Железный дед

28 ноября Дмитрию Лихачеву исполнилось бы 100 лет. Он перенес ужасы соловецкой каторги, написал более тысячи научных работ, перевел "Слово о полку Игореве" и "Повесть временных лет" и чуть ли не официально был провозглашен совестью русской интеллигенции. Но для тележурналистки Зинаиды Курбатовой он оставался прежде всего дедушкой. О семье Лихачевых и последних годах жизни Дмитрия Сергеевича Зинаида Курбатова рассказала "Огоньку"

– Каким вам запомнился дедушка?

– В последние недели жизни дедушка часто сидел в кресле-качалке, закутавшись в старый шотландский плед, и ни с кем не разговаривал. Ощущение потусторонности добавлял изменившийся облик. Прежде резкий взгляд светло-голубых глаз, пронизанный черными точками зрачков, сменился старческой катарактой. О чем он думал? Возможно, в его памяти, как кинематографическая лента, прокручивались картины прошлого. Может, он переосмысливал события своей жизни.

– Говорят, что в жизни академик Лихачев был очень сложным человеком и имел достаточно жесткий характер.

– В дедушке были очень заметны купеческие черты, хотя его отец был интеллигентом-инженером. Тем не менее определенный купеческий уклад в семье сохранялся многие десятилетия. Мой прапрадед, известный в городе купец, имел свое дело, был поставщиком императорского двора, потомственным почетным гражданином. Знаю, что был он очень гневлив и резок, терпеть не мог, когда кто-то из домашних бездельничал. Кричал на дочерей: "Дармоедки!", если они сидели просто так, без рукоделия в руках. Кстати, ни одна из них так и не вышла замуж. Дед следовал традиции семьи. Встать поздно было нельзя. Разговаривать по телефону, например, можно было только по делу и не более пяти минут. Еда – строго по часам. За стол садились все вместе. Первое блюдо несли деду, он первый брал ложку. Стащить что-то из холодильника вечером было немыслимо. Дед любил раздать всем работу. Скажем, приехали мы в субботу на дачу, сидим за чаем. Только поставишь чашку – дед сам бежит в садик и начинает что-то полоть. Становится неловко – и бежишь ему помогать. Действовал дед, таким образом, личным примером.

– Вы с ним когда-нибудь ссорились из-за его строгости?

– В семье все было строго. Помню, как дед яростно не пускает меня во двор: нужно готовиться к экзаменам в школе. У меня и так все было вызубрено, училась я легко, но нет, дед все равно не разрешал выходить. Не положено. Странно, но я была единственной девочкой в классе, у которой не было к выпускному балу никакого костюма: надела я старенькое летнее платье, купленное еще покойной мамой. У деда по этому поводу была своя теория: "Внучка академика не должна выделяться, не должна быть одета лучше других". Очень важно было общественное мнение: "А что скажут, вдруг скажут, что вот, мол, избалованная девочка". Ну, может быть, это и помогло мне в дальнейшем. Тяжело в учении – легко в бою. А вообще, когда пишут и рассказывают, что вот, мол, Лихачев был таким-то и таким-то, я удивляюсь. Прожила я с ним вместе много лет и так его не узнала, не поняла. Один раз, помню, он на меня обиделся. Приехали мы на кладбище в Комарово. Дед сразу бросился убирать родные могилы – своей мамы, брата, дочери (моей мамы). С родных могил, как всегда, перешел на соседние. Все равно – друзья, коллеги. Жирмунский рядом, крупнейший ученый-филолог, академик и друг деда, например. Кладбищенская сторожиха Тоня сделал мне и кузине замечание: "Вот дедушка работает, а вы стоите". Я ей ответила: "Антонина Афанасьевна, вы помните картину "Лев Толстой на пашне"?" Дед ворчал на меня тогда.

– А какие еще купеческие черты проявлялись в его характере?

– Дед всегда дарил приятелям и сослуживцам дорогие подарки. Давал водителям и медсестрам самые большие чаевые. Его дом был всегда открыт, посетителей кормили до отвала – не важно, был ли это лечащий врач, западный профессор или просто случайный человек, который принес от кого-то письмо или книгу. Помню, уже в 90-е у нас появился рок-музыкант Гребенщиков, передал от кого-то журнал. Посидели за столом, выпили чай, говорить, естественно, не о чем. Когда рок-звезда удалился, дед рассеянно спросил: "А кто это был?" Какие пиры закатывала бабушка, когда еще была в силе! Стол раздвигали на 40 персон. Жарили-парили индеек, которых подавали с брусникой, пекли пирожки. Все на белых скатертях, на кузнецовском фарфоре. Мой двоюродный дядя Сергей, которому сейчас 8о, говорил: "Иду к дяде Мите и тете Зине – с утра не ем".

– Изменились ли его взгляды в последние годы жизни?

– В один из дней к нему приехал мой коллега, специальный корреспондент программы "Вести" Михаил Великосельский. Он не хотел беспокоить старика, но Москва требовала интервью с академиком Лихачевым. Террористы взорвали жилой дом, погибли люди. Человек, которого журналисты называли совестью нации, должен был откликнуться на события в столице. Дедушка выпрямился в своем кресле и заявил: "Раньше я был против смертной казни, теперь – за. Этих бандитов нужно судить тройкой, их нужно вообще расстреливать на месте". Дедушка, которого самого в 21 год судила тройка, теперь выступал за подобные меры. Мы отсмотрели это интервью на работе. Редактор был несколько обескуражен, и материал не перегнали в Москву целиком, отсекли последнюю фразу. Но дед-то был в здравом уме и прекрасно отдавал отчет в том, что говорил. Жить ему оставалось неделю.

– Были вещи, которые огорчали его?

– В последнее время у него было много разочарований. Из самых главных, возможно, история с Советским фондом культуры. Дед придумал и основал его единолично, затем привлек Раису Горбачеву, чтобы участвовала фигура такого статуса. Это и понятно: сам он в 1986 году еще был персоной нон грата. Дед был тогда на подъеме, много работал, разумеется, бесплатно, часто ездил в Москву Потом дед узнал, что его обманывают – невозможно из Ленинграда-Петербурга за всем уследить. Кроме того, дед как-то не разбирался в людях. Очаровывался одной какой-то деталью. Например, у человека большая семья, одет он скромно, значит, определенно заслуживает доверия. Узнав об обманах, дед пришел в ярость и ушел из фонда. Потом говорил: "Я против любых фондов – это всегда воровство". После его смерти, просто по иронии судьбы стали возникать фонды имени Лихачева. Только в Петербурге – три фонда. И лишь один – "Мир книжной культуры" – делает то, за что дед ратовал: дарит библиотекам, детским домам и тюрьмам хорошие книги.

– Как складывались его отношения с религией? Он был верующим человеком?

– Мама дедушки, Вера Коняева, происходила из старообрядческой семьи, но сама ходила в единоверческую церковь. Что касается религиозности, дед и его друзья остро реагировали на то, что новая власть боролась с религией, подвергала храмы поруганию. Поэтому – отчасти в знак юношеского протеста – стали чаще ходить в церковь, открыто крестились на все храмы на улице. Рискну заметить, что для деда православие – неотъемлемая часть русской культуры. Дед не был, я полагаю, религиозным в полном смысле этого слова. Он часто высказывался так, как верующий человек не сказал бы никогда.

– У вашего дедушки были друзья?

– Он был замкнутым, к себе никого не подпускал, кроме бабушки. Когда была жива моя мама, он дружил с ней, всегда советовался с ней, все обсуждал. Мы и жили тогда вместе – бабушка, дед, папа, мама и я. Дед и работал вместе с мамой, были у них общие труды. Потом, когда мамы не стало, в 1981-м, это была для него страшная трагедия. Он считал, что его научное продолжение – это его дочь, моя мама, которая в 44 года уже была доктором наук, профессором. Думаю, он от этой трагедии так и не отошел.

– Какие у вас были отношения с дедом? Вы его любили, боялись?

– Дед был очень резким и жестким. Только несколько раз по отношению ко мне он менялся, становился мягче и добрее. Когда забрал меня из больницы, мне тогда было четыре года, и когда не стало мамы. Дед тогда плакал. Я его единственный раз таким видела.

– Как он относился к своей публичности: что его показывали по телевизору, брали интервью?

– Думаю, что его радовала популярность, он не был к ней равнодушен. В каком-то смысле это был реванш за долгие годы лагеря, нищеты, невозможности получить хоть какую-то работу. Было время, когда он вынужден был сидеть на шее родителей (он это очень переживал), тогда как его братья были уже состоявшимися профессионалами и состоятельными по советским меркам людьми. Сколько пришлось пережить! Во время блокады был имитирован арест, для того чтобы его запугать. Он вынужден был уехать в эвакуацию летом 1942-го, хотя не хотел. В Ленинграде уже было не так страшно, потом ему не давали вернуться в Ленинград.

– Что его радовало в последнее время?

– Он любил, но как-то скрыто, вкусную еду, красивую одежду. Почему скрыто? Вот домработница Мария Андреевна готовила кое-как, бабушка уже была старенькая и не могла проследить за ней, но дед никогда бы не сделал замечания – ел, что подано на стол. И при этом очень радовался каким-то деликатесам. Любил ездить за границу, смотрел все музеи до изнеможения (тоже наверстывал упущенное). Одна из последних восхитительных поездок – в Ниццу, в 1995-м. Мы с дедом были приглашены на дачу к нашим друзьям Марине и Ренцо Бенцони. Боже, как дед там хорошо себя чувствовал!.. Посмотрел все, что касалось истории русской Ниццы. Хотел даже выкупаться в бассейне, но не стал, сказал, что уже старый и плохо выглядит. Марина устраивала восхитительные обеды – со свечами, всякими вкусностями, дед блаженствовал.

– Какие книги он читал в последнее время?

– Перечитывал Диккенса и Достоевского.

– Были вещи (поступки), о которых он жалел, что сделал или не сделал?

– Неужели вы думаете, что при его честолюбии и замкнутости он об этом бы сказал?!

27.11.2006