"Над плитой забытых рун"

Теоретик русского символизма считал христианство актуальным лишь в пределах солнечной системы

Если спросить, чем сегодняшняя российская культура по существу отличается от той, какой она была лет сто назад, ответ может быть один: сегодня в ней не осталось драгоценных фрагментов той высшей культуры, которые еще жили в ней в прошлом столетии. Современное здание культуры потеряло один самый важный верхний этаж, и никто этого не заметил.

Такие понятия, как "космос", "свобода" и "судьба", означают для нас вовсе не то, что они означали еще совсем недавно.

Сто лет назад "космос" не был скопищем горячих и холодных мертвых предметов, несущихся в пустоте. Он мог быть также обителью духов, богов и мыслеобразов. "Свобода" мыслилась не как социологическая, а скорее как метафизическая категория, также и "судьба" не сводилась к неизбежности или случайному сочетанию влияний, а могла нести в себе высокую печать Провидения. В ту эпоху одухотворению жизни немало способствовали русские символисты, творчество которых не случайно привлекало к себе широкое внимание общества. У поэта Вячеслава Иванова символистское учение приобрело наиболее законченную и выраженную форму.

Исследователь духовных путей, теоретик русского символизма и арбитр поэтического вкуса, Вячеслав Иванов был олицетворением творческого универсализма эпохи Серебряного века. Как для Блока и Белого, символизм был для него не литературной школой, а личной алхимической лабораторией.

Старший товарищ по цеху поэт Иннокентий Анненский пишет об Иванове: "В нем есть что-то глубоко наше, русское, необъяснимо, почти волшебно". Волшебством веет от его облика и его стихов:

Жизнь – истома и метанье,

Жизнь – витанье

Тени бедной

Над плитой забытых рун;

В глубине ночных лагун...

Жизнь – полночное роптанье,

Жизнь – шептанье

Онемелых, чутких струн...

Погребенного восстанье

Кто содеет

Ясным зовом?

Кто владеет

Властным словом?

Где я? где я?

По себе я

Возалкал!

Я – на дне своих зеркал.

Всякое истинное творчество символично: мысль поэта восходит от феноменального к сверхреальному (лат. – a realibus ad realiora), поэтому Иванов называл свое учение "реалистическим символизмом" в отличие от символизма "идеалистического", занятого экспериментом, игрой, замкнутого на поиске экзотических душевных состояний и их ассоциативных соответствий, или символов. Примером такого подхода были для Иванова французские поэты Шарль Бодлер, Поль Верлен и Стефан Малларме. Напротив, реалистический символизм требует от художника приобщения к первореальности и актуализации в символе подлинного бытия, оно возвышает "феномен" до "ноумена", а предмет – до символа и мифа. Из этого понимания вытекает облик поэзии Иванова. Она говорит о сложном, но эта сложность проста и пластична, и лишь непременное глубинное религиозное содержание диктует стиль и язык, насыщенный архаизмами.

Дионисийская гроза

Иванов испытал множество влияний, но в его идейном пространстве преобладали два: античность и Ницше. Правомерен вопрос: не Ницше ли "заразил" его своей страстью к античности? Однако Ницше противопоставлял дионисийство христианству, а Вячеслав Иванов подчеркивает их близость.

Дионис для Иванова – богочеловек, растерзанный титанами, "таинственное явление которого было единственным возможным чаянием утешительного богонисхождения для... эллина". В натуралистическом народном представлении Дионис – бог-страдалец, уходящий в сокровенную посмертную жизнь и воскресающий для радости жизни. Как всякое вдохновенное состояние, дионисийство бескорыстно и бесцельно, дионисийское могущество чудесно и безлично, по слову Ницше, "божественное приближается легкою стопою". Каждое мгновение экстаза – это "вечное теперь", и потому – "выхождение из времени и погружение в безвременное".

Изучению и реконструкции дионисийства Иванов посвятил всю жизнь. Началом были годы учения в Европе (1886–1905), в том числе у знаменитого античного историка Теодора Моммзена. Воплощением дионисийства в своей жизни Иванов считал свою жену, писательницу Лидию Зиновьеву-Аннибал, называя ее "дионисийской грозой" и "менадой". Это была экстатичная страстная натура, требовавшая радикализма во всем: идеях, поэзии, чувствах, образе жизни. Союз с ней изменил жизнь Вячеслава Иванова: он прервал свои штудии с Моммзеном и развелся с первой женой.

Летом 1900 г. он вместе с Зиновьевой посещает в Петербурге Владимира Соловьева, с которым он познакомился еще в 1896 г. Летом 1904 г. Иванов с женой гостит в кругу московских символистов, где поэт быстро приобретает заслуженный авторитет. В Москве он знакомится с Андреем Белым, Константином Бальмонтом, Юргисом Балтрушайтисом, а в Петербурге – с Дмитрием Мережковским, Зинаидой Гиппиус и Александром Блоком.

По возвращении в Россию летом 1905 г. Иванов поселяется в Петербурге на Таврической ул., 25, в знаменитой "башне", которая стала самым известным столичным литературным салоном. С осени 1905 г. на "башне" проводятся литературные "ивановские среды". На них побывал весь цвет литературно-художественной и интеллектуальной России. Среди завсегдатаев были Гиппиус и Мережковский, Блок, Белый, Федор Сологуб, Василий Розанов, Георгий Чулков, Михаил Добужинский, Константин Сомов, Вера Комиссаржевская, Всеволод Мейерхольд, Михаил Кузмин, Сергей Судейкин и многие другие.

Атмосфера своеобразного "жизнестроительства", культивируемого на "башне", соединявшая артистические импровизации и сократические диалоги, поэтические чтения и мистицизм, вплоть до спиритических сеансов, не только отражала творческие искания Иванова, но и была ему жизненно необходима. Он был внимательный слушатель и красноречивый оратор. "Он не столько вынашивал идеи или даже инициировал их, сколько "обогащал" услышанное и увиденное – очерчивал поле проблемы и делал ее реальной", пишет о Вячеславе Иванове его исследователь Василий Толмачев.

17 октября 1907 г. скоропостижно скончалась от скарлатины Лидия Зиновьева. Их творческий союз распался, что стало для поэта переломным моментом в жизни. Через два с половиной года Иванов начинает жить со своей падчерицей, дочерью Зиновьевой-Аннибал, Верой Шварсалон, а летом 1913 г. он женится на ней.

Соборность и мистический анархизм

Первая книга стихов Иванова "Кормчие звезды" вышла в Петербурге в 1903 г. и прошла почти незамеченной. Вторая, опубликованная через год в Москве "Прозрачность", создала ему имя среди символистов; третья – "Эрос", посвященная влечению Вячеслава Иванова к поэту Сергею Городецкому, выходит в 1907 г. Поэтический двухтомник Сог ardens, посвященный памяти Лидии Зиновьевой-Аннибал, вышел в Москве в 1911–1912 гг. и закрепил его признание в литературе. За ним последовал сборник "Нежная тайна", напечатанный в Петербурге в 1912 г. Позднейшие стихи Иванова были собраны лишь посмертно.

Чуткий к исканиям современников, Иванов рассматривал свое время как растянутое между полюсами индивидуализма и соборности. В статье "Кризис индивидуализма" Иванов отмечает упадок индивидуализма и "поворот к полюсу соборности...". Вот как он определяет кредо индивидуализма: "Служи духу, или твоему истинному я в себе, с тою верностью, какой ты желал бы от каждого в его служению духу, в нем обитающему, – и пусть различествуют пути служения и формы его: дух дышит, где хочет". Индивидуализм означает свободу, бунт и различение. Но по Иванову он-то и несет в себе истинные возможности соборности. Он приветствует замечание протоиерея Сергия Булгакова, что подлинным символическим переводом слова "религия" (religio) является "соборность".

Соборность для Иванова это прежде всего связь с духовным опытом предшественников. "Прежде всего, – пишет Иванов в своей статье "Кризис индивидуализма", – пусть научатся живущие, как встарь, поминать отошедших. Недаром же Владимир Соловьев наставлял нас ощутить и осмыслить живую нашу связь с отцами, тайну отечества в аспекте единства и преемства".

В петербургской квартире – "башне" Вячеслава Иванова, которая стала центром поэтических, философских и религиозных собраний, Иванов с женой хотели видеть прообраз будущих "соборных" общин. "Соборность" проповедовалась и в семейной жизни – памятником этих трудных опытов осталось стихотворение "Нищ и светел".

В этот период Иванов развивает созданную Георгием Чулковым доктрину "мистического анархизма". Эту доктрину он относит к той области духовного делания, которую называет "одегетикой", то есть "философствованием о путях свободы". На почве "соборности" произошел и знаменитый "раскол в символистах" 1907–1908 гг. Иванов и первоначально Блок поддержали доктрину "мистического анархизма" Георгия Чулкова; Брюсов и Белый выступили против.

Требование безграничной внутренней свободы, или анархии, императивно в ивановской трактовке мистицизма. Анархия для него понятие метафизическое, и он полемизирует с анархистами, не делающими из него последних выводов. "Истинная анархия есть безумие, разрешающее основную дилемму жизни "сытость или свобода" – решительным избранием "свободы"... Анархия, если она не хочет извратиться, должна самоопределяться как факт в плане духа..." Воплощением этих идей Иванова являются духовные общины, продолжающие древнюю войну с миром, поющие "новый дифирамб безымянному богу", рождающие новых трагических героев и титанов, ибо "трагедия происходит в глубинах духа". Иванов полемизирует также и с религиозными мыслителями, считающими, что можно быть мистиком, не настаивая прежде всего на своей неограниченной внутренней свободе.

Далее он ставит вопрос о том, как относятся мистика и анархия к двум смежным сферам культурной жизни – религии и политике. Поскольку религия и политика устанавливают обязательные нормы помимо тех, которые метафизически заложены в глубинах человеческого сознания и тем самым ограничивают человеческую свободу, Вячеслав Иванов отвечает им решительным отказом в праве определения для мистика этих норм и границ. Как в области религиозной, так и общественной Иванов отстаивает принцип полного внутреннего самоопределения без навязанных и предрешенных ограничений. Религию Иванов понимает "как жизнь и внутренний опыт, как пророчество и откровение", а "общественность – как становящуюся соборность".

Идеал Иванова – "соборное единство" и "соборное творчество" – парадоксальным образом связан с индивидуальным дерзанием испытателя духа. Ивановская соборность христианская, но и иная непредсказуемая и всеохватная, христианство же (как выяснилось из известного разговора Иванова с Иннокентием Анненским) актуально лишь "в пределах солнечной системы". "Нет необходимости говорить, – пишет Василий Толмачев, – что отношение Иванова к соборности не церковное, а мистическое; подобно многим сторонникам "нового религиозного сознания", он анархически воспринимает "внешние" формы церковности как исторические "искажения" и даже "язычество". (Отметим: через десять лет, в статьях, написанных после 1915 г., Вячеслав Иванов вернется к более традиционному истолкованию христианства и церковности).

Кроме того, соборность Иванова сугубо плюралистична. В статье "О неприятии мира", опубликованной в 1906 г., он разрабатывает излюбленную идею духовных общин. "Внешнюю форму соборной связи, единственно приемлемой для мистического анархизма, но тем более ему желанною, были бы общины – союзы мистического избрания... "

Вслед за Ницше, писавшим об органических и критических эпохах, Иванов в сходном ключе различал статичные эпохи и динамичные эпохи становления. Статичные эпохи видятся ему как завершенные и стилистически целостные, в них соборное начало выражает себя легко и непринужденно, и открыто звучит музыка соборной души. Эпохи становления, напротив, несут в себе дробленность и диссонанс, разрыв между миром явленным и затаенной внутренней жизнью.

Интимное, келейное, демотическое

Связь между глубинным человеческим "я" и соборным началом прослеживается в анализе типов искусства, предложенном Вячеславом Ивановым в его статье 1904 года "Копье Афины".

Эпохи становления, утверждает Иванов, являются по необходимости эпохами малого искусства, в котором он видит три преобладающих типа. Это прежде всего демотическое искусство (demotic – народный, простонародный), которое в отличие от всенародного имеет дело не с завершенной и цельной, а со становящейся и еще не определившейся народной душой, "в то время как творец искусства всенародного... говоря себя, непосредственно говорит народную душу". Примерами демотического искусства являются "Евгений Онегин" и "Дон-Кихот", а также "почти вся поэзия римлян".

Два других типа искусства, характерных для эпох становления, Иванов обозначил как искусства интимное и келейное. В интимном искусстве живописец – только живописец, музыкант – только музыкант, оно пассивно по отношению к общим целям культурно-исторического движения, и лишь чисто эстетические прозрения и открытия совершаются в его замкнутом круге. Напротив, келейное искусство замкнуто и цельно, это катакомбное искусство пустынников духа. Здесь в предельных глубинах духа свобода переходит в необходимость, а пророческое дерзновение – в пророческое подчинение.

Если в 1905–1907 гг. Иванов определял духовный кризис европейской культуры как "кризис индивидуализма", которому должна противостоять религиозная, "органическая эпоха" будущего, и в его работах дионисийские и христианские символы переплетаются равноправно, то с 1907 г. дионисийская идея теряет у него самостоятельную роль. Иванов переходит к размышлениям о религиозно-мистической судьбе человечества, мировой истории и России. История России ХХ века для позднего Иванова – трагическая загадка. Русская революция пугает его своей оторванностью от "основ бытия". "Целостное самоопределение народное не может быть внерелигиозным, – пишет он в 1917 году в журнале "Народоправство". – Революция не выражает целостного народного самоопределения".

В 1920 г. после смерти от туберкулеза Веры Шварсалон Иванов с дочерью Лидией и сыном Дмитрием уезжает в Баку. В 1924 г. Иванов ненадолго приезжает в Москву, но затем навсегда покидает Россию и поселяется с сыном и дочерью сперва в Павии, потом в Риме. С ними живет Ольга Александровна Дешард (Шор), сохранившая и издавшая наследие Иванова. Он умер в Риме в 1949 г.