Проблема отцов и детей – это путь от конфликта к примирению, а не наоборот

Алексей Николаевич Варламов – писатель, филолог, лауреат премии Александра Солженицына (2006  г.). В 1995 г. получил премию "Антибукер" за повесть "Рождение". Автор романов "Лох", "Затонувший ковчег", биографий Михаила Пришвина, Александра Грина, Алексея Толстого в серии "ЖЗЛ" и множества других рассказов и повестей.

---

– Алексей Николаевич, в вашей прозе, даже если она никак не касается религии, обязательно проскакивают замечания, связанные с церковью. В повести "Вальдес", где о церкви нет ни слова, герой повести Никита о девушке, которая любит ходить в брюках, говорит: "Женщина всегда должна ходить в юбке, чтобы в любую минуту иметь возможность зайти в церковь". В жизни своего поколения насколько остро вы ощущали присутствие церкви?

– С самого раннего детства у меня психологически были сложные отношения с церковью, потому что родители мои были людьми абсолютно неверующими. С бабушкой было сложнее. Ее трагедия – это трагедия человека, который потерял веру, как она сама говорила в 17-м году. Никаких церковных традиций, даже красить яйца на Пасху, печь куличи – у нас в доме не было.

Но сам факт наличия церкви в детские годы меня очень волновал. То, что в Москве есть какие-то дома, с крестами – я обращал на это внимание. Мне объясняли, что какие-то темные люди туда зачем-то ходят – это только пробуждало мой интерес, мне хотелось туда зайти, посмотреть, что там происходит. Помню себя лет в 10-11, я любил уходить из дома, гулять по городу, заходить в церкви. Когда мы жили на даче, там были две заброшенные церкви, они чисто архитектурно волновали мое воображение. Одна стояла на берегу Бисеровского озера, другая – просто в поле, я туда ездил на велосипеде. Все это меня очень и очень волновало.

Лет в 15 помню, как зашел в церковь во Пскове, шла литургия, и я простоял всю литургию. У меня не было чувства веры, но что-то меня туда влекло. Сильное впечатление на меня произвел роман Достоевского "Преступление и наказание". Мне очень хотелось прочесть Евангелие, но Евангелия дома не было. И получил его я совершенно случайно от моей дальней родственницы, двоюродной сестры моей бабушки тети Веры, которая была женщиной верующей. Я вчитывался тогда в те главы, которые Соня читает Раскольникову, главы о воскрешении Лазаря.

-Потом вы стали студентом...

– Потом я попал в университет, который сыграл очень большую роль в моей жизни. И вот там мне встретились уже настоящие верующие люди, и собственно благодаря им произошло мое воцерковление. Это были 80-е годы. Мы ходили вместе на Пасху, на Рождество. Я, правда, довольно долго не решался креститься, шаг ответственный, я не был до конца в себе уверен.

Вообще у нас был интересный курс: со мной учился о. Максим Козлов, который является настоятелем Татьянинского храма. Собственно, благодаря о. Максиму я и крестился. Я пошел к известному священнику о. Александру, он служил тогда у Ильи Обыденного. Хотел креститься тайно. Я назвал имя Максима, и он без всяких разговоров меня крестил.

Со мной учился Алексей Светозарский, очень известный историк Церкви, который сейчас преподает в Троице-Сергиевой Лавре в Академии. Это были люди более духовно развитые, чем я. Я за ними тянулся и через них пришел к вере. Хотя психологически был к этому готов и расположен.

На филфаке МГУ в те годы, а я учился с 80-го по 85 год, никто из преподавателей откровенно, открыто не говорил с нами о вере. Единственным верующим преподавателем, который этого не скрывал – был Никита Ильич Толстой. Это наш известный филолог, славяновед. Он выглядел совершенно замечательно: высокий с большой бородой, он всем дамам целовал ручки, студенткам целовал ручки, на экзаменах не ставил ниже "4", но если плохо отвечаешь, он ставил ее с таким видом, что хотелось провалиться сквозь землю. Он был эмигрант, абсолютно несоветский человек, обязательно всех поздравлял с Пасхой и Рождеством.

– В повести "Рождение" вы рассказываете историю болезни ребенка, некачественной медицины и духовной работы, которая происходит в родителях этого малыша. На ваш взгляд, демографический кризис, который поразил Россию сегодня – он духовного порядка или все-таки экономического?

– Здесь и то, и другое. По большому счету у нас демографический кризис начался много раньше, где-нибудь в 70-е годы. Самое страшное, что с нами произошло в ХХ-м веке – это что нас было много в начале века и стало мало в конце. Для меня – это самый страшный итог коммунистического правления.

У Астафьева был такой рассказ "Людочка". Героиня, с трудом находит момент, когда ее муж не пьяный, чтобы зачать ребенка, и все равно ребенок получается не вполне здоровым.

Я бы не стал все сваливать только на экономические вещи, хотя, к сожалению, все, что происходит с нами сейчас очень дурно. Выработался западный стереотип – иметь мало детей, а если иметь, то давать им самое лучшее. С другой стороны у нас многие не могут позволить себе жизненный стандарт и не рожают детей по экономическим причинам. Это такая смесь экономического и психологического. Тут есть другая более тонкая проблема, она связана с национальной проблемой. Конечно, мы не можем оказывать помощь только русским семьям и не оказывать семьям других национальностей. Все – граждане России. Я уверен, что там, где меньше обращают внимания на то, как будут дети жить, а просто рожают детей – ведут себя более разумно. На телевидении, которое сейчас стало мощным фактором, должна быть какая-то более тонкая пропаганда семейных ценностей, чтобы рожать стало модно. Это надо сделать тонко, умно, ненавязчиво. Это и есть первоочередная национальная задача.

– В Липецкой области в городе Задонске, неподалеку от монастыря, есть трогательный памятник Марии – женщине, у которой было 8 сыновей. Все они погибли во время войны. Скорбная фигура женщины в окружении 8 обелисков. Об этой семье сказали бы – "многодетная семья". Меня термин "многодетный" немного обижает, я бы предпочла говорить "большая семья", а вы?

– Я недавно читал биографию Михаила Булгакова. В семьях его родителей было по 9 детей, у Михаила Афанасьевича было пятеро братьев и сестер, а у самого Булгакова не было ни одного ребенка. Такое резкое уменьшение численности произошло не сейчас. Это объективный процесс. Восстановить такие семьи мы не можем. Это могут быть только церковные семьи, большие семьи церковных людей.

Совсем другой пример – наши соседи. Я таких семей знаю мало. У них родился первый ребенок, потом вторая девочка – начались проблемы со здоровьем, тем не менее, супруги решили рожать дальше, родили третьего. Мать к тому времени была больна раком, знала это и, тем не менее, родила. Вопроса рожать – не рожать для них не стояло. Вскоре она умерла. Отец остался с тремя детьми.

Православная церковь призывает нас даже не к многодетности, а к тому, что чадородие это естественный процесс, который не может быть остановлен никаким вмешательством извне.

– У вас двое детей. Есть опыт воспитания. Поделитесь своими мыслями на этот счет. Существует ли в вашей семье проблема "отцов и детей" и вообще, как вы к ней относитесь?

– Конечно, все эти проблемы есть. Моя повесть "Рождение" ограничена фактом того, что ребенок выжил, уцелел, открыт для жизни, на самом деле, все самое сложное начинается потом. Все начинается после того, как ребенок родился. Я, как и все, сталкиваюсь с тем, что ребенок зависит и от компьютера, от современной музыки, которая мне не слишком нравится, и те книги, которые я хотел бы, чтобы он читал, он не читает... Понятно, что человек идет своим путем. Мой жизненный путь не очень нравился моим родителям. Путь моих родителей не очень нравился моим дедушкам и т.д. Это, на мой взгляд, вещь неизбежная. Все равно надо детей любить, все равно надо детей прощать. Все равно они растут не такими, как мы хотим, или как мы говорим, чтобы они были. Надо быть самими собой.

– Ваши дети отрицают опыт старших, своих родителей?

– В какой-то мере отрицают. Но я уверен, что им что-то западает. Я во многом отрицал опыт своего отца, который был коммунистом, но дело не в этом, он просто был другим человеком, по-другому жил. Сейчас с годами я понимаю, что психологически я становлюсь все больше похожим на него. Это процесс неизбежный. Я бы не стал драматизировать конфликты отцов и детей. Кстати, мы все время говорим отцы и дети, имея в виду роман Тургенева. Но ведь в романе Тургенев имел в виду не противопоставление. Роман начинается с конфликта, а заканчивается примирением отцов и детей. Евгений примиряется с родителями, а родители примиряются с ним, и Аркадий примиряется со своим отцом, все заканчивается любовью, симфонией. "Проблема отцы и дети", мне кажется, есть путь любви и единения.

– Вы относите себя к поколению, которое попало в молох перестройки. Как вы приняли перестройку?

– Перестройку я принял с воодушевлением необыкновенным. Мне очень не нравилась коммунистическая система даже на уровне повседневной тогдашней жизни. Комсомольские собрания, семинары по марксизму-ленинизму, зачеты по истории КПСС – вся эта обязаловка, к тому времени довольно пресная, меня очень раздражала. Конечно, на филфаке нас не учили религиозным ценностям, но всякого вольнодумства хватало. Поэтому, когда началась интеллектуальная перестройка, когда началось возвращение имен русских писателей в нашу литературу – тут я приветствовал с огромным энтузиазмом, хотя уже тогда было понятно, что вместо одной лжи тебе впаривают другую. Я с большим интересом читал журнал "Огонек" Коротича, смотрел съезды народных депутатов. Это был именно интерес, а не согласие с тем, что там говорилось. Мне всегда был близок Солженицын. Я всерьез стал его читать в перестройку.

Я ходил на все митинги. Помню, меня поразила демонстрация, которая шла по всей ширине Садового кольца, и орала "Долой КПСС". Они шли мимо меня 40 минут. Это был невероятный энтузиазм. 89-й год. Я не люблю толпу, но я вполне разделял ее лозунг. В тогдашнем энтузиазме было какое-то свое очарование. Сейчас я понимаю, что это было опьянение, за которым наступило достаточно горькое похмелье.

А потом в 90-е годы на меня напала апатия, когда начались ельцинские реформы. После этого я ни на какие выборы никогда не ходил, у меня возникло ощущение, что демократия – это надувательство. Это была политическая оппозиция с моей стороны, продолжающаяся и по сей день.

– Апатия и усталость особенно чувствуются в героях романов "Купол" и "Лох"...

– Меня критик Александр Архангельский очень ругал именно за это: непонятно откуда такая усталость. Время, в которое мы попали в 90-е годы, вызвало ощущение усталости, растерянности, разочарованности. Я много таких людей видел никчемных, неприспособленных, но при этом замечательных и очень хороших душевно.

– Драма вашего поколения – в чем она?

– Я чувствовал, что настало очень жесткое время, люди стали делать бизнес, делать деньги, это требовало определенных психологических качеств, совсем не тех, которые в нас воспитывали. При всех недостатках советской системы в в разумных семьях воспитывали уважение к человеческим ценностям, в любви к ближнему, если хотите. Каким-то христианским духом тогдашняя бытовая жизнь была наполнена. И вдруг выкинула в эти жесткие 90-е годы, когда нормальным стало быть резким, хамоватым, наглым, жестким. Люди психологически не были готовы.

– Почему вы стали писать в жанре исторической прозы?

– У меня есть такой роман "Купавна" – это практически история моей жизни. Я почувствовал, что мне стало мало одной художественной прозы, меня все больше тянет в историю, хочется отталкиваться от фактов, документов. Собственно "Купавна" – роман, во многом построенный на фактах и документах моей семьи. Потом я стал писать книги для серии ЖЗЛ, которые просто построены на фактах. Я стал заниматься писателями серебряного века, мне стало любопытно изучать документально человеческие судьбы. Эти книги я назвал бы художественным повествованием на документальной основе. Последняя книга сейчас печатается в "Москве" о Григории Распутине.

– Где-то вы сказали, что литература лучше, чем телевидение, потому что литература воспитывает независимое самостоятельное мышление в человеке. А телевидение и кино порабощает сознание. Поэтому, человек, который читает, скорее придет в церковь. То есть тот путь молодежи 70-х – 80-х в церковную ограду, который прошли все мы через книги, вам и сегодня кажется единственно возможным?

– Сейчас гораздо меньше люди читают. Тогда мы были читающей страной. Читать было модно. Читать было здорово. Достать книгу, прочитать, поделиться, люди говорили очень много о том, что они читают. Поэтому процент молодежи, который сегодня через книги пойдет в церковь – не слишком велик. Как человек придет в церковь? Трудно сказать. Каждый приходит своим путем.

– Мне кажется, что момент массового прихода в церковь закончился.

– Я готов с этим согласиться, хотя в Москве это не так. Все говорят, что Москва – это не Россия, сатанинский город. А по религиозной напряженности, религиозной активности Москва это не самый последний город в России. В Москве религиозная жизнь, по крайней мере, не в кризисе.

Есть другая проблема. У нас церковь сегодня играет очень маленькую социальную роль. Больше разговоров. Совершенно недостаточно присутствия церкви, например, на телевидении. Если государство хочет, чтобы в обществе был нормальный климат, то надо всячески поддерживать церковь, открывать перед ней разнообразные возможности.

– Церковь добивается введения обязательного изучения в школах ОПК. В 4-х регионах этот предмет уже введен как обязательный. В 11-ти – как факультативный.

– На первый взгляд хорошая идея, но как бы не получить обратный результат. Повсеместное массовое обучение детей может наоборот вызвать у них отторжение, скуку, ощущение, что впаривают насильно. Конечно, если придет умный тактичный батюшка, который будет им интересно рассказывать – будет замечательно. А если нет, то мы получим обратный эффект.

– Что бы вы предпочли для своих детей: ОПК или путь самостоятельных исканий?

– Два года я работал в Словакии. Мой сын ходил в тамошнюю гимназию. У детей был выбор: либо уроки католического богословия, либо уроки общечеловеческой нравственности. Я больше хотел, чтобы сын пошел на богословие, потому что это интересно, но он сказал, что он православный и к католикам не пойдет. Я ничего не мог возразить. И он ходил на эту нравственность.

ОПК – это эксперимент. Надо посмотреть, что выйдет, изучить, провести анкетирование, как изменилось отношение детей к религии. Закон Божий не уберег Россию от революции. Честно говоря, я сторонник того, чтобы дали больше часов на русскую литературу. Учили нас литературе – и пусть учат литературе. Мне кажется, это более проверенная вещь.

– Говорят, закладываешь ребенку нравственные ценности – а ему потом жить будет трудно.

– А кто сказал, что должно быть легко? Это норма. Человек, который получил хорошее гуманитарное образование – не пропадет. А в школе закладываются общечеловеческие ценности, вот здесь надо стараться дать как можно больше гуманитарного.

– Образ писателя, который пишет в стол, во-вашему, ушел в прошлое?

– Хороший вопрос, но на него однозначно ответить трудно. Сегодня писатель, который написал книгу, при желании всегда издаст ее. Пусть за свои деньги, пусть в малотиражном журнале, вывесит в интернете. Ситуация, когда вы пишете в стол, сегодня мало реальна, только если человек сам не решил ее в столе запереть. Другое дело, что публикация сегодня еще ни о чем не говорит. Публикуются хорошие вещи, а дальше не раскручиваются. К сожалению, мы живем в такое время, что для того, чтобы книга стала фактом литературы, фактом общественного сознания – мало ее только напечатать, надо ее еще каким-то образом преподать. Мне это грустно, но я понимаю, что это факт от которого никуда не денешься. Много писателей, которые бьются, бьются, а их не замечают. Вот их можно назвать писателями, пишущими в стол.

– Каких писателей вы любите?

– Мне очень нравится Борис Якимов, Леонид Бородин, Светлана Василенко, Борис Евсеев, недавно прочитал роман тульского писателя Александра Кузнецова-Тулянина "Язычник". Называешь писателей, а их мало кто знает, потому что у нас нет нормального литературного процесса, когда книги хорошего писателя становятся событием культурным, жизненным.

– Кто первый читатель ваших произведений?

– Жена. Она и советчик, и критик. Как правило, я всегда к ее совету прислушиваюсь. И по стилю, и по языку, и по содержанию.