла. А вам-то куда?

– В монастырь.

– Так это совсем в другой стороне!

– Заблудился...

– Понятно, – протянула она. – От нашей деревни до мызы километра три. Все равно пора домой, могу показать тропку.

– Чудесно! – воскликнул я, почувствовав прилив крови, словно дернули верхотью.

Познакомились. Ее звали Ольгой. Я оказался прав: москвичка, работала учителем истории в школе. В деревне Хмурово – отцовский дом, где родилась. После окончания пединститута вышла замуж, родила дочь, сына. Все складывалось хорошо, а потом вроде что-то надорвалось: муж запил, работа опостылела, погрязла в долгах. Развелась с мужем, сдала квартиру внаем и перебралась с ребятишками к матери. Отец умер, не дожив до пенсии.

– Не тянет в город? – выслушав коротенькую исповедь, спросил Ольгу.

– Поначалу тосковала... Топи печь, носи воду из колодца, стирай в корыте. Изводила себя: Господи, за что такие муки? Ночами не спала, все думала, как детей поднять. Кругом неразбериха, жульничество, ложь... Люди злые. Откуда вот у собак-то злость? От людей. Ударить, накричать, выгнать на улицу – что плюнуть. Купят породистого щенка, потискают месяц, надоест выгуливать – поводок из рук и нет проблем! Разве только вокруг нашей деревни бродячие стаи? А бомжей сколько? Бегут из городов, чтобы не прибили за конуру в хрущевке... Свыклась с трудностями. Тут хоть никто не лезет в душу. Ненавижу Москву! Всех этих продажных чинуш, женоподобных коммерсантов, телевизионных "звезд"... Бабы тронулись умом на омолаживании: выбрасывают огромные деньжищи на пластические операции. Ради чего? Чтобы кому-то понравиться. Да на молодых-то самок не хватает самцов! Дебил на дебиле. Любовь – за деньги. Не бред ли? Жить в этом вертепе – значит искалечить души детей. Не жалею, что уехала...

– А где дети учатся?

– Школа в соседнем селе.

– Пешком ходят?

– Привыкли. Сама когда-то так же ходила...

Краем глаза я следил за выражением ее лица, на нем одновременно отражались и уверенность, и смятение.

– Вам бы еще рожать, а вы – в глушь, – сорвалось с языка.

– Чего? – взлетели удивленно тонкие брови. – Да вы смеетесь! От кого рожать? Зачем?

– Ну как же: Россия вымирает...

– Слышала, слышала по телевизору эту песенку! Озаботились-таки жизнью народа... Деньги на больницы, родильные дома дают. А что толку? Мужики-то пошли бесплодные... Впору искусственные осеменаторы заводить, как при фермах. Раньше вот никаких женских консультаций не было, а рожали по десять-двенадцать детей. Люди хотели жить! А сейчас "кнопочки" запали...

– И что, до конца дней в заточении?

Ольга опустила голову, губы ее приоткрылись вздохом:

– Не знаю... Но в городе страшно. За блеском витрин магазинов, реклам казино, мельтешением иномарок – пустота. Такое впечатление, что сатана в каждой щели... Как будто на народ остуду наложили. Куда подевались умные люди?

– Либо уехали за границу, либо смирились с горькой участью, – вырвалось у меня.

– Вот-вот! – подхватила она. – Разве от добра побегут? С деньгами-то хоть где пристроишься, а нищим-то на что надеяться? Как было в России бесправие, так и ныне правды не сыщешь! Остается одно: спрятаться в глуши и не показывать носа...

Какое-то время шли молча. Броская внешность красивой молодой женщины не вязалась с тем, о чем она говорила. Вокруг буйство красок, благодать осенней тишины, упоительно-пряные запахи, и, казалось бы, любая печаль, любая боль должны были бы уйти, сердце отмякнуть, но, видимо, житейские обстоятельства настолько надломили волю шагавшего рядом со мной человечка, что в душе-подранке совсем не осталось места радости, а если и осталось, то на самом донышке. Не укладывалось в голове: как можно было подавить в себе все чувства и предпочесть одиночество?

НОГИ утонули во мху. Дохнуло сыростью. Мы спустились в ложбинку и по старой елани пересекли болотце. Открылся заполек с почерневшим бодыльем. И хотя тропка была намятой, концы стеблей промочили одежду. Стало зябко. Вдали показались серые крыши изб.

– Ну вот и Хмурово, – вздохнула облегченно попутчица.

– Действительно, хмуро вокруг! – произнес я, приглядываясь к деревне. – Прямо-таки скит...

Она улыбнулась, обнажив ряд ровных белых зубов:

– Это уж вы чересчур! В домах – электричество, телевизоры, радиоприемники... Разве я похожа на отшельницу?

– Но мне вас жаль.

– Отчего же?

– Муки-то – на лице. Это тупик, Ольга!

Резкий порыв ветра выбил из-под косынки волосы, застив ее глаза. Взгляд потускнел, увлажнился. А может, это показалось? Она вдруг вся встрепенулась, глядя куда-то вперед:

– Кажется, мой Сашка...

У опольной березы на краю деревни я увидел мальчика лет восьми. Он стоял к нам спиной и не слышал приближающихся шагов. Дальше произошло невероятное: мальчуган разбежался и со всего маху ударился лбом о могучий корявый ствол!

– Боже! – осела женщина. – Он же убьется!

Через минуту мы были у околицы. Ольга схватила сынишку в охапку, прижала к груди и заплакала:

– Зачем ты это, а? Тебе же больно... Ну, скажи: больно?

Мальчик шмыгал носом, ничего не отвечая. Из ссадины сочилась кровь.

– Вот ведь беда, – обернулась она ко мне. – Не знаю, что и предпринять. Словно затмение находит: ревет от боли, а назавтра опять – за свое. То заберется на дерево и прыгает с большой высоты. Покалечится – ну куда я с ним тогда?

– Давно это у него? – спросил я.

– Как приехали в деревню. Стал молчаливым, колким, скрытным. Ни с кем из ребятишек не дружит – все один и один.

– Небось, насмотрелся по телевизору страшилок и чудит...

– Не разрешаю смотреть чушь про бандитские разборки, убийства, погони. Да разве уследишь? Дочка Настюша, та совсем другая: приветливая, обходительная, ласковая. На пять лет старше. С ней – никаких проблем! А вот за него боюсь...

Подавленная, осунувшаяся, она продолжала гладить сына по голове, как бы успокаивая и его, и себя. Похоже, ей было неловко за случившееся: кому приятно видеть чужие слезы? Даже если бы мы не ветретились больше, осадок в душе остался бы. Что было сказать в утешение? Сердце сдавило каленым обручем: "Не приведи, Господь... "

– Ну, мы пойдем! – вывел из оцепенения надтреснутый голос. Ольга распрямилась, тень улыбки скользнула по впалым щекам. Вспомнив про монастырь, кивнула в сторону улицы: – А вам – туда! За огородами наткнетесь на тропку, по ней и выйдете к обители.

Прощаясь, я еще раз бросил взгляд на зареванного парнишку:

– К священнику бы его... Давно в церкви не были?

– Есть такой грех, – смутилась она. – Надо бы сходить...

Они свернули в проулок, а я двинулся улицей. Странной показалась мне эта деревня: избы вразброс, глухие заплоты, скособоченные сараюшки... Никого не видно, но ловил на себе чьи-то взгляды. Одворицы – в сухом репейнике: ни мычанья коров, ни кудахтанья кур, ни хрюканья поросят. Дрогнет занавеска на окне, и опять лишь ветерок шуршит листвой под ногами. "Куда все попрятались?" – стучало в висках. Над крышей крайней избы заметил дымок и уже было повернул за огороды, как вновь вздрогнул от собачьего лая. Из пролома изгороди выскочил рыжий кобель и бросился на меня. За ним – еще несколько собак. Это была уже другая стая, но столь же яростная и злобная.

– Пошли вон! – закричал я на псов и нагнулся, чтобы ухватить палку ли, камень. Собаки отпрянули. Воспользовавшись их замешательством, юркнул в калитку. Добежал до крыльца и затарабанил в дверь:

– Откройте!

В СЕНЯХ скрипнули половицы, в притворе показался невысокого росточка небритый мужичок в заношенной байковой рубашке. Маленькие щелочки глаз, опухшие веки, синюшные щеки. Он был похож на крота, вылезшего из норы. Зыркнул на меня исподлобья и сухо выдавил:

– Чего надо?

– Собаки чуть не загрызли, – обернулся я к калитке.

– Чужой... Вота оне взъярились. Проходи в избу.

Пригнувшись, чтобы не стукнуться о причелину, последовал за хозяином. В горнице у закопченной печи возилась с варевом женщина – широкой кости, приземистая, с заскорузлыми натруженными руками, какие обычно бывают у доярок. Увидев меня, мотнула головой и снова повернулась к устью. В избе стоял едкий запах застарелого дыма: неприбранная кровать, стол с грязной посудой, какие-то сумки...

– Садись, – поставил табуретку у порога мужик. – Может, чаю?

– Спасибо, – ответил я, стараясь говорить в тон ему: – Рассиживаться некогда.

Но все же присел.

– Грибник, что ли?

– Ну да...

– Поздновато спохватился, – пыхнул он сигаретой.

– А вы что, одни живете? Мужичок напрягся, уперся жестяными красными глазами в пол:

– Едоков хватает...

– Нигде не работаете?

От печи подала голос жена:

– Раньше ферма была – с телятами возились, Все порушено. Забыли про нас, никому не нужны.

– Без денег-то как?

– Козы, куры, огород... Ну еще грибов и ягод продадим на трассе. Это летом, а зимой – вся надежда на пенсию...

– Неужели почтальон добирается сюда?

Она скривила губы:

– Буде по кочкам-то трястись! Сами на поселок ходим.

В соседней комнате что-то громыхнуло. Хозяйка вздрогнула, переглянувшись с мужем. Послышалось шарканье ног. Заскрипела дверь, и в горницу вполз какой-то бедолага с тусклыми, как лед, глазами. Почесав взъерошенный затылок, прогудел колоколом:

– Выпить не осталось?

– Одно на уме... – рявкнула хозяйка. – Чего встреваешь-то? Иди спи!

– Выспался, – икнул тот, вздрогнув выпуклым животом. – Взаправду, что ль, ничего нет?

– Кому сказала – проваливай! – схватила кочергу женщина и глянула на мужа, ища поддержки.

Тот недовольно засопел носом и повел злобно кустистыми бровями:

– Умолкни, Барин!

По всей видимости, это была кличка мужика. Барского ничего в нем не заметил, разве басок повелительный. Взгляд его потух, он тяжело опустился на коник, уронив на грудь кудлатую голову.

"Да тут, небось, в каждом доме чудак на чудаке, – подумал я, глядя через окропленные дождем стекла на улицу. – Не зря Ольга про бомжей говорила... "

Собрался уходить, но вспомнил про собак: "Просить этих пропойц проводить? Нет уж, как-нибудь сам выберусь... " Стараясь не выказывать брезгливости, обронил напоследок:

– В милицию бы заявили о бродячих псах.

– Куда? – встрепенулся Барин, точно его стеганули крапивой. – К ментам?

С перекошенным лицом он обернулся на хозяина, в глазах мелькнул злой огонек. Кашлянув в кулак, медленно перевел взгляд в угол. Там стоял топор. Я вскочил, словно почувствовав замах. Ни секунды не раздумывая, резко толкнул от себя дверь: "Зачем сказал про милицию? Ведь прибьют, чтобы не навел кого... " Сиганул с крыльца и бегом к калитке. Собаки то ли спали, то ли испугались крика, но лая не услышал. Бросился к лесу. Пробежал с километр, прежде чем замедлил шаг. Что вдруг нашло? Никак не мог унять волнение.

... Монастырские стены возникли неожиданно. Деревья расступились, и я увидел в небесной выси резко обозначившийся контур колокольни из красного кирпича. За ней – церковь, какие-то постройки. По углам возвышались башенки-часовни с проломами в кладке. С щемящим сердцем прошел в железные ворота. Удивился увиденному: стадион со скамейками, детская площадка, деревянные стенды с облупившейся синей краской...

В конце аллейки показалась согбенная фигурка старушки.

– Доброго здоровьица! – поклонилась она, поравнявшись со мной. – Ищите кого-то?

– Хотел в храм заглянуть, – ответил я.

– Святое дело! Проходите!

– Разве открыт?

– Скоро служба. Батюшка, должно быть, уже там.

– А что это за стадион? – показал я рукой на футбольные ворота.

Старушка вздохнула:

– Тут детский лагерь был, а до него дом инвалидов. В войну – госпиталь для тяжелораненых. Фронт проходил рядом. Сама прачкой работала: стирала простыни, наволочки, бинты. Солдаты молоденькие: кто без руки, кто без ноги. Маменька родненькая! Многих здесь же, за оградой, похоронили...

– Слыхал, в обители монашки поселились?

Она трижды перекрестилась, в глазах зажглась теплинка:

– Слава тебе, Господи! Игуменья Елена и сестры стараются поскорей возродить порушенное. И мы помогаем, чем можем.

У паперти остановились. Старушка поправила на голове черный платок и, вспомнив, добавила:

– Вот чего упустила: старца-то Зосиму причислили к лику святых. Так что не забудьте приложиться к мощам праведника...

Я поблагодарил старушку и поднялся по ступенькам в храм. Похоже, в бытность лагеря здесь крутили кино: синяя краска на стенах, полы с расщелинами, что-то навроде сцены. Вместо иконостаса алтарь отделяла обыкновенная деревянная перегородка с десятком икон. В полумраке теплились лампадки. На стук двери откуда-то сбоку вышел священник. Разговорились. Рассказал ему про свое плутание по лесу, бездомных собак, деревеньку Хмурово, бомжей, несчастного мальчика... Он внимательно выслушал и покачал головой:

– Худо, когда в грехах не каются. Для иного причаститься – равносильно в огонь заступить. Ни одного из Хмурово не видал на службе. Значит, еще не допекло, не пробрало до печенок... А мальчика жаль... Бесы опутали. Про то в Евангелии от Матфея сказано: "... И когда пришли они к народу, подошел к Нему человек и, опускаясь перед Ним на колени, говорит: Господи, помилуй моего сына, он лунатик, и плохо ему; часто он бросается в огонь и часто в воду. И привел я его к ученикам Твоим, и они не могли его исцелить. Иисус же ответил: о род неверный и развращенный! Доколе буду с вами? Доколе буду выносить вас? Приведите Мне его сюда. И возбранил ему Иисус, и вышел из него бес, и был исцелен отрок в час тот. Тогда ученики подошли к Иисусу отдельно от других и сказали: почему мы не смогли изгнать его? Он же говорит им: по маловерию вашему, ибо истинно говорю вам: если будете иметь веру с зерно горчичное, то скажите этой горе: "перейди отсюда туда" , и она перейдет; и ничего не будет невозможного для вас. Истинно говорю вам: что свяжете на земле, будет связано на небе; и что разрешите на земле, будет разрешено на небе... "

– Настоятельно советовал матери привести мальчика сюда, – сказал я, воспользовавшись паузой.

БАТЮШКА расправил бороду, долго не отрывал взгляда от пламени лампадки, затем продолжил:

– Буду молиться за несчастного... У Матфея ведь что далее сказано? "Смотрите, не пренебрегайте ни одним из малых сих. Говорю вам, что ангелы их на небесах непрестанно видят лицо Отца Моего, который на небесах. Как вам кажется? Если будет у некоего человека сто овец, и заблудится одна из них, не оставит ли Он девяноста девяти в горах, и не пойдет ли искать заблудившуюся? И если случится найти ее, истинно говорю вам: он радуется о ней более, чем о девяноста девяти незаблудившихся... "

– Откуда же все напасти, откуда помрачение умов? – спросил священника, когда он умолк.

– Отступили от веры. Чего ж тут гадать? Столько лет безбожия... Ни крест не мил, ни звезда. Перекати-поле, а не народ. Задуматься бы о причинах бед. Скажем, почему ребенок плохо учится в школе? Родители его лупят, а толку-то? Лупить следовало бы самих родителей. Вспомнили бы: чем занимались в молодости? Пили водку да гуляли без оглядки. Зачали дитя в хмельном угаре. Потому он и плохо соображает... Стало быть, грех на отце и матери. Будь моя воля – не слазил бы с колокольни, денно и нощно бил бы в набат: "Остановитесь, одумайтесь!... "

Священник рассказал мне и о житии преподобного Зосимы. Появился он на свет два с половиной века тому назад. Родители его были людьми благородными. Отец дослужился в полку Смоленской шляхты до полковника, а мать занималась воспитанием шестерых дочерей и трех сыновей. Дом стоял у тракта и часто в него забредали странники и калеки. Всем оказывалась посильная помощь. Когда сыновья подросли, отец определил их в гвардию, но, проучившись два года в Петербурге, Захарий (так звали старца в миру) в чине офицера бросил службу и пен дался в иноки. Сначала – Коневской обители. Затем – в Сибири, где Зосима прожил в отшельничестве около двадцати лет. И наконец – уединение в глуши Верейского уезда. Помещица Бахметьева и купцы Лепешкины помогли с обустройством девичьего Одигитриевского монастыря. В трех верстах от него старец выстроил себе келейку, где пребывал пять дней в неделю, а на субботу и воскресенье приходил к сестрам. Как-то его посетили два старца-пустынника из Орловской губернии, и он принял схиму. Собирался идти пешком в Соловецкий монастырь, но желание сие осталось неосуществленным. Вскоре скончался. Святейшим Синодом было дозволено построить в обители церковь. Встал вопрос: где строить? Святитель Московский Филарет поступил мудро, сказав: "Сам старец Зосима указал место храма... "

Церковь во имя Святой Троицы поставили над гробом основателя обители, который, еще при жизни, в беседе с сестрами говорил: "Если даст вам Господь храм, то первый престол чтобы был посвящен Живоначальной Троице. А если Господь устроит второй престол, то во имя Одигитрии Смоленской нашей Владычицы".

Монастырь просуществовал до тридцатых годов прошлого века. С приходом же к власти большевиков обитель закрыли. Сохранились свидетельства о чуде, бывшем от воды из колодца, вырытого старцем Зосимою около своей пустыннической келий. Монахиня Мария писала оптинскому старцу преподобному Антонию: "С чувством умиления слушал Владыка (святитель Филарет) рассказ игуменьи и просьбу, чтобы почистить колодец отца Зосимы и поставить над ним крест, ибо пошли частые исцеления от этого колодца... " Впоследствии на том месте поставили часовню, и одна из монахинь будто бы несла послушание в ней. Местные жители долго почитали колодец, водили сюда своих детей, чтобы умыть святой водицей. Однако со строительством окружной железной дороги источник оказался отрезанным от деревенек, и о нем забыли...

СЛУШАЛ я священника и думал: "Бывает, когда родной дом вдруг становится человеку не мил, но как могло случиться, что для многих стала безразлична судьба России? Выходит, напрасно были великие жертвы? Предки наши бились насмерть за землю, чтобы крепла и богатела держава, а мы распродаем ее целыми губерниями, не задумываясь о будущих поколениях. А сколько земли в чертополохе и полыни! Неужели не хватит сил и воли подняться с колен?"

... Про дорогу к дачному поселку батюшка посоветовал выведать у лесника, жившего неподалеку на кордоне. Так и сделал. Тот оказался гостеприимным, словоохотливым, напоил чайком. Согласился даже проводить.

– А что это за круги в лесу? – поинтересовался у него, когда мы вышли из дома.

– История дальняя, – задымил он сигаретой. – Рассказывают, будто еще при царе жил тут богатый барин. Самодур – необыкновенный! Любил охоту. Понятно, наезжали гости. Чем их потешить? Согнал помещик крестьян из ближайших деревень и велел прорубить от заимки двадцать четыре просеки в разные стороны – по числу часов. А потом – соединить их кругами. Как загоняли зверя? Пугнут с краю – заяц ли, лиса несутся по просеке к центру, а там охотники: стреляй! Никуда не надо ходить – добыча сама шла в руки. Ловко! С тех пор место называют: "Круги".

– Вон оно что! – вырвалось у меня. – А я полдня торкался в чащобе, не мог понять, что за карусель? Измучился вконец.

– Немудрено! – согласился лесник. – Бывает, сам поплутаю. Просеки заболачиваются, зарастают лесом. Ухода-то доброго за деревьями нет. Додумались: лесную службу упразднить... Еще Петром I созданную! Зарплата у лесников копеечная. Кому расчищать завалы? Доработаю вот до пенсии, и кордон прикроют...

– Неужели?

– Так в лесничестве поговаривают.

– И куда потом?

Он рывком сдвинул на затылок картуз и вздохнул всей грудью:

– Здесь, у святого места, будем доживать с бабкой, а может, переберемся к дочери в Наро-Фоминск...

День угасал, сгущались сумерки. Надо было торопиться. Мы вывернули на волок с глубоким тракторным следом. Лесник остановился:

– Тут уж не собьешься. Просека упрется в железнодорожную насыпь. Поднимешься наверх и бери правей: по шпалам к дачам и попадешь.

Поблагодарив лесника, я уже было тронулся, как услышал за спиной:

– Поздновато, а то бы показал Отчин колодец. Ух, и хороша водица!

– А где это? – обернулся я.

– Как раз в той стороне, куда пойдешь, но вряд ли сам отыщешь. Место болотистое, глухое. Слыхал, собираются расчистить тропку и поставить там часовню. Будет время – заглядывай. Провожу.

Воздух загустел, захолонули руки. Сунул их в карманы куртки и прибавил шагу, однако дрожь передалась всему телу. А может, знобило не от холода? Глядел на выступавшие из темноты белые стволы, и причилось: как наяву – заплаканные глазенки того самого мальчика, что бился лбом о березу... Мать, конечно, омоет кровь с ссадины, но затянется ли душевная рана?

В стылом осеннем небе заполошились ранние звезды. Совсем рядом прогромыхал железнодорожный состав. Хотелось поскорей в тепло.

07.09.2006