О православной культуре как она есть

Вообще-то вопрос этот настолько сложен и важен, что ставить его решение в зависимость от итогов пикировки между самопровозглашенными 'православными гражданами' и враждебным им министром было бы чересчур легкомысленно. Слишком уж много поставлено на карту – образование, культура, вера, наконец. Вещи, прямо скажем, фундаментальные. Настолько, что даже гении оказываются бессильны дать им окончательное определение и смолкают перед глубиной открывшихся им вопросов.

Об основах религии и культуры

Так, англо-американский классик ХХ века, Томас Стернз Элиот, все творчество которого посвящено осмыслению глубочайшего кризиса современной цивилизации, в своем фундаментальном эссе ('Заметки к определению понятия 'культура') пытается обосновать понятие культуры. И единственным результатом его размышлений становится осознание того простого факта, что культура шире, глубже, дальше, чем мы можем себе представить, что она 'не просто сумма нескольких видов деятельности, но образ жизни'.

Те же мысли высказывал и академик Дмитрий Лихачев: 'Большинство людей понимают под культурой весьма ограниченный круг явлений: театр, музеи, эстраду, музыку, литературу: Между тем культура – это огромное целостное явление, которое делает людей, населяющих определенное пространство, из просто населения – народом, нацией'.

О том же в 'Основах христианской культуры' писал и Иван Ильин: 'Культура есть явление внутреннее и органическое: она захватывает самую глубину человеческой души и слагается на путях живой, таинственной целесообразности' и 'Культура творится изнутри, она есть создание души и духа'.

Но если культура оказывается явлением всеобъемлющим настолько, что почти не поддается определению, что же говорить о вере, иррациональной в принципе?

Кстати, в том же эссе, указывая на отношение религии и культуры, Элиот задается вопросом: 'Может ли хоть какая-нибудь культура возникнуть и существовать сама по себе, без религиозной основы? Можно пойти дальше и спросить: а не является ли то, что мы называем культурой народа, и то, что мы называем его религией, разными сторонами одного и того же явления, ведь культура по сути своей – это: воплощение религии народа'.

Давая столь чеканное определение, Элиот (христианин, заметим, пользующийся огромным авторитетом в христианском и культурном мире Запада) тем не менее с большим сомнением и опасением отзывается о возможности церковного курирования культуры и образования.

И основания его страха – все то же понимание культуры как вещи гораздо более глубокой, чем мы можем себе представить, вещи, столь же ускользающей от определения, как и сама личность.

Если говорить проще, Элиота всерьез смущает опасность вместо культуры и веры получить на выходе 'образования' идеологию. И смущает именно как поэта-христианина, опасающегося за судьбу и культуры, и Церкви.

Но ведь к этому, собственно (за вычетом совсем уж вздорных), сводятся и опасения противников школьного курса 'Основы православной культуры' (далее – ОПК), которые церковные СМИ совершенно напрасно называют необоснованными. Более того, получить идеологию вместо веры (а ведь ничего, кроме идеологии, мы, по крайней мере за 70 лет большевизма – а скорее всего, и гораздо больше, – не знали!) должна была бы опасаться в первую очередь сама Церковь.

Она и опасается в лице своих, на мой взгляд, самых трезвых и ответственных членов. 'Объявили 'культурологию', изготовили 'Закон Божий'. И скорее всего, с самого начала рассчитывали, что их нечестность проглотят', – справедливо замечает диакон Андрей Кураев. Однако как предупреждений не расслышали, так и нечестность, как видим, не проглотили.

Сказка о попе, или Дедушка Ленин в овечьей шкуре...

При том, что поводов опасаться прихода в школу в овечьей шкуре батюшки нового дедушки Ленина у секулярного общества вполне достаточно.

Какую православную культуру видит сегодня рядовой обыватель?

Все тех же пикетирующих министра Фурсенко (варианты: Дэна Брауна, Мадонну) 'православных граждан', отличающихся от любых иных манифестирующих граждан только перечнем своих требований и проблем. 'Православные ярмарки', от ярмарок неправославных не отличающиеся даже размахом. Псевдоправославные 'клубы любителей' Малюты Лукьяновича Скуратова, 'царя-гуманиста' Иоанна Васильевича Грозного, 'святого старца' Григория Ефимовича Распутина, поп-певца и патриота Игоря Талькова (с ликом в нимбе рядышком с ликом Спасителя) и солдата Жени Родионова, народно канонизированного деятельной мамой, показавшей невиданные доселе возможности подобных духовных спекуляций. А также клубы нелюбителей ИНН, 'прихода антихриста', жидомасонского заговора, нынешней власти, времени, места и т.д.

Глядя на все это, один талантливый православный публицист назвал современную 'православность' проектом наподобие постмодернистского, с чем, на мой взгляд, трудно не согласиться.

Кроме этого культурного мейнстрима обыватель время от времени становится свидетелем эксклюзивных 'православных' хеппенингов, как, например, судебный процесс между священником и журналистом, без стеснения поливающими друг друга самой отборной (так что нелегко определить победителя) грязью, или культурной акции сыктывкарского епископата, пытающегося запретить постановку оперы Шостаковича по сказке Пушкина 'Сказка о попе и работнике его Балде':

К этим феноменам православного масскульта можно добавить и несколько более академичных. Например, массивный труд 'Православие и русская литература', в восьми томах которого утверждается, по сути, лишь одна мысль: никакого отношения к православию русская литература (читай – русская культура) не имеет. Кстати, этот труд представляет собой учебный курс, рекомендованный для семинарий и духовных академий!

Кроме того, опыт самого духовного образования, как современного, так и прошлого (известно, что именно бурсы перед революцией становились рассадниками большевизма), довольно плачевен.

'Под именем 'Закона Божия' православие преподавалось в дореволюционной школе. Сегодня мы с прискорбием признаем, что преподавание это было никуда не годным ни по содержанию, ни по методам. Последствия проявились с ужасающей ясностью в 1905 – 1907 годах, затем в 1917-м и далее', – сообщает, например, православное аналитическое обозрение 'Радонеж'.

И сегодня многие батюшки не рекомендуют отдавать детей в православные учебные заведения, предпочитая обычные общеобразовательные школы.

Это может показаться странным, но вот что пишет ректор Православного Свято-Тихоновского богословского института о. Владимир Воробьев – хоть и не прямо по нашей теме, зато весьма красноречиво: 'У нас мамы... приходят в церковь с детьми, здесь отпускают их, а сами молятся Богу и думают, что детьми должен заниматься кто-то другой. И дети бегают по храму, вокруг церкви, безобразничают, дерутся в самом храме. В результате получается атеистическое воспитание. Такие дети легко вырастут революционерами, атеистами, людьми безнравственными, потому что у них убито чувство святыни, у них нет благоговения, они не знают, что это такое. Причем у них выбили самое главное – святыню в самом ее высоком выражении. Даже церковь, даже литургия, даже причастие Святых Христовых Таин – уже ничего для них не свято. Каким еще авторитетом можно будет их потом поворотить к Церкви, неизвестно'.

И вот видя все это, зная, что многие наши 'духовные заведения' как в прошлом, так и в настоящем воспитывают либо законченных фарисеев, либо законченных безбожников, многие православные опасаются отдавать детей в 'православные школы' и довольно скептически сморят на идею обязательного преподавания ОПК в школах светских.

Тем более понятна тревога секулярного общества. Если даже русская литература и русские гении оказываются 'не православны', то о какой же 'православной культуре' будет идти речь на уроках православия? О 'знаках антихриста', как пророчествует Андрей Кураев? И если прямому церковному запрещению сегодня подвергается Александр Сергеевич, где гарантия, что главным 'православным' культурным героем не окажется в конце концов 'один из лучших людей России' – Малюта Лукьянович? При том, что Церковь борется с его почитателями с гораздо меньшим энтузиазмом, чем ратует за ОПК.

С хмурыми 'православными опричниками' связываться страшновато. Когда же критики ОПК говорят, что им страшно за культуру, в ответ только топот ног и крики – 'враги народа!', 'предатели православия!'. Но почему?

Ведь когда автор учебника по ОПК (вполне, на мой взгляд, одиозного) называет критикующие ее курс издания 'вшивыми газетенками', это дает все основания усомниться в наличии у автора основ не только православной, но и элементарной человеческой культуры...

И когда вся эта острая (я бы сказал – сердечная) недостаточность культуры внутри Церкви разрешается, например, в сурожском кризисе, грозящем уже настоящим расколом, становится страшно по-настоящему...

Принимая во внимание отсутствие настоящих учебников, отсутствие настоящих преподавателей, отсутствие элементарной культуры в сегодняшнем обществе (утопающем в язычестве и попсе), принимая во внимание отсутствие культуры внутри самой Церкви и глубокую зараженность ее всевозможными параправославными идеологиями, опасения противников ОПК вовсе не кажутся вздорными. Не лишимся ли мы при таком преподавании основ какой бы то ни было культуры уже окончательно?

Ибо 'В состоянии ли образование содействовать совершенствованию культуры или не в состоянии – мы не знаем, но оно наверняка способно ее обесчестить и опошлить', – справедливо писал Томас Элиот.

Правда – это ложь, шизофрения – это норма

Итак, оказываясь не способными определить понятие 'культура', будучи еще менее разбирающимися в том, что же такое 'православная культура', мы вопим и размахиваем хоругвями, желая скорей, скорей, во что бы то ни стало ввести 'Основы православной культуры', которых днем с огнем в повседневной жизни самой Церкви не встретишь.

Кричим о 'традиции' и 'консерватизме', но когда начинаем докапываться, а что же это такое, открываем лишь пухлый свод сомнительных апокрифов (включая манифесты 'политического православия' и 'консервативной революции') и бесчисленное количество 'традиций' (от Ленина, Сталина, Александра III, Александра II, Петра I до Иоанна Грозного и Владимира Мономаха – а ведь все это совершенно разные традиции!). А всевозможных 'консерватизмов' насчитываем ровно столько, сколько самих консерваторов.

Наша страна – православная! – уверяют нас одни. Наша страна – атеистическая! – доказывают другие. Удивительнее всего, что правы оказываются и те и другие. (А более всех – утверждающие, что мы живем в языческом обществе.)

Действительно, 90% наших граждан называют себя православными. Однако только 3% из них воцерковлены, то есть являются членами Церкви. Замечательно, что при этом около 50% граждан считают себя атеистами. То есть как минимум 40% 'православных' одновременно записывают себя и в атеисты. Вообще-то это называется 'шизофрения'. Причем шизофрения общественная – то есть самая опасная из возможных. А чему тут удивляться? И кто из, так сказать, здравомыслящих людей наше сегодняшнее общество рискнет охарактеризовать иначе?

Война – это мир, правда – это ложь, шизофрения – это норма. Где-то мы уже об этом читали да и проходили не раз.

Впрочем, все встает на свои места, когда начинаешь понимать, что те 90%, с вычетом условно-православных (включая и половину атеистов), считают себя причастными к родной исторической культуре – культуре русских писателей, царей, князей, зодчих, иконописцев.

Так не имеет ли смысл прекратить топать ногами и тянуть одеяло в разные стороны, а взять наконец и назвать вещи своими именами?

Стать человеком, или Точка сборки культуры

Кто-то из святых некогда сказал жесткое, но справедливое слово: 'Свинье, прежде чем прыгать в ангелы, нужно научиться быть человеком'. И мне кажется, что очень многие сегодняшние проблемы связаны с забвением этого простого закона духовной эволюции.

Когда рухнула советская идеология, осиротевшие, предоставленные сами себе люди бросились в религию. Но ничего, кроме идеологии, они не знали. Хуже того, сама Церковь за века своего насильственного брака с государством во многом утратила свои вечные ориентиры. (Да ведь и гораздо проще увлечь людей очередной идеологией, нежели растить человека, отображая в нем Христа!)

Главной бедой нашего тяжкого духовного возрождения и стало, как мне кажется, то обстоятельство, что люди с изломанным, советским, модернистским сознанием пришли в Церковь, минуя культуру. Оттого и возобладали в 'церковном народе' человеконенавистнические идеологии и полуязыческий магизм. Оттого и религиозных людей у нас сегодня толпы, а настоящих христиан (как, впрочем, всегда и везде) – единицы. (Так же точно обстоит дело и с самой культурой. При повальной образованности культурных людей – все те же единицы!) Ибо 'прежде чем прыгать в ангелы, нужно научиться быть человеком', и прежде чем человека воцерковлять, его нужно вокультурить.

Мы действительно задыхаемся от отсутствия культуры – родной, суконной, домотканой, реальной исторической культуры. И задыхаемся вполне традиционно, не одно столетие! Все ответственные русские философы говорили об этой нашей беде – катастрофическом недостатке среднего уровня культуры. (Вершков и корешков, глубинной иррациональной веры и высоких стремлений у нас всегда было достаточно.) И именно эту недостачу культуры мысли, это упорное сопротивление русской души логосу, нежелание освещать иррациональное 'сердце' светом разума те же философы называют одной из главных причин русских обвалов и катастроф – от Иоанна Грозного до Владимира Ленина и Бориса Ельцина включительно.

И нам действительно до зарезу нужна сегодня культура. Как воздух и вода для жизни, как противоядие от всеразъедающей попсы любых и всяческих расцветок – от 'фабрики звезд' до Малюты Лукьяновича.

И я думаю, что только одно явление может сегодня стать действительной основой равновесия нации, может скрепить ее и исцелить, примирив при этом и левых, и правых, и правых, и виноватых. Вокруг только одной-единственной оси может вновь закружиться русская планета. И это вовсе не Третий Рим, и не 'Византия', не 'консерватизм', не 'традиция', и даже не 'европейский выбор' с 'православной культурой', под которыми, повторюсь, сегодня каждый понимает все, что угодно. Явление, о котором я говорю, имеет простое и звучное имя – Александр Сергеевич Пушкин. Этому явлению, в сущности, и принадлежит честь создания такого феномена, как русская литература, и такого понятия, как русская культура. Явление, которое и сформировало русский народ как нацию, став точкой ее кристаллизации.

Логос, литературный язык и историческое самосознание народа – все это получило окончательное воплощение в Пушкине. В него сошлась и из него вышла Святая Русь, преображенная, как в сказке про Конька-Горбунка.

Причем я имею все основания утверждать, что явление это вопреки мнению некоторых 'духовных академиков' – абсолютно православное по духу (как, впрочем, одновременно и абсолютно светское). То есть со всех культурологических позиций и точек зрения это явление, идеально подходящее под определение культуры – как светской, так и православной. Кто-то из первых эмигрантов даже назвал поэзию Пушкина 'мирской молитвой'.

Кроме того, Пушкин – абсолютно самобытный и в то же время входящий в общеевропейский контекст. Понятный лишь в России, но имеющий при этом совершенно вселенский охват и масштабы.

Иными словами, перед нами совершенно уникальная русская идея, имеющая абсолютные историческое и онтологическое измерения. Основа самобытной и вместе с тем широко открытой миру цивилизации.

Удивительно (впрочем, чему тут удивляться?), что за все пятнадцать лет нового 'смутного времени' России, за все годы этой постыдной и хамской драки между 'патриотами' и 'либералами', 'клерикалами' и 'антиклерикалами', 'византийцами' и 'европейцами' имя это (не считая краткого истерического двухсотлетия) так и не всплыло на поверхность, так и не было востребовано, произнесено кем бы то ни было властно и сильно. Видно, не по зубам оказалась щука самодовольной плотве, всей этой мелкой плеяде новейших 'западников' и 'славянофилов'.

Однако Богом положенное основание никому не дано уже переменить. И значит, только оно может стать фундаментом новой культуры. Той точкой сборки, в которой из разброда и хаоса может вновь собраться народ и явиться нация.

И однажды уже было такое, когда из деморализованных толп первых русских эмигрантов явление Пушкина сотворило целокупный своеобразный мир и культуру, которую мы знаем и открываем сегодня как культуру русской эмиграции. В том была немалая заслуга Петра Струве, выдвинувшего фигуру Пушкина в качестве знамени русского зарубежья и удачно назвавшего мировоззрение поэта либеральным консерватизмом. Тот бесценный опыт, когда этим именем удалось примирить и сплотить утопающих в извечных русских дрязгах левых и правых, может оказаться для нас совершенно незаменимым. Думаю, и сегодня это имя, введенное в наш актуальный культурный и общественно-политический обиход, может стать мощным противоядием, нейтрализующим все графоманские идеологии, включая 'ультралиберализмы', 'евразийства' и 'византизмы' всех мастей.

Иван Ильин верно называл Пушкина 'солнечным центром русской истории', а Карен Свасьян – 'воплощенным русским равновесием'. Конечно, даже если наша национальная мысль вновь станет 'пушкиноцентрична', нам не избежать морей инсинуаций и графоманства. Но, во всяком случае, в Пушкине мы уже имеем воплощенный центр наших исканий и споров. Центр, имеющий, в свою очередь, собственные место, время, корпус, библиографию. И как только это имя может быть положено в основу нашего национального единства, так и залогом выздоровления общества может стать лишь единое общее дело возвращения к нашей подлинной культуре.

Почему я за ОПК

Но прежде чем перейти к подробному обоснованию этого 'общего дела', я должен остановиться и сказать следующее. Как из двух зол выбирают меньшее (а чаще всего, увы, приходится выбирать не между хорошим и лучшим, а между плохим и ужасным), так из двух предметов – ОПК и 'Истории мировых религий', – несмотря на все мои опасения и скептицизм, я, конечно, выбираю ОПК. И для этого у меня есть один-единственный аргумент.

Да, действительно, если один тяжелобольной примется лечить другого тяжелобольного, шансов на излечение у них все равно окажется не слишком много. Но по моему глубокому убеждению, народ, производящий, по официальной статистике, полтора (а по разным неофициальным – три, пять и даже восемь) миллиона абортов в год, недостоин не то что культуры или православия, но места на земном шаре. Хоть маленький шанс, но измениться такому обществу ОПК оставляют. А курс истории мировых религий – этот бессмысленный и бесполый компромисс, ведущий к отрицанию всякой культуры и подготавливающий приход 'механизированных орд варварских кочевников будущего', о которых предупреждал Элиот, такого шанса не оставляет вовсе...

И все же есть у меня и лучшее предложение – способное примирить всех и притом устремленное к идеалу. (Ведь хотя мы и знаем, что живем в мире, где выбирать приходится между плохим и ужасным, но если мы при этом забудем об идеале, мы превратимся в животных.) Но прежде чем перейти к нему, придется коснуться еще одной важной темы. Тема эта – верное выстраивание отношений между Государством, Церковью и Культурой.

Государство, Церковь и Культура, или Новая симфония

Мы помним определение, которое дает Элиот, касаясь взаимоотношений Религии и Культуры: 'Культура есть воплощение религии народа'.

Однако в следующей главе он дополняет свое определение парадоксальным утверждением: 'религия и культура – аспекты одного единства' и они же 'два различных и противопоставленных предмета'.

Дело в том, поясняет Элиот, что 'то тождество религии и культуры, какое наблюдается нами у народов весьма низкого развития, никогда, за исключением Нового Иерусалима, повториться не может. Чем религия выше, тем уверовать в нее труднее. Ибо чем сознательнее становится вера, тем сознательнее будет неверие; появляются равнодушие, сомнение и скептицизм, а также стремление приспособить религиозные догмы к тому, что люди каждой данной эпохи считают наиболее заслуживающим веры. Чем выше религия, тем труднее согласование поведения с религиозными санкциями морали. Более высокая религия приводит к неизбежности конфликта, разлада, мучительных колебаний и борьбы в каждой отдельной личности; конфликта – иногда – между мирянами и духовенством и в конце концов между Церковью и Государством'.

'Тождество религии и культуры пребывает на уровне подсознания, – утверждает Элиот. – Над ним же нами возведено здание нашего сознания, где религия и культура противопоставлены и могут быть приведены в состояние противодействия'.

'Противоположение религии и культуры неизбежно вызывает напряжение: мы бежим от этой напряженности, пытаясь вернуться к тождеству религии и культуры, характерному для более примитивной стадии; подобно тому, как, используя алкоголь в качестве успокоительного средства, мы сознательно ищем подсознательного'.

Здесь и далее Элиот выстраивает, на мой взгляд, очень верную схему отношений Церкви, Культуры и Власти. Три этих полюса оказываются независимы друг от друга, каждый имеет свой высший смысл, свой логос, и тем не менее они остаются тремя частями одного единства. При этом единство достигается не без помощи того напряжения, которое существует между ними.

Для русского уха это звучит несколько странно, поскольку мы исторически привыкли мыслить о 'симфонии' Церкви и Государства.

Но та 'симфония', которая была возможна в прошлом (и которая никогда не существовала в реальности) сегодня невозможна в принципе. И слава Богу. Ибо сегодня Церковь впервые получила шанс стать действительно свободной, независимой от государства, стать тем, чем она была призвана от века, – совестью мира. И не использовать этот шанс сегодня было бы просто глупо.

Однако и сегодня в церковных и консервативных кругах ощущается желание влезть в привычное ярмо, эта инфантильная тоска по тоталитаризму, который, как точно замечает Элиот, 'апеллирует к желанию вернуться в чрево матери' (действительно, где еще можно обрести настоящие 'справедливость' и 'спокойствие'?).

Завороженные Третьим Римом ультрапатриоты в огромном количестве поставляют всевозможные теократические проекты, свои варианты скрещивания русского мессианизма, государства и Церкви. Более или менее трезвые консерваторы говорят об 'ответственности государства пред Богом'... И все они в упор не желают видеть той опасности, которую представляют любые попытки заразить власть иррационализмом...

Власть у нас всегда была иррациональна. И русская монархия (иррациональная в принципе), и модернистская квазимонархия СССР, и ельцинизм были глубоко иррациональны. Сегодняшняя власть ведет себя подчеркнуто рационально, и нельзя не видеть приносимых этой установкой плодов. Ибо всеми своими успехами сегодняшняя власть обязана именно своей рациональности. Демократия – вещь сугубо рациональная.

Я признаю вслед за Иваном Ильиным, что монархическая идея власти выше демократической, ибо 'монархия – есть творчество, а демократия – всего лишь закон'. Однако, как говорил тот же Ильин, 'иметь царя русские разучились'.

И главным достижением путинской власти является та трезвость, я бы даже сказал, смирение, с которым она приняла демократические правила игры.

Демократия – вещь очень скучная и простая. Это, по сути, лишь механизм, успех работы которого зависит от точного соблюдения законов. Успех Путина – именно в этом точном и смиренном следовании законам и в том, как он заставляет следовать этим законам других.

Творческой и широкой душе русского очень трудно смириться с такой установкой. Ему нужен у власти если не сам Бог, то хотя бы его земной образ. Однако мы хорошо знаем, чем оборачивались эти божественные русские мечты в реальности. Идеал Третьего Рима всецело осуществили Грозный и Сталин. И сегодня 'разучившемуся иметь царя' народу требуется 'школа послушания' закону, которую и дает демократия. Ибо духовных даров у русского народа с избытком, а единственное, чего ему катастрофическим образом недостает, – это трезвость. Вот этот недостаток и восполняет всецело демократия.

И характерно, что во всех бесконечных разговорах консерваторов о 'симфонии', 'ответственности государства перед Богом' со всем их несколько маниакальным стремлением заразить власть своими иррациональными представлениями (чем-то наподобие ожидания седьмого имама президентом Ирана), русским мессианизмом или какой-нибудь очередной неслыханной идеей отсутствует единственное – сам человек, тот, до которого никому, в сущности, нет никакого дела.

И я уверен, что многие проблемы удалось бы изжить, многие страсти успокоить, если бы мы перестали наконец видеть в государстве силу, 'ответственную перед Богом'.

Ибо все это так или иначе есть демагогия. Государство не ответственно перед Богом. (Во всяком случае, так, как это пытаются представить себе консерваторы.) Я бы опасался даже говорить об ответственности государства перед народом (ибо и это слишком лакомое поле для всевозможных демагогий).

А самым разумным было бы, мне кажется, и со стороны консерваторов, и со стороны либералов выговорить наконец слово об ответственности государства перед человеком. Вот это было бы трезво, гуманно и по-христиански.

Из этой ответственности и сложилось бы то 'сбережение народа', которое уже вошло в лексикон власти и которое, на мой взгляд, является на сегодня лучшей государственной идеологией.

Ответственность государства перед человеком – это чтобы магазин внизу работал, зарплаты хватало на пристойное жилье, чтобы дети могли получить приличное образование, а старики – нормальное лечение. И этого вполне достаточно.

А духовные дары, данные русскому народу, и всю ответственность за них перед Богом пусть несут и раскрывают (каждый на своем месте и своими средствами) Церковь и культура.

Главное же, что может и должна сделать сегодня Церковь, – это, позабыв о всяком 'третьеримстве', 'имперстве' и прочих никонианских грезах, осознать себя воплощением совести народа.

Иван Ильин, философ, авторитетный как в среде консерваторов, так и у сегодняшней власти, о роли Церкви в обществе и ее отношениях с государством и культурой писал в 'Основах христианской культуры': 'Церковь ведет веру. Вера объемлет душу. Душа творит культуру. Но Церковь не объемлет всю жизнь человека и не 'регулирует' всю культуру человечества: ни в науке, ни в искусстве, ни в политике, ни в хозяйстве...

Времена Савонаролы и Кальвина прошли и не возвратятся. Помышлять о земной 'теократии' могут только церковные честолюбцы, лишенные трезвения и смирения: Вот почему так важно ограничить духовную и культурно-творческую компетенцию Церкви. Церковь не есть ни политическая партия, ни государство... Церковь не призвана к светской власти, к ее захвату или подчинению. Церковь и государство взаимно инородны – по установлению, по духу, по достоинству, по цели и по способу действия: Церковь 'аполитична': задача политики не есть ее задача; средства политики не суть ее средства; ранг политики не есть ее ранг.

Но означает ли это, что Церковь не должна стоять в живом и творческом отношении ко всей культуре народа, к бытию Родины и нации и к государственному строительству? Отнюдь нет... Церковь отнюдь не вмешивается в политику и не стесняет культурного творчества людей, но пребывает в пределах созидаемого и блюдомого ею Царства Божия. Церковь призвана, Церковь обязана указывать людям – и царю, и чиновникам, и парламентариям, и гражданам, и промышленникам – то в личной беседе, то в проповеди, то во всенародном воззвании, – где именно их дела, их установления или страсти вредят делу Царства Божия. В этом ее учительская власть, от которой ее ничто и никак освободить не может. И вторжением в политику это стало бы только тогда, если бы Церковь подменила свое религиозное мерило земным или обратилась бы к земным политическим средствам, а свободу культурного творчества это нарушило бы только тогда, если бы Церковь попыталась предписывать людям творческие способы их жизни'.

Итак, ни предписывать людям творческие способы их жизни, ни вмешиваться в политику, ни тем более сращиваться с государством и заражать его своими иррациональными представлениями Церковь не должна.

Но, оставаясь на некотором расстоянии от власти и культуры, Церковь должна следить за нравственным состоянием общества (ибо 'Церковь отделена от государства, но не от общества', как точно замечает патриарх) и указывать власти и культуре, если их действия идут вразрез с установлениями совести, которые призвана блюсти Церковь (но опять же безо всякого насилия).

Государство же, понимая, что Церковь – его союзник в деле строительства государственного организма, должно поддерживать Церковь в ее заботе о нравственности народа и быть открытым к ее критике. Но и сама Церковь (конечно, не как мистический организм – тут ей указ только Бог), но как консервативный общественный институт должна быть открыта критике со стороны культуры как силы творческой, свободно ищущей правду времени.

Не должна быть Церковь и патриотична сверх известной меры. Ибо ее родина – не земной, а небесный Иерусалим, идеалы которого часто расходятся с идеалами царства кесаря. И независимость нужна Церкви ради возможности ее свободного свидетельства. Ибо бывают моменты, когда Церковь должна становиться в прямую оппозицию власти.

Но не должна Церковь превращаться и в институт по отстаиванию собственных интересов. Церковь, занятая самой собой, Церковь ради Церкви представляет собой самое жалкое зрелище, которое только можно себе представить, говорил о. Александр Шмеман.

Церковь, имеющая собственных 'бойцов' и составляющая 'списки врагов', – это жалкая и кощунственная пародия на Церковь. Ибо существует она не для того, чтобы продавливать свои интересы с помощью 'бойцов', но чтобы в 'бойцах' этих отобразился Христос.

'Церковь должна быть бессильна, как Бог', – говорил Антоний Сурожский. Ибо сила Церкви не в государстве и не в законе, а в правде. 'Бессилие' это, впрочем, требует огромной духовной силы и бесстрашия, имеющих мало общего с пикетами 'православных граждан'. Ведь, по словам о. Александра Шмемана, 'одно дело – стоять у Креста, как Божья Матерь, совсем другое – пикетировать Пилата'.

Призвание Церкви не в ней самой, но в мире, который есть вовсе не враг, но приход Церкви.

Так уж сложились исторические реалии, что почти всю свою историю Русская церковь как общественный институт находилась под весьма двусмысленной опекой государства. Кости ее 'потрескивали в нежных объятиях империи'. А до недавнего времени она подвергалась жесточайшим со стороны государства гонениям. И потому выстраивать прямые и честные отношения с миром Церковь так и не научилась. На мир она привыкла смотреть либо свысока, как на нечто недостойное себя, либо, наоборот, с опаской и страхом, как на нечто чуждое себе и враждебное. В наиболее же активной части церковного народа страх этот обращается в агрессию.

Все это Церковь должна осознавать в себе и преодолевать, не боясь при этом идти в мир, учась выстраивать прямые и честные с ним отношения. Дело ее – спасение мира, какими бы ни были времена и условия. Но, свободно обличая и молясь за мир, Церковь должна быть открыта ответной критике и не бояться враждебного к себе отношения. Страдать за мир и терпеть за народ – ее прямая обязанность.

Дело же культуры, свободной в своем поиске и рефлексии, есть выражение души народа во всех его проявлениях, а на высших этажах – и самого народного самосознания.

И поиск, и выражение в каждый новый момент времени национальной идеи – это прерогатива именно культуры, а вовсе не власти и жадной комариной тучи политологов.

Вот такой треугольник сил, независимых, несущих каждый свою идею, но при этом открытых друг другу и организующих одно общество, сможет создать то напряженное деятельное поле ('новую симфонию'), в котором воспрянет народный дух и начнется выздоровление всего общественного организма.

Но, конечно, у этих трех общественных центров должно быть одно общее дело, которое, по-настоящему организовав их и сблизив, стало бы живым воплощением их совместных усилий. Таким общим делом, в творческом поле которого смогла бы зазвучать эта 'новая симфония', и может, как мне видится, стать образование. Ведь в конце концов ради него, ради этого ребенка (народа, человека, личности), растущего меж тремя полюсами общества, они и существуют.

Фундаментальный курс по истории родной культуры

Вот мы и добрались до сути. До того 'общего дела', 'предложения', способного примирить всех и притом устремленного к идеалу...

Идеальным для школы мне видится не ОПК и не курс по истории мировых религий, а фундаментальный курс по истории родной культуры, такой курс, который мог бы быть написан Дмитрием Лихачевым. Центральный, проходящий через все годы обучения культурологический курс, который бы ввел в школьный мир очищающий поток нашей исторической культуры – древней литературы, иконографии, архитектуры, музыки и т.д. Курс, вокруг которого могли бы формироваться и история, и литература, и риторика, и другие гуманитарные дисциплины. Свободный, открытый, творческий, с посещением картинных галерей, музеев, монастырей, театров, филармоний, просмотром фильмов, чтением первоисточников и т.д.

Причем это, как видится, должно быть делом в первую очередь не Церкви и не государства, а именно культуры. В идеале это могло бы стать ее, культуры, национальным проектом.

Цель курса проста и понятна – спасение нашего будущего от полной духовной и культурной деградации, спасение самой Культуры.

Это, повторюсь, должен быть курс, который бы единым потоком проходил сквозь все годы обучения: зарождаясь, как родник, в местной региональной культуре, вливаясь в поток общероссийской культуры в средних классах и впадая в море мировой культуры – в старших.

Естественно, в старших классах, когда ум подростка уже способен критично отличать добро от зла, как одна из важных составляющих в него вошла бы и история мировых религий и мировой философии. А в младших и средних классах, когда речь пойдет о Крещении Руси, ее воинах, иконописцах, зодчих, святых, естественным бы стал и более подробный разговор о православии.

Но никакого специального обучения православию при существовании подобного курса и не потребовалось бы. Ибо вся наша культура насквозь пропитана православием. И, входя в этот курс, дети получили бы возможность знакомиться с православием совершенно естественно, сквозь культуру, что защитило бы их от всякой профанации. Православие таинственно мерцало бы им в глубине родной культуры как вечная и непостижимая тайна, из которой только и может свободно произрасти настоящая вера (а не мимикрирующая под религию идеология). Создать условие для такого произрастания – и есть основная, первейшая задача образования.

'И гордый внук славян', и 'тунгус, и друг степей калмык' с помощью этого курса могли бы познавать родную национальную, региональную, религиозную культуру, а затем так же совершенно естественно, повторяя пути исторического развития своих народов, вливаться в их единую семью: После же, уже защищенные знанием своей, постигать и мировую культуру без страха раствориться в 'глобализме'.

Такой курс стал бы мощным заслоном против как ксенофобии, так и любой дефективной идеологии, а также всеразъедающей попсы 'механизированных орд варварских кочевников'.

И главное – нашелся бы кто-нибудь среди 'православных', 'мусульман', атеистов, кто стал бы возражать против такого курса?

Конечно, такой фундаментальный курс потребовал бы глубокой проработки и подготовка его могла бы вылиться в настоящий национальный проект, осуществляемый культурой, субсидируемый государством и курируемый религиозными и общественными организациями под контролем Общественной палаты.

В таком национальном проекте нуждаются сегодня и общество, и культура. И для самой нищей культуры такой проект с достаточными субсидиями стал бы настоящим спасением.

Работа же над ним оказалась бы настоящей школой дружбы народов, школой гражданского общества и придала бы Общественной палате вес авторитетного общественного института.

На осуществление такого проекта, конечно, потребуется достаточно времени. Что ж? Дело того стоило бы. И чья-то мысль наложить мораторий на все эксперименты со школой лет на десять мне кажется весьма здравой. Эти годы можно было бы потратить на осмысление, подготовку и апробацию такого курса.

Если же сегодня регионы по закону имеют право вводить ОПК, то и пусть вводят, кто может и хочет. Пусть вводят аналогичные курсы и иные конфессии. За эти годы все их плюсы и минусы станут более или менее ясны, что могло бы помочь в создании фундаментального курса.

К написанию его можно было бы привлечь труды авторитетных для всех ученых (а иные ныне здравствующие могли бы принять посильное участие в качестве авторов и членов попечительского совета).

Имена Алексея Лосева, Михаила Бахтина, Сергея Аверинцева, Юрия Лотмана, Аарона Гуревича, Александра Панченко, Бориса Успенского, которые называет Андрей Кураев, могли бы дополнить имена Александра Солженицына, пушкиниста Валентина Непомнящего, президента Фонда Достоевского Игоря Волгина, нобелевского лауреата Виталия Гинзбурга и многих других уважаемых деятелей культуры.

Во всяком случае, тема для обсуждения заявлена. И если бы она получила отклик и резонанс в обществе, стала бы предметом рефлексии – это уже было бы немало.

О православной культуре как она есть

Ну вот, говорили – 'общее дело', а Церковь вновь осталась в стороне. Нет, не в стороне. В стороне от своего настоящего дела Церковь остается, когда начинает заниматься судебными тяжбами с журналистами, составлять списки врагов или пытается помыкать культурой.

Но действительно, данный проект видится гораздо более предметом культуры, нежели Церкви. (И необходимый, быть может, в первую очередь для оздоровления самой культуры.)

А Церкви для оздоровления нужен свой собственный национальный проект.

К тому же это вопиющее на небеса и неотложное дело – вот оно, за ним и ходить никуда не надо. Это наши детские дома и беспризорники. (Ведь мы – единственная в Европе страна, где все это еще существует!) А на ненавистном многим 'православным гражданам' Западе очереди выстраиваются за каждым брошенным ребенком. Разве это не национальный позор? И разве эта поистине зияющая и незаживающая рана на теле страны – не настоящее 'общее дело', которое могла бы (да и просто обязана) взять на себя Церковь? И разве не стало бы это 'общее дело' подлинным национальным покаянием за грехи всех 'смутных времен' нашей истории? (И притом гораздо более действенным, чем все вместе взятые пикеты возмущенных граждан.)

Решение проблемы детских домов, беспризорников (и, конечно, проблемы абортов) могло бы стать настоящим национальным проектом Церкви. Его точкой приложения стали бы церковные приходы, пребывающие сегодня в совершенном упадке и нищете. И если бы решимость осуществить такое 'общее дело' созрела в Церкви, это помогло бы решить проблему не только детских домов, но и подняло бы приходы. А ведь приходы Церкви – это та самая 'демократия снизу', о которой не устает говорить Солженицын как о единственном пути нашего возрождения.

К тому же жизнь приходов – залог сохранения самого духа христианства. Если, конечно, мы все же хотим строить общество, живущее по христианским, а не по языческим законам.

Дать настоящее дело в руки церковному народу (праздные головы которого раскладывают ныне магические пасьянсы из цитат святых отцов и бабушкиных сказок), направить в мирное русло энергию консерваторов, бредящих Третьим Римом и 'консервативной революцией', поднять приходы – эти ячейки христианского общества, воспитать и воцерковить наше будущее, привлечь к Церкви молодежь, которая сегодня судит о ней лишь по разъезжающим в 'Мерседесах' попам, скандалам и истерикам, – все это существенно продвинуло бы реализацию такого проекта.

А скольких молодых европейцев, для которых общественное служение – помощь больным, детям, инвалидам – является необходимой после окончания учебы ступенью в жизни, такой проект мог бы привлечь? Тысячи молодых людей уже и сегодня готовы ехать сюда и работать совершенно бесплатно, да только никто их не зовет. Знакомясь с Россией и православием, они увозили бы домой совершенно иной образ России, чем тот, который бытует ныне в Европе. Да и на нас самих там перестали бы смотреть как на людоедов, если бы мы отнеслись к своим детям немного почеловечнее.

А если при этом еще обычный российский обыватель вместо пикетов 'православных граждан' получил бы реальную возможность в своей жизни столкнуться с нормальным православным тружеником, молча занятым настоящим делом, то и сама Церковь, я думаю, во многом исполнила бы свою миссию в мире.

В конце концов это стало бы единственной возможностью познакомить народ с подлинными, а не придуманными 'основами православной культуры' – какие они есть.