В спорах о русской идее

Мы завершаем дискуссию о книге Анатолия Салуцкого "Из России, с любовью". В обсуждении приняли участие известные литературные критики Алла Латынина, Алла Большакова (N 45), Владимир Бондаренко и Павел Басинский (N 47). Сегодня "ЛГ" предоставляет слово специалисту не только в области литературы, но и богословия – ведь именно богословские вопросы занимают в обсуждаемом романе значительное место.

Многие наши дискуссии превращаются в пустопорожнее празднословие, и все оттого, что спорящие не удосуживаются договориться о значении слов, о содержании понятий, из-за которых возникает полемика. И разговор идет на разных языках. Если А. Салуцкий определил жанр своего нового сочинения как "роман о богоизбранности", то не худо бы прояснить смысл термина. Иначе можно, как Алла Латынина, и вообще утверждать, что богоизбранность народа – "противохристианское понятие".

Совершенно ясно: если речь идет именно о богоизбранности, то это понятие имеет сугубо религиозный смысл, а в пространстве секулярном, атеистическом оно бессодержательно, виртуально и в лучшем случае может стать предметом пустых словопрений, что отчасти и проявилось в спорах о романе Салуцкого. Мы вообще привыкли забалтывать важнейшие проблемы и весьма в том преуспели. Богоизбранность же осмысляется только верою – вне веры, на рациональном лишь уровне, она не постигаема.

Богоизбранность многажды проявляла себя в истории, она вообще есть имманентное свойство исторического процесса. История же есть движение человечества, отпавшего от Творца в Первородном грехопадении, к новому соединению с Ним через спасение и обожение. История есть перенесенная в земной мир борьба дьявола против Бога, против спасения нашего – проявляемая через борьбу поддавшихся бесовскому соблазну и противящихся ему. Борьба эта может совершаться открыто или скрытно. Каждая эпоха облекает основное содержание истории в конкретные религиозные, культурные, этические, эстетические, социальные, экономические, политические, идеологические и какие угодно иные формы. Но они не должны вводить в заблуждение: борьба тьмы против света, зла против добра и справедливости, лжи против правды... – всегда просвечивает сквозь любой конкретно-исторический камуфляж. При этом добро понимается как движение к Богу, зло – как усугубляющееся отъединение от Него. Эта борьба в социально-историческом мире есть производное той внутренней невидимой брани, какая совершается в каждой душе человеческой и в которой внешние события черпают энергию для своего развития – энергию добра, как и энергию зла.

Нам кажется, что история движется волею (или безволием) человечества. Главным же субъектом истории является промыслительная воля Вседержителя, ведущего нас к спасению. Но Промысл Божий – не жестокий рок, не безликий фатум, Промысл определяется любовью Творца к Своей твари, и поэтому Бог ждет от человека соработничества (синергии) с Ним в деле спасения. Но воля Божия не всегда ясна замутненному сознанию человека, и поэтому Промыслитель избирает тех, кто может прежде всего и полнее всего действовать во благо человечества. И призывает их к тому. И направляет их в том. Призванностъ неотделима от избранности, они есть две половинки единого целого. Не желать этого, как Павел Басинский, значит отвергать Божью волю.

Итак: богоизбранность есть избранность для соработничества с Богом в деле домостроительства спасения и призванность к такому соработничеству. Это можно принимать верою или отвергать сомнением, но знать содержание понятия необходимо для суждений о нем. Богоизбранность – не обещание лучшего места у сладкого пирога, не дарование избранным власти над миром, но наложение особой отвественности за дело, к которому они призваны. Богоизбранность, как видим, это и тяжкая ноша, а вовсе не облегчение земной участи, не райское блаженство уже в этом мире.

В мировой истории мы видим многих избранных. Это пророки, цари, герои, святые подвижники... Избраны были и святые апостолы. Но избранными могут стать не только отдельные люди, но и народы. Алла Латынина права, когда говорит, что Христос проповедовал всем народам. Однако это вовсе не означает, что для дела спасения не могут быть избраны особые соработники.

Первым из таких народов стал еврейский народ, который исповедовал монотеистическую иудейскую веру. В раздробленном грехопадением мире, когда не только человек отпал от Бога, но и весь мир вследствие этого распался, разъединился, необходимо было, чтобы хоть где-то, пусть в малой части гибнущего человечества, сохранялась идея Единого Бога. Без этого спасение не могло быть совершено. И только иудеи несли в себе эту необходимую идею, они были призваны хранить ее до срока. (Заметим попутно, что иудей есть понятие религиозное, еврей – этническое. В ветхозаветные времена они полностью совпадали, поскольку иудейская вера была верою моноэтнической, а неверующих евреев просто не существовало.) И поскольку лишь в иудейской среде мог явиться в мир Сын Божий, Спаситель, именно в истории еврейского народа выразился сакральный смысл всего исторического процесса. В этой истории проявились все проблемы следования избранными Промыслу, равно как и противодействие ему во многих событиях.

Избранность еврейского народа закончилась с Рождеством Христовым, ибо предназначенное – приход Мессии – было совершено. По сути, именно на это указал апостол Павел в своих словах: во Христе нет ни эллина, ни иудея. Сами же термины – эллин, иудей – здесь имеют не этнический, но религиозный смысл: эллины в данном случае – язычники. (Для евреев все усугубилось тем, что они отвергли, не признали Спасителя, поскольку свою избранность поняли превратно: как обетование власти над миром – что отягчило их историческую участь.) Новый богоизбранный народ уже не имел замкнутой этнической характеристики, поскольку это был Новый Израиль, Церковь Христова, в которой все соединившиеся во Христе стали равны перед Богом. И теперь уже не просто идею Единого Бога, но полноту Христовой Истины должен нести и сохранять этот новый избранник, соработник Божий в деле спасения.

С течением времени от полноты Христовой Истины отделилась часть церковного народа, возникли католицизм, а позднее протестантизм. Среди православных же русские образовали подавляющее большинство, что привело их к сознаванию собственной сугубой отвественности за судьбу православия. Это и привело к идее избранности русского народа, нашедшей свое завершение в концепции Москвы – Третьего Рима. Не националистическое чванство, но ощущение трудновыносимой тяготы возложенной на Русь ответственности – вот что определяет эту концепцию. Она тем более тяжка, ответственность эта, что ее не на кого переложить, ибо Четвертому Риму не бывать. Как только русский народ отвергнет свою избранность-ответственность, будет взят Удерживающий, воцарится тайна беззакония и совершится то, что предсказано.

Опять-таки: с этим можно соглашаться или нет, но вначале идею необходимо правильно понять, чтобы спорить с нею. Иначе можно, подобно Льву Аннинскому, написавшему предисловие к роману Салуцкого, бодрячески утверждать, будто не только четвертый, но и сорок четвертый Рим появится в необозримом будущем. Если Аннинский прав относительно грядущей "дальномерной тысячелетней истории", то не то что некоего сорок четвертого Рима не будет, а и Москва никогда Третьим Римом не была. Но тут уже проблема веры.

И вот что важно: от различия в вере зависит различие в понимании смысла жизни – банальная истина. Для православного человека смысл бытия – в завершении соработничества с Богом в деле домостроительства спасения. Для неверующего или маловера – все сосредоточено на стремлении как можно лучше устроиться в земном мире, поскольку никакого иного мира нет, а стало быть, нет и никакого иного смысла.

Вот эти-то проблемы и попытался осмыслить на художественном уровне Анатолий Салуцкий, проблемы важнейшие. В них и русская идея, и судьбы человечества отразились в сопряжении. Каждая такая попытка достойна внимания, даже если она неудачна. Так что нечего, подобно А. Латыниной, иронизировать по поводу дискуссии о романе на страницах "ЛГ". А то мы часто спорим о том, что второзначно относительно духовных начал.

Автор романа нащупал важнейшее: избранные должны быть устремлены от земного к некоей высшей идее. Салуцкий верно понял и показал: Запад замкнулся на низшем, приземленном. Отпадение от Истины, а затем глобальный кризис христианства на Западе не оставил этому миру иного выхода. Православие же воспитало Русь в ином понимании бытия: небесное важнее земного. С давних пор и поныне в мире противостоят друг другу и борются два этих воззрения на бытие. Такое-то противостояние и попытался проследить романист в современной нашей действительности. Либеральной мысли это в полноте недоступно, ибо она взирает на веру со стороны. У либералов вообще на любой разговор о духовном выработался своего рода рефлекс: как только заходит речь о чем-то "несъедобном" (о богоизбранности, например, о Третьем Риме), начинается обильное выделение иронии.

Печально, что сам Салуцкий дал немалый повод для такой иронии. Мелких погрешностей у автора не счесть. Вот несколько примеров. "Сим победиши" почему-то сопровождено эпитетом "апостольское", хотя в истории связано с именем святого равноапостольного императора Константина Великого. Один из персонажей романа, священник (!), разъясняя отпадение католичества от полноты веры, почему-то говорит о малосущественном разномыслии относительно хлеба для евхаристии, ни словом не обмолвившись о различиях в понимании догмата исхождения Святого Духа, что и стало важнейшей начальной причиной раскола. Наиположительнейшая воцерковленная христианка Вера утверждает в романе, что Толстой, хотя и был отлучен от Церкви, от веры не отпал и христианином остался, – типичное либеральное заблуждение. Поход на Русь Мамая (бывшего, к слову, не ханом, как в романе, а темником) трактуется как крестовый поход, вдохновленный Ватиканом, поскольку в составе Мамаева войска были генуэзцы. Да мало ли какие и где воевали наемники, а вот того, что Мамаево нашествие было первой в русской истории попыткой агрессии ислама, Салуцкий почему-то не заметил. Писатель вообще пренебрегает проблемой мусульманства, вскользь замечая, что русские и мусульмане приучились жить согласно за время соседства с Ордою. Но ведь Орда была языческой, и лишь в XIV веке часть ее приняла ислам, что привело к внутреннему расколу и к тому, в частности, что на стороне русских воевали с Мамаем и татары-язычники.

Плохо знает Салуцкий и некоторые бытовые реалии. Так, в доме у одного из персонажей постоянно стоит банка парного молока, чего просто не может быть, поскольку парное молоко держится не более получаса: оно не только остывает, но в нем происходят и некоторые химические изменения.

Впрочем, это мелочи. Важнейшее: автор романа строит свою концепцию богоизбранности и развития мировой истории на еретическом основании. К ересям же нельзя, подобно Владимиру Бондаренко, относиться как к чему-то малосущественному: они разрушают истину. Поэтому роман нельзя назвать "новой православной прозой", поскольку православие здесь ересями уничтожено. Прежде всего Салуцкий пытается неявно утвердить хилиазм, то есть идею Царства Божия на земле, признавая в ней ту самую высшую идею, которая отличает избранных. Идея, признаться, привлекательная – кто же не хочет всеобщего благоденствия! – ею соблазнился отчасти даже Достоевский. Для Салуцкого богоизбранность Руси заключена именно в осуществлении такого якобы Высшего Замысла. А Замысел, выходит, сопряжен не с домостроительством спасения, а со служением земному, пусть и в "высшем" понимании.

Разумеется, не избежать при этом соблазна подверстать к оной ереси и коммунистическую идеологию, чего и Салуцкий не избежал, много о том рассуждая и даже ссылаясь на Бердяева (а на него многие ссылались, не вникнув до конца в строй мыслей философа). Неудачу идеологической доктрины он объясняет просто: прежде всего "вожди исказили". Но главное – осуществлению этой высшей предназначенности помешали те, кто противится русской богоизбранности, кто является своего рода пятой колонной Запада, умело действующей на всех уровнях государственной власти. Это жесткие и жестокие рационалисты-прагматики, которых романист именует "корпорацией".

Должно признать, разоблачение действий корпорации – самая сильная сторона романа Салуцкого. Анализ перестроечных коллизий, а затем ельцинского правления, вплоть до пресловутого дефолта, дан с отважной откровенностью, зло и верно. Так же верно дан анализ корпоративной идеологии, направляющей всю разрушительную работу своекорыстных ненавистников России. Правда, автор допустил тактический просчет: дал изложение всех этих мерзостей в разговоре Великого Идеолога с Великим Инквизитором, чем сразу вызвал огонь на себя: кто же выдержит сравнение с Достоевским? Конечно, сказочка о беседе двух служителей дьявола есть лишь условный прием, но он дает возможность всякому либеральному критику сосредоточиться на ироническом сопоставлении Достоевского и Салуцкого, замалчивая при том само содержание разговора.

Следуя своей мировоззренческой схеме, Салуцкий разделяет коммунистических партийцев на две группы, противопоставляет корпорантам честных и любящих Россию работников. Их олицетворяет бывший первый секретарь обкома Аршинин. Безбожие этих людей для автора не столь важно, как и борьба против Церкви: мелочь, издержки времени, да и виноваты во всем напутавшие вожди. Как будто и невдомек автору, что изначальный порок был именно в той богоотступнической идеологии, определившей и конечное поражение ее.

Однако работа ради России продолжается: честные партийцы также включаются в нее (поскольку "с потерей партии еще не потеряна Россия"), используя при том и оружие врага – механизмы рыночной экономики и банковских манипуляций.

Но что же ждет Россию, народ ее, в чем русская богоизбранность? И тут писатель выдает новую ересь собственного измышления, плод доморощенного богословия. Оказывается, новозаветное откровение еще неполно. Имеются некие "скрижали Нового Завета", подобные ветхозаветным скрижалям Моисея. Они утаиваются до поры, время их еще не пришло, так что человек, попытавшийся их прочитать, неожиданно и скоропостижно умирает. Выясняется, что все действия персонажей романа направляются согласно некоему Высшему Замыслу на сохранение тех священных скрижалей. Сохраняются же они в некоем средоточии земного пространства, в безвестном русском селе Христорадове, с которым в разной степени связана судьба всех важнейших персонажей романа. Для обеспечения безопасности святыни Замыслом выделена определенная сумма в твердой валюте, которая переходит из еврейских рук в русские. Это должно символизировать наследование русским народом богоизбранничества, переходящего к нему от народа еврейского. Однако свершится такой переход еще лет через двести, когда произойдет "завершение Ветхого Завета". Возникает недоумение: выходит, ошибаются те, кто полагает, будто Ветхий Завет завершен две тысячи лет назад?

Следит за соблюдением Замысла некий ангел в облике милицейского капитана, который, как из-под земли, появляется всякий раз, когда нужно направить действия персонажей. Прием условный и неудачный.

Нельзя отнести к достоинствам повествования те густые скопления своеобычных словечек, о которые Аннинский споткнулся уже в первых фразах романа Слова эти претендуют на принадлежность к исконному глубинному русскому языку, но в их употреблении ощущается некая искусственность, особенно оттого, что они соседствуют с безликим газетным стилем, перемежающим заявленную исконность. А наталкиваясь на фразы, подобные, например, такой: "в душе его бушевал вулкан чувств", – сразу ощущаешь ту языковую безвкусицу, с какой боролся еще Чехов. Когда же безупречно идеальная Вера говорит мужу о том, что они "давно не занимались любовью", это сразу вызывает недоверие к ее воцерковленности: для православного человека такое словосочетание невозможно, оно порождено тем самым западническим типом мышления, с которым так настойчиво борется Салуцкий.

Примеров подобной языковой неразборчивости можно бы привести немало, но ограничимся лишь еще одним. В конце романа автор рассуждает о "новом царе", разумея нынешнего президента. Тем же грешат нередко и либералы-западники. Надо бы ясно чувствовать, что слово царь не просто политический термин, оно заключает в себе сакральный смысл: оно обозначает помазанника Божия, получившего власть через таинство. Нельзя так бездумно бросаться словами.

А. Салуцкий взялся за тему из важнейших. Он попытался осмыслить ту самую русскую идею, над которой бьются ныне многие праздные и непраздные умы. Попытка в целом вышла неудачной. Но отрицательный опыт тоже имеет свою ценность: он помогает очистить истину от чуждых наслоений.

29.11.2006