Лоскутки

Удивляет, что в умах многих современников христианство отождествляется с десятью заповедями Моисеева закона. Но мы ведь знаем, что исполнение его не спасло человечества... Нагорная проповедь Господа Иисуса ставит неизмеримо более высокую нравственную планку – настолько высокую, что человеческими силами она недостижима. Для того, чтобы изжить всякую мысль о грехе, не требуя никакой земной награды, нужна благодать Божия.

Человекам спастись невозможно, говорит Господь. Ты можешь делать житейское "добро", стать моральным и даже духовным авторитетом (такими, кстати, были фарисеи) – но без обращения к Богу неизбежно повредишь свое сердце, и в итоге окажешься хуже любого убийцы, развратника, стяжателя, нашедшего в себе силы прийти к Нему с покаянием. Фарисеям – тогдашним Сахаровым и Анпиловым – не помогли исправиться все их заслуги, вся их безупречная гражданская позиция, вся их своеобразная религиозность. Ничтожного, презренного разбойника на кресте спасла одна молитва. Ибо "невозможное человеку возможно Богу" (Лк. 18. 27).

Одна знакомая монахиня сказала мне: "Ну что вы все занимаетесь какой-то политикой, информацией... Главное – строить храмы". Да, строить их нужно. Но если не просвещать народ, если не ограждать Церковь от творцов смут и расколов – не получится ли так, что самые великолепные храмы окажутся в чужих руках при полном равнодушии общества? Не так ли было во времена обновленчества? Не так ли сейчас на Украине? Не пускает ли с молотка свои храмы в Америке Католическая Церковь, проигрывая прекрасно оркестрованные судебные дела? Вот почему нам так важно тратить максимум и сил, и средств на миссию, просвещение, катехизацию, поддержку Церкви – правовую, социальную, информационную.

Одна знакомая монахиня сказала мне: "Ну что вы все занимаетесь какой-то политикой, информацией... Главное – строить храмы". Да, строить их нужно. Но если не просвещать народ, если не ограждать Церковь от творцов смут и расколов – не получится ли так, что самые великолепные храмы окажутся в чужих руках при полном равнодушии общества? Не так ли было во времена обновленчества? Не так ли сейчас на Украине? Не пускает ли с молотка свои храмы в Америке Католическая Церковь, проигрывая прекрасно оркестрованные судебные дела? Вот почему нам так важно тратить максимум и сил, и средств на миссию, просвещение, катехизацию, поддержку Церкви – правовую, социальную, информационную.

Старые безбожники создали, а новые культивируют очень популярный миф: после революции весь народ в одночасье отвернулся от Церкви и пошел громить храмы. Да так ли уж и весь? Сегодня мы открываем для себя историческую правду. "Красных террористов", по сути, было не так много. И против них отчаянно сопротивлялись – не только Белое движение, но также участники крестьянских и казачьих восстаний, многие политики, лучшая часть интеллигенции...

Недавно прочел, как в Смоленске в 1922 году толпа людей, в основном женщин, окружила Успенский собор, чтобы не дать большевикам вынести святыни – "церковные ценности". По ним стреляли. А в 1964 году, после всех "успехов" атеистической пропаганды, многие десятки верующих пытались стать живым щитом, чтобы не дать разрушить знаменитый московский храм на Преображенке. Тогда властям пришлось пойти на обман – пустить слух, что храм сохранят, а затем взорвать его глубокой ночью.

Почему же хранители российских традиций потерпели поражение? Почему две-три сотни красноармейцев легко брали власть в городах, совершенно не настроенных их поддерживать? Выскажу парадоксальную мысль: так произошло из-за православного воспитания большинства народа. Люди, приученные любить, уступать и прощать, были попросту неспособны стрелять сразу, без разбора и по всякому поводу, как это делали красные.

В годы революции и Гражданской войны победила не народная воля, а наглость и дикая жестокость. Хорошо это или плохо? Пусть Господь судит. Духовная, а в конце концов и историческая победа оказалась на нашей стороне. Но нам дан урок на будущее: защищать веру, защищать ближних нужно бесстрашно и безжалостно к врагам. Так же решительно, как нужно подставлять вторую щеку личному недругу.

Приверженцы бывшего модерна говорят, что Православию, особенно русскому, нужно сначала воспитать паству в книжности, а потом уже претендовать на какую-либо роль в обществе. Насколько это справедливо – большой вопрос. Да, книжная и в каком-то смысле вообще вербальная культура в России уступала и уступает западной, и не нужно бояться признаться себе в этом. Но вера передавалась в нашей традиции – и передавалась очень действенно – через небольшие библейские и богослужебные афоризмы, вошедшие в пословицы и поговорки, через образы, звуки, даже запахи... Именно в силу этого епископ Австралийский и Новозеландский Иларион может сейчас произнести замечательные слова: "Даже если русский человек невоцерковлен, у него в душе теплится вера". Теплилась она и в душах многих формальных атеистов в советское время – включая тех, кто был гонителями Церкви.

Сегодня культура и средства передачи послания становятся все более невербальными. Клип, музыка, картинка значат больше, чем миллионы книг. Можно спорить, хорошо это или плохо. "Высокая" книжная культура, которая становится исключительным достоянием элиты, не должна быть потеряна для миллионов. Но у Православия в этих условиях открывается уникальный миссионерский шанс. Оно, на мой взгляд, гораздо более готово к постмодерну, чем все "схоластические" религиозные сообщества. Мы обязательно найдем свои новые формы благовестия в образе, звуке, кратком тексте – не случайно сейчас мои друзья и коллеги с таким увлечением работают над системой церковных SMS-рассылок, православных плакатов, песен, телепрограмм, симфонических произведений.

Между прочим, люди, которые приходят к Православию через иконы, пение, фильмы, потом начинают читать книги, в том числе самые серьезные. Не уверен, что они делали бы это, оставаясь неверующими или полуверующими.

Один греческий православный общественник сказал мне, что не нужно было "кодифицировать" церковные взгляды на современную жизнь в Основах социальной концепции Русской Православной Церкви. Аргумент против – такой: в Православии всегда оставлялась широкая свобода для разных политических взглядов, по многим общественным проблемам сохранялась сознательная недоговоренность. Этим, по мнению моего собрата, мы в лучшую сторону отличаемся от католиков, у которых все детерминировано, поскольку можем при одних обстоятельствах, когда это выгодно, сказать: "Церковь учит так", а при других, когда выгодно иное, – утверждать прямо противоположное. Не спутал ли мой собеседник мудрость и свободу с житейской хитростью?

Тема и вправду непростая. В Священном Писании мы нередко встречаем разные ответы на один и тот же вопрос. И это значит: есть время поступать так, и есть время поступать ровно наоборот. Различать эти времена христианин призван своим преданным Богу сердцем. Католики действительно ошиблись, когда много веков назад решили прописать детали политического, экономического и даже научного выбора на все времена, связав с этими деталями авторитет Церкви, которым потом пришлось расплатиться с большими процентами. Неправильно, на мой взгляд, поступили и мы в начале ХХ века, когда определили: священник может быть октябристом, кадетом, но не социалистом.

Однако есть вещи, о которых Евангелие говорит предельно однозначно. И так же должна говорить Церковь. Более того: в сегодняшнем мире, где подчас невозможно отличить правду от лжи, а сказанное тобой от того, что ты никогда не говорил, где идея плюрализма подчас нарочито навязывается христианам, – очень важно ясно засвидетельствовать церковный взгляд на вещи. Или столь же ясно сказать: а вот в этом вопросе у православного христианина есть свобода. Он может поступать и так, и так. Что, собственно, и сказано в документе Юбилейного Собора.

Некоторые наши интеллигенты готовы любить Церковь только тогда, когда она слаба и скромна. Про священников, сидевших в лагерях, им читать нравится. Про священников, заседавших в дореволюционной Думе, – нет. Видя маленькую сельскую церковь, они умиляются. Глядя на Храм Христа Спасителя, – кривятся. Словом, как только Церковь претендует на влияние в обществе, как только перестает быть молчащей, униженной и незаметной – она вызывает у них внутренние проблемы.

Эти проблемы и это неприятие объясняются на публике чем угодно: борьбой за правду, неприятием "константиновского" и "имперского" христианства, "гуманистическими" интерпретациями Евангелия... Но за всем этим проглядывается другая причина: боязнь перемен в собственной жизни, боязнь отказа от расслабленного существования, от греховных привычек. Не случайно среди тех, кто выступает против усиления роли Церкви в школе и СМИ, так много людей, прикрывающих идейной позицией вполне приземленные грехи. Да, они боятся. Боятся, что однажды дети придут из школы и скажут: "Папа, а твой шоу-бизнес – пустой обман. Мама, а фильмы, которые ты смотришь – это перепев примитивных языческих вакханалий. Да и живете вы невенчанными, а значит – неправильно". Боятся и того, что по телевизору когда-нибудь будут обличать пьянство, наркоманию, неправильно нажитое богатство, съем проституток и проститутов... Да, тогда действительно будет стыдно и придется меняться. Вот и придумывают "антиклерикальную идеологию", чтобы это время не настало или хотя бы настало попозже. Но максимальный срок – это до Страшного суда.

Сегодня многим кажутся непонятными причины церковного разделения русской эмиграции. Ведь отношение к советской власти было одинаково отрицательным у большинства тех, кто покинул Родину после 1917 года. Почему же разошлись "евлогиане" и "карловчане"? На мой взгляд, истоки этого разделения лежат еще в дореволюционном времени.

По одну сторону водораздела оказались люди, духовно близкие к митрополиту Антонию (Храповицкому) – радикальные монархисты, "консерваторы". По другую – последователи митрополита Антония (Вадковского), "либералы", среди которых было немало сторонников республиканского пути развития России. В Отечестве эти два потока тоже, кстати, поначалу поделились на "обновленцев" и "тихоновцев".

Впрочем, в России размежевание "церковных партий" так и не стало окончательным. При монархии разнонаправленные тенденции сдерживал Синодальный строй. При советской власти – гонимое, а затем стесненное положение Церкви. Сейчас – огромный авторитет Святейшего Патриарха, его постоянное страдание за единство Церкви. Дай Бог, чтобы так было во все будущее время, чтобы мы никогда не пришли к тому пагубному положению, которое подчас складывалось в некоторых западных странах, где русские люди не общались друг с другом по причине того, что сосед ходит "не в ту церковь". Ибо такое разделение никому не принесет блага, кроме недругов Православия, которые любому нашему расколу радуются, пытаясь на нем "поиграть" в своих богоборческих целях.

Надеюсь, что мы сможем быть едиными безо всякой внешней государственной рамки. Надеюсь и на то, что воссоединится вся русская диаспора – не только поверх политических различий, но и поверх разномыслий внутрицерковных. Между прочим, "либеральная" сторона этих разномыслий порой бывает отнюдь не менее резка в суждениях, чем "консервативная".

Нашим "просвещенным православным" следует крепко подумать, прежде чем называть чуть ли не еретиками "приверженцев имперского сознания", "ретроградов", "фундаменталистов"... Надо помнить, что мы – одна Церковь. И члены Союза хоругвеносцев, и "меневцы" с "парижанами"... Иначе наши противники и дальше будут, потирая руки, ждать расколов.

Однажды ко мне в храме подошли мужчина и женщина, которые сразу же перешли к делу: "Отец Всеволод, вас многие знают – по телевизору выступаете. Мы лечим людей белой магией. Ну еще углы в квартирах чистим, привораживаем, отвораживаем... Давайте мы после сеанса будем отправлять к вам людей – на крещение, на исповедь... У нас это все и в расценки включено, вам даем десять процентов".

Сказал этим людям, что их деятельность опасна и для "пациентов", и для них самих. Попросил задуматься. К сожалению – не подействовало. Недавно увидел их рекламное фото в компании неизвестного священника. Нашли, видать, наемника за десять процентов...

Хорошо, если неканонического. Вообще очень пугает количество заштатных и запрещенных клириков, которые потихоньку "учреждают ин алтарь" то в Москве, то на богатом Западе, оказывая за деньги самые причудливые "ритуальные услуги". Неужели людям так трудно прийти в храм? Ну и, наконец, неужели можно обмануть Бога, заказывая у лжепастырей "венчания" неразведенных, "отпевания" самоубийц, "крещения" покойников?

Всегда с содроганием относился к хамству церковных служащих. Причем у нас действует "правило": чем ниже чин, тем большей грубости можно от него эожидать. Что не позволит себе диакон – позволит пономарь, что постесняется сделать женщина за ящиком – не постесняется сторож... Впрочем, за последние годы хамства в московских храмах стало гораздо меньше. Наоборот, за теми же ящиками встречаешь женщин вежливых, грамотных, предупредительных, улыбающихся. Помню таких и по старым временам. Первым человеком, с которым я заговорил в Церкви, стала очень благородного вида старушка за ящиком Елоховского собора. С ее объясений – бесхитростных, но очень убежденных – начался мой путь ко Христу...

Грубость же, к сожалению, встречается и среди приходящих в храм людей. В одном северном монастыре я как-то видел женщину, которая во время собственного крещения (!) пыталась громко отчитать священника за то, что Церковь плохо относится к гипнозу. Однажды – первый и, надеюсь, последний раз в жизни – пришлось вывести человека из храма. Это был похоронный агент, который, пока я служил молебен, встал между мной и аналоем, и заявил: "Ты чего тут распелся? Мне покойника отпевать надо, кладбище ждет". Человек был даже не пьяный – он просто привык так "работать".

А вот пьянице, пришедшему с чистым сердцем, иногда можно что-то объяснить. Один раз пасхальной ночью, посреди литургии, в храм пришел совершенно пьяный человек. Встал перед царскими вратами и начал петь какую-то "молитву". Мирно вывести его не смогли, хотели звать милицию. Я подошел, спокойно заговорил, отвел в сторону, побеседовал. Через несколько дней этот человек пришел на первую исповедь.

В 1998 году, во время ассамблеи Всемирного совета церквей в Хараре, мне пришлось критически выступить на тему радикального феминизма. Сказал о негативном отношении Православия к женскому священству, а особо остановился на употреблении "инклюзивного языка" в упоминании Бога – это когда Его дерзают называть то "Она", то "Оно", но только не "Он", поскольку либеральным протестантам это кажется проявлением "мужского шовинизма". Назвал эту практику тем, чем она видится любому нормальному православному христианину, – кощунством. При произнесении этого слова две с половиной тысячи участников ассамблеи синхронно ахнули. Потом одна из делегаток сказала в интервью, что никогда не слышала такой "антиэкуменической" речи. Слава Богу, что услышала, даже если ожесточилась. Быть может, когда-нибудь вспомнит. Или по крайней мере задумается над тем, что для кого-то в этом мире вера есть нечто большее, чем приятные эмоции или абстрактная гуманность.

В бразильском Сальвадоре проходила Всемирная конференция по миссии и евангелизации. Под занавес ее одна из групп неожиданно вставила в свой документ, который должен был приниматься пленумом, примерно такие слова: "Бог создал людей разными – белыми и черными, мужчинами и женщинами, гетеросексуалами и гомосексуалами. Все это – богатство образа Божия в человеке". Протестовали только представители нашей Церкви. Больше всего меня удивило то, что молчали греческие архиереи...

Выступила одна наша молодая делегатка – никакой реакции. Присоединился к ней архиепископ Белгородский Иоанн – то же самое. Тогда я взял чистый лист бумаги, написал на нем несколько слов протеста, поднялся и сказал: "Те, кто не согласен с этой формулировкой! Давайте будем ставить подписи и покидать эту конференцию". Тут руководство закопошилось, быстро собрало согласительную группу с моим участием, и в результате чудовищная фраза была исключена.

Впрочем, на этом дело не закончилось. Когда я выходил из зала, на улице собралось несколько активисток-лесбиянок, которые подошли ко мне и со слезами на глазах заявили, что такие как я распяли Христа и жгли евреев в газовых камерах. Я попытался что-то сказать им о Священном Писании, о его нравственых истинах. А они цитировали Всеобщую декларацию прав человека. Между прочим, речь шла о "христианских" деятельницах... Но зачем им Библия? Для них главный критерий веры – общественное мнение. В лучшем случае – зафиксированное в законах. Словом, что нам нравится, то и истина. А если это еще и принято обществом, то вообще не смей пикнуть против. Они бы Христа не распяли – просто посадили бы за "экстремизм"... Да и евреям запретили бы носить пейсы – чтоб не пропагандировали маскулинность и религиозный фанатизм.

В начале девяностых одна японская секта объявила очередную дату конца света. По всей Москве были расклеены афиши с указанием дня и даже часа. "Возноситься на небо" сектанты собрались в разрекламированное время во Дворце молодежи – пришло человек четыреста. Мы в этот день отмечали неподалеку защиту одного приятеля. Подняв серию бокалов за новоиспеченного кандидата наук, некий мой собрат по священнослужению предложил "пойти посмотреть". Сказано – сделано. Войдя во Дворец молодежи, мы сразу же увидели отца Андрея Кураева, который проповедовал в фойе, убеждая не ходить на сектантское сборище. Мы, поприветствовав отца диакона, но не вняв его увещаниям, все же прошли в зал.

Атмосфера там была жуткая. Лидеры собрания кричали со сцены, подпрыгивали, падали, катались по полу. Собравшиеся в зале плакали, визжали. Впрочем, вскоре пробил час "кончины мира". Нисколько не смущаясь, главный сектант взял микрофон и заявил: "Конец света произошел, пусть даже не все из нас это заметили. Продолжим молиться"! Мой сослужитель, начавший было дремать, поднял голову и пробасил: "А-а-апять надули"! Народ повалил из зала, плавно обтекая удивленного отца Андрея...

Многие западные христиане, подчиняясь тамошней массовой культуре, гонят прочь мысли о смерти, стараются до последнего не замечать ее. Как-то на одной межхристианской встрече меня попросили прочесть православную молитву. Я выбрал просительную ектению. Собравшихся поразило одно из последних прошений: "Христианския кончины живота нашего... у Господа просим". Одна дама потом весь вечер молчала, а под конец спросила меня: "Как можно молиться о смерти? Ее же нет"...

В конце восьмидесятых возил по Москве гостя – пожилого лютеранского пастора из Швеции. Тот попросил показать ему старообрядческую службу. Мы рискнули посетить поморскую общину на Преображенке. Войдя в храм, пастор через меня как переводчика вежливо поинтересовался, можно ли постоять-послушать. Ему ответили: "Стойте, слушайте, только не молитесь". Я честно перевел. Пастор надолго задумался.